«Pater noster», – ответствует рыцарь,
И заржавленный щелкнул замок.
Окружили их зыбкие тени,
Чья-то искрами вспыхнула злость,
И по гулким широким ступеням
Опустился с хозяином гость.
И как будто бы все это снится:
В низкой зале пылает очаг,
Светлый спутник – теперь уж не рыцарь,
А могучий [и] ласковый маг.
Разгораясь в запыленной нише,
Вызревает огонь пентаграмм,
Сеют шорох летучие мыши,
И зеркал ослепляет игра.
Льется пламя в стеклянных ретортах,
И доносится четкий канон:
«Ныне грани судеб твоих стёрты
Как обрывки истлевших письмён.
Мейстер Экхарт и Рейсбрук Чудесный
Льют причастье с пылающих стен,
Те – кому на земле было тесно —
Освящают твой сладостный плен».
Клок верблюжьей засаленной шерсти
Брошен магом в клокочущий вар,
И над огненной пеной отверстий
Наговорные брызжут слова.
И старик, уплывая в дремоте,
Снова – крепок и статен, и юн,
Видит солнце на жаркой работе,
Среди серых дымящихся дюн…
В тусклые воды Нила
Ласковый дышит кто-то;
Тайной, священной силой
Благоухает лотос.
Медленной жгучей лавой
Катятся дни над мопсом;
Тяжкие горы славы
Движут рабы Хеопсу.
Солнце сжигает кожу,
Юноша стиснул зубы,
Мимо гранитной рожи
Тянулись базальта кубы.
В неба гигантский рупор
Сет говорит народам;
Черные губы трупов
Сладкий познали отдых.
В воздухе зреют шумы,
Розовый стонет ибис;
Вот и труба самума
Дико трубит погибель…
Старец все еще бьющимся взором
Ловит дивное марево лет,
А учитель премудрый, как тора,
Говорит о грядущей земле.
– Так сказал Неттесгеймский Агриппа:
«Три столетья пожрут мою тень,
И часов оловянные хрипы
Возвестят подплывающий День».
Уж рассвет, охмелевший, запоем
Выпил синее ночи вино
И бескровною бледной рукою
В голубое стучится окно.
И прощаясь с приветливым магом,
Гость уносит затепленный свет
И налитые терпкой отвагой
Невиди́мые стигмы побед.
Белый день подымает ресницы,
Плещут заревом крылья утра,
Кто от вечности хочет напиться —
В кафедральный стекается храм.
В кружевное соборное лоно
Направляет схоластик стопы;
Строгим мрамором блещут колонны,
Проницая лучистую пыль.
Лепестками Мистической Розы
Распустился лепной медальон,
И зацвел херувимами воздух —
Изумрудное Божье белье.
На мгновенье растаяли фрески
Под упавшим плащом темноты,
И в расколотом куполе резко
Пирамид прочертились хребты.
И в склоненных за ранней молитвой
Опознал он родную судьбу, —
Всех погибших в далеком Египте,
Возлелеявших огненный бунт.
Задувая кадящие свечи,
Бушевала напевов пурга,
И, зовя на небесное вече,
Грохотал исступленный орган.
И гремело под купола тентом,
Разбиваясь о сводов хрусталь:
«Ad Te su[s]piramus gementes et flentes
In hac lacrimarum valle!»882
А у входа пестреют плюмажи,
Многоцветная бьется волна,
Инквизиции черную стражу
За схоластиком шлет трибунал.
И у взятого в суд по доносу,
Обвиненного в злом колдовстве,
Беспощадно карающий профос883
Неизбежный добудет ответ…
В покаянной проходят рубахе
За неделями смертные дни;
Присужденные к аутодáфе
На ветру зажигают огни.
Рассыпается искрами хворост,
Черным древом качается гарь,
И огней оголтелая свора
К обнаженным прильнула ногам.
Вспомнил старец про заповедь мага,
О скрижалях, что пыткой сковал,
И в глазевшую тупо ватагу
Неземные вонзились слова:
«Для томящихся в горькой разлуке —
Истончается ангельский слух;
На любовью согретые руки
Белым голубем спустится дух.
Посмотрите – в Христовых эмалях
День полощется белым крылом,
И мы все как один понимаем,
Что нигде, никогда не умрем!»
