475 Наибольший интерес в области истории эзотерических учений вызывал у Поплавского гностицизм, с которым он, подобно В. С. Соловьеву, скорее всего, познакомился через курсы истории религии: он изучал многотомные сочинения Жозефа Эрнеста Ренана по истории религии и философии476 и французские переводы сочинений некоторых гностиков477. Его интересовала также алхимия (алхимическими образами и символами пропитаны романы и стихи Поплавского), а также каббала (о которой мы подробнее будем говорить ниже). Именно «гностические» (отметим ставшую уже традиционной историко-философскую размытость этого термина) интересы Поплавского обсуждаются, в контексте вопросов о софийности, Вечной Женственности, мессианстве и пр., в тех немногих исследованиях, которые затрагивают тему эзотерических увлечений Поплавского478. По словам Николая Дмитриевича Татищева (1896–1985), душеприказчика Поплавского, в поздние годы весьма критически относившегося к оккультным интересам своего друга,
Поплавский будто умышленно извлекал образы для своих сооружений из той свалки, куда за последние столетия бросали все самое ненужное и подозрительное. В алхимической колбе смешаны элементы магии и «оккультной макулатуры» Средних веков479.
Как мы уже отмечали, интерес Поплавского к эзотерике, несомненно, восходит еще к московскому периоду и очевиден в годы его странствий по Югу России (1918–1920), свидетельством чему может служить публикуемый нами ростовский рисунок Поплавского «Век гримуаров», скорее всего созданный в контексте занятий с картами Таро, которыми он был увлечен. «Каббалистические пентакли»480 упоминаются и в, вероятно, наиболее раннем сохранившемся «теоретическом» сочинении Поплавского – поэме «Истерика истерик. Опыт кубоимажионистической росписи футуристического штандарта», содержащей точную датировку: «Ростов, ночь 16–17 октября 1919 г. Новороссийск, январь 1920 г.»:
А сегодня машу колоссальным штандартом с собственноручной пушечной печатью заходящего солнца современности с красными от звездного мороза щеками, с преждевременно обрюзгшими морщинами наркотической бессонницы и эротичной скуки. С каббалистическими пентаклями будущего на кирпичных оборотах, с кляксами потных облаков, с забытым отсветом революционных пожаров, вышитых золотыми нитями гипнотического наитья, серебряной проволокой истерик, агатовым бисером конвульсивных зрачков наркотических откровений, остробокой сталью никелированных вензелей смеющейся эрудиции, прожженный раскаленным рисунком сумасшествия, продранный чернильными молниями вертящейся пустоты израненного взгляда терпеливого Бога481.
Поэма эта, кстати, была посвящена тому же Георгию Шторму482.
Впрочем, из‐за отсутствия у исследователей дневниковых записей и писем Поплавского до января 1921 года весьма затруднительно сказать что-то конкретное про то, как протекали в то время его эзотерические штудии. О том, что они были весьма интенсивными, можно узнать, однако, из его дневников «второго» константинопольского периода, завершившегося 20 мая 1921 года отъездом во Францию483. По словам Н. Д. Татищева,
1921 год, начавшийся для Поплавского в Константинополе, был переломным в жизни поэта. Борис живет с отцом и, судя по дневнику, не голодает. Отец занят какими-то делами, ждет французской визы. Сын посещает «Маяк» (организация скаутов)484 и даже имеет возможность покупать французские книги: «H. P. B.» (Елена Павловна Блаватская), Кришнамурти, Штейнер, «Великих Посвященных»485. Его друзья, как, кажется, это было еще в Москве, – теософские или антропософские дамы486.
Последнее – очень важное замечание, говорящее о том, что Поплавский посещал подобные кружки еще в Москве (о чем, вероятно, рассказывал друзьям в эмиграции). В Константинополе он внимательно изучает теософскую и антропософскую литературу, хотя членом Теософского общества становится позже, в Париже. В берлинском дневнике 1922 года Поплавский вспоминает:
Мой возврат487 в Константинополь был возврат к жизни воскресшего. И с тех пор начался тот неистово-блаженный период непрестанного бдения, который привел ко второму большому кризису моей жизни в Константинополе. Я познакомился с теософическим учением, которое есть раньше всего упорное воспитание интеллекта и чувства через сосредоточенное мышление и молитву. <…> Теперь, после стольких перемен, все стало ясно для меня: в начале всякой теософической карьеры первое горение есть чаще всего безудержное желание роста, которое в конце концов тот же земной, пошлый Бог под другим лицом, ибо самолюбие имеет много форм и, погибнув, видимо, под одной, оно появляется вновь под другой488.
