— Я устрою тебе и крещение и венчание, когда мы вернемся в Кордову.
Нa другой день он столкнулся на узкой улице близ собора с прославленным адмиралом, выходившим из великолепного дома дона Педро де Мендосы, великого кардинала Испании и «третьего короля», у которого адмирал был на обеде.
Этот князь церкви имел сорок куэнто, или, что то же, сорок миллионов годового дохода — сумма по тем временам неслыханная.
Его стол своей роскошью наглядно свидетельствовал о богатстве хозяина. Не было такого вельможи, какой бы знатностью он ни кичился, который не почел бы за счастье получить приглашение на обед к кардиналу, и не только по причине ожидавших его на этом обеде изысканных яств, но и вследствие удовольствия побывать в обществе дона Мендосы.
По словам авторов хроник — его современников, «кардинал носил при себе двор»; и действительно, когда он бывал с королевской четой, двор был настоящим двором, но достаточно было ему отлучиться — и двор сразу утрачивал свою пышность.
От Мендосы Колон вышел довольный и радостно возбужденный. За столом он сидел на самом, почетном месте, в кресле, стоявшем рядом с креслом самого кардинала и на такой же высоте; кушанья, по приказанию дона Мендосы, подавались Колону в «накрытых блюдах» и после обязательной пробы — почести, полагавшейся только монархам или наиболее высокопоставленным из их приближенных. Таков был установившийся при дворе обычаи. Блюда, приносимые с кухни под металлическим колпаком, покрытым богатою тканью, подвергались так называемой сальве, заключавшейся в том, что один из придворных отведывал каждое кушанье, прежде чем его предлагали монарху; это делалось для того, чтобы король, убедившись, что оно не отравлено, ел его без всякого опасения.
Так пышно и торжественно, с поистине королевскими почестями, адмирала принимали впервые.
Вельможа с таким положением, как Мендоса, «один из самых красивых и статных людей во всей Испании, человек, столь же могущественный, сколь любезный», выказывал ему на глазах всех исключительное расположение, какое питают только к ближайшим друзьям, делая это намеренно, дабы и другие придворные последовали его примеру, и ни в ком не оставалось и тени сомнения, что он смотрит на дона Кристобаля как на равного.
Узнав королевского лекаря, который был в черной мантии и без шпаги, что придавало ему скромный и одновременно почтенный облик ученого мужа, адмирал моря Океана, облаченный в кафтан карминного цвета и при шпаге с золотым эфесом и красными ножнами, отделился от кучки сеньоров — своих спутников, чтобы поздороваться с давним знакомым.
Они поговорили о Кордове и былых временах с любезностью собеседников, относящихся друг к другу с некоторой настороженностью и не без внутренних колебаний выражающих свои мысли.
Колон под конец, вспомнил о кордовском совете, отклонившем его проект плавания в Азию, следуя курсом на запад. Его ироническая улыбка говорила о том презрении, какое ему внушают теперь былые его противники.
— Ваша милость, доктор Акоста, — добавил он, — не может не согласиться, что проект достигнуть Сипанго, а также Катая, плывя все время на запад, не был пустыми бреднями.
Акоста в свою очередь улыбнулся, и его улыбка была не менее иронической, чем улыбка Колона. А уверен ли адмирал, что найденные им земли действительно принадлежат к Азии? Видел ли он Великого Хана или кого-нибудь из его правителей? Какие из городов, описанных Марко Поло и Мандевилем, он посетил?
Поскольку Колону не раз уже приходилось выслушивать эти и подобные им возражения, он только пожал плечами:
— Все в моем путешествии было вызвано необходимостью торопиться, но, с божьей помощью, все это будет осмотрено на досуге.
После его возвращения из нового путешествия, которое подготавливается с большой тщательностью и будет щедро снаряжено, они побеседуют, если господу будет угодно сохранить их живыми, и о Великом Хане и о его богатейших владениях. Трюмы его кораблей будут до самых люков набиты золотом и азиатскими пряностями, как бывало некогда во флотах царя Соломона при их возвращении в свои гавани.
Адмирал, не желая задерживать сопровождавших его сеньоров, распрощался с Акостой, но, прежде чем разойтись, доктор привел свое последнее возражение:
— Я считал, что, если плыть прямо на запад, Азия должна находиться значительно дальше. Не могло ли случиться, сеньор адмирал, что вновь открытые острова принадлежат к совершенно новому свету, к той части земли, которая много веков дожидалась того, кто наконец должен был открыть ее?
Дону Кристобалю эта гипотеза показалась настолько нелепой, что, сочтя сказанное Акостой порождением зависти и досады, он не дал себе труда возражать.
Снисходительно улыбаясь, он раскланялся с лекарем и направился к знатным идальго, все еще ожидавшим его, почтительным и исполненным восхищения, — почетной свите, льстившей его тщеславию победителя.
Акоста двинулся в противоположную сторону. Он шел с задумчивым видом, продолжая мысленно развивать высказанную им Колону гипотезу.