Загудело, взвиваясь, пламя,
Чтобы плавить, и жечь, и рушить,
Но, земную разбрызгав память,
Отлетели, сияя, души.
А в лазури, где солнце пело
И где кружево – легче пуха,
Подымали соборы стрелы —
Истеричные руки духа.
Не златые приснились зерна
Петухам сокровенных зорь; —
Тихим светом струится Дорнах
Среди ломких зигзагов гор.
На слоистых отрогах шифа
Разостлала плато лазурь,
И небесные кони тихо
Голубые там дни везут.
А прозрачный зеленый воздух
Умывает заре глаза,
И от снега – в солнцах и звездах —
Синим гребнем встает Эльзас.
Всколосились звезды на посеве,
Всходит светом белая гроза;
Это – Солнце движется на север,
Расплескав слепительный азарт.
Изумрудной вечности павлином
Звездных дней судьба предрешена,
И стогранным рупором долинным
Возвещает сроки тишина.
В небеса низринулись уступы,
Минералов брызнула игра,
И лазурью искрящийся купол
Подымает ярусами храм.
Заметались светочи по зале,
Хлынул стружек розовый потоп; —
Кто-то белый – в золоте и стали —
Опустил на древо долото.
Рокот колонн!
Нарастает и валится грохот.
Мириадами мчащихся тонн
Деревянный бушует сирокко.
В сокровенном числе
По кривым пронесутся орбитам.
День ослеп!
Чу! Громá выбивают копыта.
Окунулись в игру.
Этим стенам кренящимся тесно,
Разорвали магический круг, —
Оборвавшись, летят в неизвестность.
Нерушимый закон: —
Чередой пронесутся и канут;
Это – мудрость седая веков —
Раздробленный в куски Гаутама884.
Грохот колонн!
Нарастает и валится грохот.
Мириадами мчащихся тонн
Деревянный бушует сирокко.
Протрубили горние предтечи,
Непреложный вычертился план;
Девятнадцать смешанных наречий
Рассыпают щебет в купола.
И врезая с солнечною яшмой
Вековой накопленный искус,
Вавилонской падающей башни
Возрождают древнюю тоску.
Светлый доктор радужно хлопочет,
Утопает взором в бирюзе,
А цветущий молодостью зодчий
Подымает весело резец.
Под рукой таинственные шрифты,
И отрада терпкая остра —
Видеть рядом братьев из Египта,
Вспоминать всевидящего Ра.
Тянутся с ношей люди
В солнечном рыжем свете;
Мерно идут верблюды,
Знойный вдыхая ветер.
Медленной жгучей лавой
Катятся дни над мопсом;
Тяжкие горы славы
Влачили рабы Хеопсу.
Ярус кладут на ярус,
Вот уж дышать им нечем;
Кто-то из черной чары
Льет на пустыню вечер…
Пирамид маячат колымаги,
Точат храмы ладан и елей,
Достает он заповеди мага
Из бессмертной памяти своей:
Черным шелком смертей и ненастий
Скорбно выткан готический град,
И опущены звездные снасти
В вековые колодцы утрат.
Неизведанной сладостной целью
До краев наточилась душа.
Вот – кипит наговорного зелья
Разблиставшийся медью ушат;
Льется пламя в стеклянных ретортах,
И доносится четкий канон:
«Ныне грани судеб твоих стёрты,
Как обрывки истлевших письмён…»
И смешалось прошлое с грядущим
В золотой бушующий посев,
И звучит по дебрям и по пущам,
Что не будет времени совсем.
Грани стен раздвинулись упрямо,
Рдяный купол тает и звенит,
Держит выси радугами Брама
И рукой – расплавленный зенит.
Шар земной оглядывает зодчий:
Вот – кипят разливом города,
Вот – Парижа дьявольские очи,
Что не слепнут в небе никогда.
Заметались призрачные группы
У престолов ложных бодисаттв; —
То стальные марева от Круппа
Задышали жарко в небеса.
И мгновенно в грохоте и гуле
Стало все чудовищно иным,
И поникли крохотные ульи
Под железным бременем войны.
В черный бархат вырядились зори,
И последний теплится восторг,