Об интенсивности его занятий эзотерикой в эти месяцы свидетельствуют записи в дневнике: «Сегодня говорил с Армянином о Кришнамурти» (3.01), «…пробовал медитировать о эзотеризме. С Божьей помощью понял, что Космическое сознание 7, а самосознание 4. Потом Блаватскую раньше этого» (06.01), «Кое о чем поговорили, о Бёме» (07.03), «Очень спорил с Залесским о Рудольфе Штейнере» (12.03), «Читал Якоба Бёме489. Пришел папа, и я пошел в церковь слушать Всенощную. <…> …у Волкова взял Ледбитера, очерки теософии. Прочел» (13.03), «Читал Блаватскую. Молился» (03.04), «Сел читать на улице. Потом читал Штейнера и писал правила поведения» (05.05), «Вечером читал Штейнера и переписывал правила поведения» (06.05), «…читал Рудольфа Штейнера» (07.05), «Суббота. Утром не молился. <…> обедал под палаткой и говорил о Гурджиеве» (08.05), «Кажется, суббота. Сегодня утром на палубе. Потом днем усыпил себя на кресле, пробегая систему „Спящего и проснувшегося“. Потом говорил о Гурджиеве с Португаловой490…» (21.05, уже на пароходе), «На палубе днем заговорил с Зелюком491. Говорил об Учителе492» (23.05, на пароходе)493.
Таких записей много, 17-летний Борис Поплавский спорит о карме и астрале, пробует медитировать, много читает (ср. запись от 28.01: «…прочел до гностиков»494, указывающую на чтение какого-то курса истории религии или философии)… Особенно интересны упоминания о встречах с жившим в то время в Константинополе П. Д. Успенским (1878–1947), писателем, путешественником, одним из наиболее влиятельных русских эзотериков, создателем системы «Четвертого пути» и знатоком Таро. «Потом пошел на лекцию Успенского. Думаю, что впервые появился отблеск эфирного зрения. Часто вижу частицы в воздухе, движущиеся как молекулы» (12.02), «Был на лекции. Говорил с Успенским. Муравьев мне достал карты Таро» (15.03), «Слушал Успенского относительно множественности. <…> с Елизаветой X. разговаривал о буддизме Успенского» (05.04), «…пошли слушать Успенского. Очень хорошо он кончает» (30.04), «Пошел в город. Был на лекции. Шел обратно. Проводил Успенского. Милый, но странный человек» (07.05), «Успенский был очень интересен. Говорил о этажах личности» (10.05), – записывает Поплавский495. Авторитетный учитель-эзотерик и просто яркая личность, Успенский произвел на Поплавского большое впечатление, хотя в дневнике заметны и критические нотки в его адрес. Поплавский дважды упоминает разговор об учителе Успенского, вероятно, самом известном российском эзотерике Г. И. Гурджиеве (1866/77–1949), который как раз в это время организовал в Константинополе «филиал» своего Института гармонического развития личности, – однако едва ли он присутствовал (подобно, скажем, В. В. Шульгину) на его занятиях или спектаклях: этот факт наверняка бы нашел отражение в дневнике496.
26 мая 1921 года Поплавские прибывают в Париж. Дневниковые записи Бориса в последующие полгода пестрят упоминаниями о теософии и различных оккультных занятиях и встречах. Очевидно, что он считал себя теософом, даже официально не будучи членом Общества. «Долго говорил о теософии» (04.06), «Выставка замечательная. Обратно шел с евреем. Потерял бумажник. Много говорили о теософии» (15.06), «Читали Блаватскую о Монако Дуадентриаде497» (24.06), – записывает он тогда498. Наконец 11 июля 1921 года Борис Поплавский вступает в теософскую организацию:
Утром пришел к подъезду, меня не пустили. Вышла Маня, вошел внутрь и заплакал (дико зарыдал, затрясся от счастья, страха, не могущий молвить слова, от счастья, что они: Безант и Кришнамурти – здесь). Повела меня в сад, успокоила, приняла в члены, написала карту. Я вышел499.
Из дневниковых записей, впрочем, остается непонятным, стал ли он членом именно Теософского общества или же связанного с Кришнамурти Ордена Звезды на Востоке500. По мнению Е. Менегальдо, он состоял в обеих организациях, причем в Орден он вступил еще в Константинополе, а к Теософскому обществу присоединился в Париже