Если земли, обнаруженные доном Кристобалем, не являются частью Азии, а принадлежат к неведомому дотоле континенту, то человек, которого окружают таким поклонением и которым так восхищаются, ничего, в сущности говоря, не открыл.
Колон хотел добраться до Индии, до восточного побережья Азии, а на эти никому не известные земли наткнулся либо случайно, либо по воле судьбы — ведь он их совсем не разыскивал.
Это была находка, или инвенция, как тогда говорили, а вовсе не открытие.
А открытие и находка — вещи весьма различные.
Тайна Колумба
Занимаясь с 1910 года, иначе говоря — на протяжении восемнадцати лет, загадочной фигурой Колумба, я могу утверждать, что прочитал все написанное о нем хронистами той эпохи и авторами наиболее значительных сочинений последующих веков. Как явствует из текста романа, напечатанное в кавычках — отрывки из писаний самого Колумба или людей его времени, и в моем следующем романе «Рождение Америки», описывая последние годы знаменитого адмирала, я буду придерживаться того же метода.
О Колумбе как лице историческом можно говорить лишь начиная с 1486 года, то есть с момента, когда он появился в Испании. О годах, проведенных им в Португалии, известно крайне немного, да и то не вполне достоверно. Что касается его жизни до прибытия в Португалию, то о ней мы знаем лишь то, что пожелал рассказать о себе сам Колумб или что невольно прорвалось, у него и письмах и разговорах. И все это настолько полно всяких противоречий, настолько смутно, что вызывает сомнения в правдивости адмирала даже у тех, кто готов восхищаться им как личностью сверхчеловеческой.
Среди исторических персонажей можно назвать лишь очень немногих, чья судьба была сходна с судьбой Колумба, окутанного как при жизни, пока он не достиг зрелого возраста, так и после смерти непроницаемой тайной. Да и сейчас никто не в состоянии установить с неопровержимою достоверностью, где именно он родился и, что случается значительно реже, какая из его могил подлинная.
И раньше бывали великие люди, которым приписывали несколько родин, и спор о том, которая же из них настоящая, в некоторых случаях продолжается и поныне. Но Колумб, помимо многократного своего появления на свет божий, отличается еще одной поразительною особенностью: скончавшись, он оказался наделенным двумя телами, как если бы он был погребен в двух могилах, чего, полагаю, не случалось ни с одной исторической личностью.
В одной лишь Италии притязают быть родиною Колумба Генуя, Саона, Куккаро, Нерви, Пруделло, Онелья, Финале, Квинто, Палестрелла, Альбисоли и Кочерия.
Город Кальви на острове Корсика также считает его своим сыном, и доводы корсиканских историков в пользу этого многочисленны.
Кроме того, немало испанских авторов предполагают, что он был испанцем. Одни настаивают на том, что он уроженец Эстремадуры и потомок знаменитого раввина из Картахены дона Пабло де Санта Мария, перешедшего впоследствии в католичество, друга папы Луны — героя моей повести «Морской папа» — и, под конец жизни, бургосского архиепископа, причем и его сыновья были епископами в разных местностях Испании. Другие, и таких большинство, называют его уроженцем Галисии, точнее — провинции Понтеведра, добавляя, что мать адмирала была еврейкой.
Достойно упоминания, что считающие Колумба испанцем все как один наделяют его еврейским происхождением, чем и объясняют стремление дона Кристобаля окружать себя тайной: таким образом он надеялся избежать преследований и неприязни, сопровождавших в те времена всякого, в ком текла еврейская кровь.
Итак, мы насчитываем одиннадцать итальянских родин Колумба, одну корсиканскую и две испанских — всего четырнадцать.
Он умер в Италии, но тело его спустя многие годы было перевезено в Новый Свет, на остров, прозывавшийся в те времена Эспаньолой (Гаити или Сан Доминго), и предано погребению в кафедральном соборе города Сан Доминго.
В 1795 году, после уступки французской республике, в соответствии с базельским договором, испанской части этого острова, или, иначе говоря, территории нынешней республики Сан Доминго, было решено увезти отсюда Колумба и после тщательных разысканий, многочисленных нотариальных актов и церемоний оно было торжественно водворено в кафедральном соборе Гаваны. В конце XIX столетия, после того как Испанией была признана независимость Кубы, тело Колона было снова вынуто из могилы и похоронено в кафедральном соборе Севильи, где покоится и поныне.
Это — тело Колумба номер первый. В 1877 году, приблизительно через столетие после вывоза останков Колумба из кафедрального собора Сан Доминго, епископ этого города Конья и каноник Беллини, — оба, судя по их именам, итальянцы, — видимо, чтобы утешиться в столь великой потере, отыскали еще одно тело Колумба, утверждая при этом, что испанские должностные лица в XVIII веке ошиблись и вместо останков знаменитого адмирала вывезли тело его сына или племянника, ибо все трое были погребены у одного алтаря.