собственно философском, но и на мистическом и оккультном материале. Для него в этом не было проблемы, поскольку он размышляет над этими темами, постоянно соотнося их со своим опытом (в том числе мистическим) и пытаясь создать некую собственную систему взглядов. Конечно, нам сегодня это все может показаться странным: в статьях о Гегеле он рассуждает о Парабрамане и сфирот, рассматривает его диалектику как взаимодействие сил Яхин и Боаз, в статье о Фихте говорит о волевых принципах, заложенных в арканах Таро… Именно эта странность побудила меня воздержаться от публикации философских/эзотерических текстов Поплавского в качестве приложения к этой книге. Их издание потребовало бы не только значительного количества примечаний, но и, главное, их контекстуализации. С последней возникает особая проблема. Дело здесь даже не в том, что мы чего-то не знаем. Контекст рассуждения Поплавского связан с особой понятийно-смысловой системой, в которой та или иная проблема критически осмысляется на материале философии, религии, мистики, оккультизма, древних мифологий. Примечания здесь не помогут, для понимания этих текстов необходима специфическая точка зрения, которая, возможно, «находится» в месте, сегодня от нас закрытом или нами не замечаемом. То, что раньше было обычным, типичным (причем не только для тех персонажей, о которых мы говорили в этой книге), в наши дни кажется чем-то почти невозможным. Среди многого другого, утраченного в прошлом столетии, был и этот взгляд – свободного искателя в духовном мире, у которого рационализм и логическое мышление мирно сочетались с мистическим опытом, вниманием к оккультному символизму и ощущением ткани времен, сквозь которую просвечивают древние мифы и пророчества. То, что пишет Поплавский (как и Белый, а иногда и Волошин), может показаться нагромождением никак не связанных (или слабо связанных) между собой обрывков философских или эзотерических концепций, перемежающихся с поэтическими фантазиями. Между тем, если пристальнее вглядеться в эти тексты, в них начинает проступать вполне рациональная, логически выстроенная система взглядов.
Посмотрим, в качестве примера, на один из фрагментов неопубликованной рукописи, вполне передающий стиль рассуждений нашего автора и особенности его аргументации:
Различим два рода оформленности, сосуществующую качествами и взаимопоглощаемую857 качествами, так, [как существует] положительное и отрицательное электричество, общая сумма которого ноль. Как ни странно, совершенство этих двух состояний есть небытие. Как это ни странно, но субъект-объект кажется мне чем-то подобным, то есть при абсолютном тождестве дающим ноль бытия, ибо объективность существует лишь заемным светом от доли субъективности, проецированной в нее. Субъективность же не существует кроме как сознание какой-нибудь объективности. И то и другое, возвращенные в чистейшее состояние, есть небытие. И общая сумма их есть небытие, как общая сумма фигуры черной и белой на сером фоне858. Следственно, она не имеет корень в себе и сама есть своя причина, лишь поскольку ошибается в себе, вот отчего древние остерегали от познания истины, говоря, что она есть смерть. Она имела причину вне себя, ибо изначально была небытием для себя, но бытием для другого, чистой пассивностью, призрачной водой ה He. Только отражение в ней א Aleph изнутри вовне дало ей сознание, но не себя Aleph’а, а внутреннее свое сознание субъектом-объектом. Внутри которого Aleph рождается как сын, но не субъекта или объекта только, Vau или второго He, а Alepha же, одновременно причастный и к субъекту, и к объекту, и тема его есть личность, камень жизни и камень соблазна859.
Сам Поплавский сформулировал наиболее занимавшие его проблемы в небольшом трактате «Труднейшие мистические азы моей философии» (не окончен, не опубликован). Среди этих главных для него вопросов: «Что такое один», «Что такое два», «Что такое три», «Что такое четыре», «Почему один необходимо представляется нам как неподвижность», «В чем начало мира» и т. д. Краткие пояснения к этим темам (с отсылками к философии, каббале и эзотеризму), которые он записывает для себя самого, а не для нас, крайне энигматичны, требуют вчитывания в другие его тексты, в его источники. Вспомним, что Антуан Февр считал важнейшим признаком эзотеризма убежденность во всеобщей взаимосвязи элементов самых различных уровней реальности, представление о мире как системе взаимно отражающихся зеркал. Мы можем согласиться с тем, что для понимания текстов Поплавского необходимо иметь в виду такое убеждение. Но можем ли мы сами почувствовать эту взаимосвязь, быть в ее осознании, их изучая? Вопрос этот остается открытым, а моя книга – это, возможно, и есть попытка дать хотя бы слабое понятие об этом проблематичном контексте. Тексты же Бориса Поплавского будут ждать отдельного издания, которое состоится, если будет найдена та точка, из которой о них можно будет говорить.
