Трепеща поэтому при мысли о том, что ее могут застигнуть нагой, Лусеро, едва успев сбросить с себя белье, поторопилась последовать примеру Куэваса. Впрочем, она не спрыгнула в воду вниз головою, как он, но, выйдя из-за утеса, служившего ей, пока она раздевалась, своего рода ширмой, и пробежав несколько шагов по песку, вошла в море и направилась прямо туда, где ее дожидался Фернандо.
Поплыв, она стала громкими криками выражать свой восторг, но уже через мгновение, обнаружив, что не достает ногами дна, закричала испуганно и озабоченно. Уцепившись за крепкие плечи Фернандо и обхватив его шею, словно собираясь поцеловать в губы, она предоставила юноше, обучавшему ее искусству без боязни держаться на воде, поддерживать ее тело.
Они провели около часа, плескаясь в этом озере, становившемся все спокойнее и прозрачнее. Солнце все поднималось, хотя оно и не дошло еще до зенита, и его косые лучи все ярче и ярче заливали недвижные воды своим золотистым сиянием. Теплая и ласковая вода позволила молодым людям продлить свое пребывание в этом крошечном внутреннем море, напоминавшем богатством скрытой в нем жизни и живительной теплотой море первых веков существования человека на земле.
Наконец они вышли на берег, и Лусеро, освоившись со своей наготой и не обнаруживая ни тени смущения, зашагала по пляжу с такой же непринужденностью, как индианки, которых она накануне видела.
— Хочу есть, ужасно хочу! — сказала она. О том же думал и Фернандо, и, направляемые инстинктом, они миновали прибрежный песок и, ступая по поросшей мхом почве, дошли до группы деревьев, теснившихся на опушке ближнего леса.
Тут они с юношескою жадностью набросились на какие-то плоды цвета блеклого золота, названия которых они не знали. После этого, распластавшись ничком на чемле, они принялись, словно зверюшки, пить воду быстрого ручейка, вытекавшего, быть может, из какой-нибудь лужи в глубине леса, но прозрачного и говорливого и терявшегося, не достигая моря, где-то в песке.
И видя свои рты, носы и глаза в этой неиссякаемой, утолявшей их жажду струе, они оба заливались веселым, раскатистым смехом. Они ощущали, как в них просыпаются души далеких, доисторических предков. Их наивность и юность видели в этой жизни на лоне природы некое совершенное состояние человека. В лесу были плоды, чтобы насытить их голод, и вода, чтобы утолить жажду. И тропическое море, захоти они этого, одело бы их, облачив в теплую хрустальную тунику, украшенную раковинами-жемчужницами и золотистыми рыбами, всегда беспокойными и норовящими поскорей скрыться с глаз. Чего еще могли они пожелать?
Утолив голод и жажду, они с презрением и досадой вспомнили о своем платье, этой принадлежности цивилизации; грубое, пропитанное выделениями человеческой плоти, оно ожидало их под скалой — ливрея нищеты и притворства, которую им волей-неволей придется снова на себя надеть.
Они направились к огромному, редкому по размерам дереву, которое одиноко росло за пределами леса, подавляя вокруг себя все, что могло бы соперничать с ним, лишая своих соперников возможности наслаждаться солнечными лучами и вдыхать соленые испарения моря. Это дерево видело, несомненно, на протяжении многих веков появление солнца на океанской линии горизонта и ежедневные закаты его за пылающим огненным заревом лесом. Его крона была похожа на купол, расточавший щедроты природы из своих зеленых глубин — дождь плавно падающих сверху цветов, пение птиц и благоуханные волны упоительных ароматов. Его соки изливались через рубцы на коре — то была пахучая и прозрачная, как янтарь, смола. Его широко раскинувшиеся и далеко уходящие корни, казавшиеся черными узловатыми змеями, пропадали в конце концов в земле. Эти гигантские широко раскинувшиеся корни не давали жить ни одному новому деревцу, ни одному хоть сколько-нибудь значительному растению, но наклонные треугольники почвы между отходящими от ствола перекрученными корнями покрывала свежая, низко стелющаяся трава, и эти площадки мам или к себе, как удобные ложа с ежедневно обновляемыми зелеными простынями.
Молодые люди, по-прежнему совершенно нагие, с еще не высохшими после купания и блестящими на свету телами, собрались было присесть на одном из этих бархатных склонов у подножия дерева-исполина, но Лусеро, побуждаемая тайным инстинктом, ощутила, оказавшись под этим деревом, какое-то смутное беспокойство.
— Не садись, — сказала она своему спутнику. — Идем, идем дальше.
Но с огромного древесного купола стали нисходить волны благоуханий, и притом настолько могущественных, что они расслабили ее волю, и она в конце концов уселась рядом с Фернандо, которого тоже, казалось, одолели сладостная истома и лень.
— К чему идти дальше? Где найдем мы лучшее дерево?
Они не могли оторваться от тени его ветвей, этих огромных рук, предлагавших им свою защиту и покровительство. Сквозь зелень купола просачивались капельки света, расплескиваясь золотыми кружками на покрытой тенью земле.
