омических условий — то едва ли и через 200 лет будет вытеснен или сменен другими современный биологический принцип, против которого в течение 19 столетий оказываются бессильными и все принципы и каноны христианства и который гласит: человек человеку — волк…»
Предсказания уводили читателя в необозримую даль времени, проверить их не рассчитывали даже самые отчаянные оптимисты, хотя каждому из моих одноклассников тогда стукнуло едва пятнадцать-шестнадцать годков. А вот в ошибочности предвидений одного оккультиста мы вое убедились — и довольно скоро.
«В 1914 году сгущается атмосфера, накопляются тучи, но грозы ожидать можно лишь в 1915 году», — вещал в «Синем журнале» профессор Шавель. А гроза-то грянула летом четырнадцатого. Началась первая мировая война…
Я перешел в восьмой класс и, как обычно, летние каникулы проводил дома у родных. После того как стало известно о войне, остаток свободного времени ушел на полевые работы и уборку урожая, а затем я отправился в Рязань. Здесь уже чувствовалась напряженная подготовка войск. Мы, гимназисты, видели отправление полков на фронт. Длинными колоннами они двигались к вокзалам. Солдаты шагали тяжело — со скатками шинелей через плечо, с винтовками, вещевыми мешками. За каждой ротой тащили на маленьких колесиках по пулемету «максим». Всех нас тогда поразила эта относительная скудость вооружения нашей армии.
И вот через некоторое время печать начала сообщать о боевых действиях на фронте. В городе появились раненые. Здание нашего пансиона было использовано для размещения военнопленных. Я ходил туда за учебниками, видел пленных в наших комнатах на трехъярусных нарах. Спертый густой воздух, тлен перевязочного материала говорили об ужасах войны, причины возникновения которой так и не были нам известны, а официально объявленная версия убийство эрцгерцога Фердинанда — казалась неубедительной.
Осенью до Рязани долетели известия о провале наступления русских войск в Восточной Пруссии. Однако занятия наши шли своим чередом, и весной 1915 года мы сдавали выпускные экзамены на аттестат зрелости, которые продолжались более месяца. В актовом зале, где проверяли наши знания, на стенах висели большие рамки, в них на синем фоне золотом — имена медалистов за многие годы. Конечно, хотелось быть в этом списке, но золотую медаль получил только один выпускник нашего класса — товарищ по парте Вениамин Кисни. Меня отметили серебряной.
Очень хотелось учиться дальше, поступить в инженерный институт. Но гимназическая подготовка не соответствовала желаемому профилю, а почти везде были конкурсные вступительные экзамены. Только в Петрограде тогда принимали в политехнический и лесной институты по конкурсу аттестатов. На что я и рассчитывал.
Между тем уже десятый месяц шла мировая война, Газеты печатали все — от объявлений «вдова с пышной фигурой» до сообщений типа «отступили на заранее подготовленные позиции». На многих участках фронта войска зарывались в окопы, тянули длинные траншеи, создавали проволочные заграждения.
Но боевые действия проходили где-то далеко от нас — за тысячи верст. И мы, выпускники, больше были заняты раздумьями о своем будущем. Перед отъездом домой я получил от руководства пансиона денежную премию — за заведование библиотекой учебников. Сразу же купил себе хорошее летнее пальто, шляпу, чемоданчик — и прощай, старинная Рязань, прощай, тихая Ока, Трубеж. Встречусь ли еще когда с вами?..
И не мог я, конечно, предположить, что спустя двадцать пять лет вернусь сюда — приеду в звании генерал-майора авиации, Героем Советского Союза и начну создавать новую по тем временам Рязанскую высшую школу авиационных штурманов. На такое предсказание не отважился бы даже профессор оккультных наук из «Синего журнала».
Глава вторая«Стреляйте, юнкер!..»
Лето 1915 года я провел у родных в деревне Починки. Приехал из Рязани франтом — в новехоньком штатском костюме, в руках — шляпа, пальто. Отец встретил меня на пути в деревню и сразу же спросил:
— Ну, что думаешь делать дальше?