Ну и еще одно. Борис Поплавский был болезненно, исступленно, до полного неверия верующим человеком. Чтобы понять его, необходимо… нет, не верить ему, а скорее испытывать некое доверие к тому, что и как он пишет, доверие и – сочувствие. Иначе ничего не получится. Мне кажется, это (оче)видно и из такого признания самого нашего автора, которым я хочу завершить рассказ о нем:
Конечно, каждый из нас пишет свою собственную каббалу, которой он чаще всего и единственный читатель. Ибо кто станет трудиться над расшифровыванием чужого символизма? У меня даже и того нет, ибо я сам себя мало читаю. К ногам своим860, Gebura, складываю труд свой, а по окончании труда и руки свои. Конечно, никакое я не наследует жизни вечной, ни следующей, кто-то непохожий и торжествующий родится победителем, однако никто и не требует от меня этих жертв, я свободен учить или умереть [в?] Иисусе, однако пусть жизнь будет все-таки кому-то немного легче, когда мои слоновые силы найдут, дождутся наконец себе применения. Боль и небытие. Соблазн любви к небытию…861
Пара слов в заключение
А если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
Александр Блок говорил, что «археолог – всегда немножко поэт»863. Неудивительно, что и изучающий мышление поэтов неизбежно становится причастным к этой науке о «слове древних». Моя книга, в сущности, и рассказывает о результатах археологических раскопок, причем как в почти буквальном смысле (многолетний розыск книг, рукописей, документов, хранящихся, в том числе, во всеми позабытых местах), так и в смысле метафорическом (были раскопаны «завалы» мыслей, погребенных в пыльных чуланах оккультных школ). Вместе с тем признáем, что «раскопки» – это сказано слишком громко. Фактически, была прорыта всего одна траншея. Мы увидели, что у героев этой книги были на редкость сходные интересы и пристрастия в области «тайных наук». Мне было важно рассмотреть эту тему – интерес к каббале – именно у этих авторов, понять их мысли, чувства, как это бывает с близкими людьми. Но ведь можно назвать еще десятки русских авторов того же времени, как в России, так и в Зарубежье, которые занимались эзотерикой, интересовались «тайными науками», в том числе каббалой. Что-то подсказывает мне, что и у них мы обнаружили бы сходные источники, запросы, подходы.
Зачем вообще русские авторы пытались что-то понять в столь, казалось бы, далекой от европейской (христианской) культуры традиции, как каббала? И не просто понять, но усвоить, использовать для выстраивания собственного мировоззрения, в своем творчестве? Думаю, это более или менее очевидно из приведенных в книге примеров. Во‐первых, конечно, мода. По крайней мере с конца XIX века, если не раньше, каббала и «каббалистика» становятся частью интеллектуального багажа образованных европейцев, которые увлекались областями знания, находящимися на или за границей современной науки. Это относится и ко многим представителям нашего Серебряного века. Далее, если такой человек не просто следовал модному обычаю, но пытался действительно разобраться в мире сверхчувственного, потаенного, оккультного знания, он с неизбежностью сталкивался с необходимостью хотя бы в целом освоить основы каббалы – пусть даже в той ее версии, каковая излагалась в трудах европейских эзотериков. Наконец, если эта тема по тем или иным причинам его привлекала и он обнаруживал в каббале возможность глубже, полнее объяснить волновавшие его лично темы и проблемы (скажем, связанные с пониманием библейской истории творения мира, психологии различных аспектов человеческого существа, рассмотренных через динамику мира сфирот, вопроса о природе пола или сущности языка), тогда он мог специально заняться изучением каббалистических текстов, языков, на которых они написаны, и т. д.
Бывает так, что автор заранее представляет себе свою книгу, о чем в ней будет рассказано, чем она завершится. Как бы вписывает в нее содержание, заполняет ее объем или каркас – словами. Это не мой случай. Я вообще никогда не собирался писать обо всем этом книгу, думал лишь о небольшой статье. И уж тем более не ожидал, что придется рассуждать о многом, особенно собранном во второй ее половине. Если бы знал, возможно, даже раздумал бы над ней трудиться. В результате появился текст как бы об эзотерических идеях, который и писался в традиции эзотерического знания, когда не понимаешь, что тебя ждет даже за ближайшим углом, не говоря уж о каких-то вратах, смутно выглядывающих из тумана.
Ставить точку всегда сложно, но, если она все-таки должна появиться в конце книги, хотелось бы хотя бы вкратце вспомнить, ради чего она была написана. Во-первых, я просто заявил о существовании данной темы. Во-вторых, как я надеюсь, было показано, что проникновение идей каббалы (во всем многообразии версий и интерпретаций) не просто происходило, но и иногда существенно влияло на ход мысли того или иного автора. В-третьих, как мне кажется, подобный анализ может помочь понять некоторые сюжетные линии, образы, символы и идеи в его произведениях – те, которые кажутся исследователям и читателям невнятными или вовсе оставляются без внимания. Хотелось бы надеяться, что эта книга даст возможность не только распознать, прояснить что-то ранее неизвестное, необычное и даже кажущееся нелепым в творчестве отдельных поэтов и писателей начала ХX века, но и по-новому взглянуть на русскую культуру той эпохи.