Усыпляющая теплота полумрака мигом обволокла юную пару. Они целовались, и целовались, и целовались, упиваясь безграничной свободой открывшегося им нового мира. Теперь их поцелуи не были робкими и торопливыми, редкими и случайными, сорванными среди вечных страхов, как те поцелуи, которыми они обменивались на кишевших людьми постоялых дворах Испании или в кормовой башне флагманского корабля. Они были одни в бескрайном саду, отделенные от остального мира стенами, которых они не могли видеть, но которые, несомненно, существовали. Одною из этих непроходимых преград был океан, расстилавшийся перед ними, другою — лежавший у них за спиной древний, как мир, девственный лес.
Кто мог застигнуть их здесь?
Теперь им было мало впиваться друг другу в губы — такие поцелуи они знали уже давно. Теперь их уста жаждали расточать ласки телу, скрытому до этого часа пен кронами цивилизации. Предаваясь любви на ложе из трав с невинною безмятежностью красивых зверей, которые выполняют законы природы, не ведая ни укоров совести, ни стыда, двое стали одним.
Лусеро плакала: ей было больно; то была боль, сопровождающая утрату девственности, отдаленная предвестница страданий, причиняемых материнством и рождением новой жизни. Под влиянием окружающей атмосферы и близкого моря, этого вместилища неисчислимого множества вновь появившихся существований, овеваемые дыха-: нием немолчного, вечно шелестящего леса, где, что ни минута, сколь бы ничтожен этот срок ни был, происходят тысячи тысяч зачатий, они отдавались неистовству страсти, без которой жизнь на земле пресеклась бы за много миллионов лет до наших дней.
Ствол дерева во много обхватов — настоящая башня — дышал, казалось, как человеческая грудь, исторгая сквозь поры в коре душистые и клейкие капельки. Сотню рук простирал этот гигант над влюбленною парой, укрывая ее от палящего зноя, ниспосылаемого полуденным солнцем. Из лесной чащи доносились, словно уже завечерело, мелодичные трели синсонте — соловья тропиков, обманутого зеленым сумраком под сводами папоротника. Чета птиц, должно быть голубей, ворковала где-то в зеленой гриве этого дерева-исполина. А внизу, между его корнями, похожими на опаленные огнем изгороди, покоились, крепко уснув, два побежденных усталостью нагих тела.
Они не слышали шороха, доносившегося оттуда, где лес, образуя выступ, подходил перешейком к огромному дереву. С черных корней медленно поднимался, превозмогая свой вес, еще один усеянный цветными кружочками корень, на конце которого появилась маленькая головка с огненными глазами и плотными, хрящевидными веками.
Это был один из крупных ужей, привлеченный, по-видимому, бурным дыханием двух нагих тел, которые, обнявшись, лежали теперь безмолвные, скованные глубоким сном.
Несколько секунд он продержался в вертикальном положении — совсем как змей-искуситель этой новой райской четы. Но необычный шум, не похожий на шорохи леса, заставил его свернуться и стремительно скрыться.
Несколько минут прошло в ничем не нарушаемой тишине. Двое молодых людей, побежденных усталостью, продолжали сохранять полную неподвижность.
Из-за дерева-башни показалась голова какого-то человека. Переступая с корня на корень, он прошел немного вперед и наткнулся на спящих.
Он был одет по обычаю белых людей. На боку у него была шпага, в руке копье с укороченным древком, на которое он опирался.
Этот мужчина, увидев перед собою стройное тело совсем юной девушки с едва проступающими на нем чарующими округлостями, обратил свой взор лишь на нее одну, и в зрачках его загорелся фосфорический блеск плотского вожделения.
Если бы Фернандо Куэвас приоткрыл в этот момент глаза, он узнал бы этого человека. То был сеньор Перо Гутьеррес.
Когда молодые люди спустя некоторое время проснулись, они увидели вокруг себя лишь те же никогда не смолкающие деревья, сверкающий под лучами полуденного солнца пляж, гладкое озеро отмели, и за ним, за цепью подводных рифов, океанскую синеву с мелькающими на ее фоне плавниками акул, носящихся безостановочно туда и сюда, как все прочие твари господни, ради удовлетворения двух насущнейших потребностей жизни, важнейших пружин всякого бытия, — идет ли речь о простейших или о сложнейших и совершеннейших организмах, — голода и любви.
Глава III
В которой рассказывается о великом предательстве, учиненном Пинсоном-старшим в отношении адмирала, и о мистическом воодушевлении, охватившем последнего, когда он увидел себя возле желтого бога — властителя мира, сына солнца и земли.
Прошло четверо суток, и послы адмирала, новообращенный еврей из Мурсии и айамонтский моряк, возвратились из своего путешествия, не обнаружив ни малейших следов Великого Хана и не повидав короля этой земли, который был либо другом, либо врагом этого могущественного азиатского государя. Им пришлось пройти целых двенадцать лиг, чтобы достигнуть селения из пятидесяти хижин, в которых, по их подсчетам, должно было проживать до тысячи человек, поскольку в каждом таком строении размещалось по многу индейцев, ибо то были коллективные хижины, похожие на испанские лагерные шатры, но только огромных размеров.