— А что? Среднее образование есть. Медаль в кармане — дорога в высшее учебное заведение открыта. Буду добиваться.
— Куда же хочешь поступать?
— Еще не решил. Прельщает учеба в инженерном институте, но я привык к земле, к деревне. Хорошо бы определиться в сельскохозяйственную академию…
Нотариально заверенные копии всех требуемых документов я отправил сразу в два петербургских института — политехнический и лесной. Решил готовиться и к конкурсным экзаменам в академию, засел за всевозможные руководства, пособия. Однако вскоре стало ясно, что за лето подготовиться не успею. То, что я знал по физике из допотопного учебника Краевича, — далеко не достаточно. А новый учебник был труден, усваивался медленно. По математике необходимо решать задачи на построение, а я о них и понятия не имел. К тому же начинались летние полевые работы — это забота общая. Словом, подготовку к экзаменам мне пришлось отложить.
А война тем временем разгоралась. Царская армия терпела одно поражение за другим, отходя все дальше на восток. Немцы уже заняли часть «царства польского», продвигались в Прибалтику.
Отцу призыв в царскую армию пока не угрожал: ему было около сорока лет, и числился он в резерве — «ратником ополчения 2-го разряда». После объявления мобилизации пришел приказ сдать для фронта лошадей. Но па сборном пункте Савраску нашего не приняли — нашли какие-то дефекты. Так что всей семьей в полном, так сказать, составе мы принялись за сельскохозяйственные работы, как вдруг приходят по почте два уведомления. Одно — из политехнического института: зачислен на инженерно-строительный факультет 32-м кандидатом. Другое из лесного института — зачислен студентом. Что такое 32-й кандидат, я не знал. Посоветовавшись с родными, я решил поступать в лесной.
С большими денежными затруднениями мне сшили студенческую тужурку и шинель. На фуражке с зеленым околышем теперь красовался лесной значок — две скрещивающиеся веточки с дубовыми листьями.
И вот я впервые в Петрограде. Он встретил меня туманной осенней погодой. Из облаков сыпалась мелкая водяная пыль, а я шел по проспектам и площадям, плененный величием этого города. Искал одно — находил другое, не менее интересное. Думал выйти на место Невского проспекта, где лесорубы Петра I валили когда-то вековые деревья, а попал на кладбище у Александро-Невской лавры. Здесь осмотрел могилы Достоевского, Чайковского. Мусоргского, Данзаса и даже Натальи Николаевны Пушкиной, похороненной под фамилией второго мужа — Лапского… Сколько неожиданностей таил в себе каждый переулок, каждый перекресток неповторимого Петрограда! И я шел ошеломленный, забыв о леоном институте, о войне, которая бушевала вое сильней. Но тогда для меня какие-нибудь Добрудж, Тарнополъ (Тернополь), Тульча, Могилев звучали все равно что Ливерпуль или Санта-Круз.
…Вот я попал на улицу Гоголя, на которой нет ни дворцов, ни соборов. Старые, серые дома, абсолютно такие же, как полтораста лет назад.
Здесь Достоевский писал «Белые ночи» и «Неточку Незванову». Здесь же был арестован по делу петрашевцев.
А в этом доме некогда находился ресторан Дюме, куда хаживал Пушкин. А вот дом, где жил Гоголь. Тут написаны «Тарас Бульба» и «Ревизор», «Старосветские помещики» и «Миргород». В доме № 13 некогда жили Тургенев и Чайковский.
Незаметно я дошел до лесного института. В канцелярии получил студенческий билет, зачетную книжку и в тот же день снял для себя очень маленькую дешевую комнату на Песочной улице.
Здание института мне понравилось — красивый невысокий дворец в виде замкнутого квадрата с внутренним двором. Вокруг дендрарий — тенистый парк с удивительным разнообразием деревьев и кустарников. Около каждого растения табличка на колышке и название: латинское и русское. Указана страна и район, где такое дерево или кустарник вольно произрастает.
Но помещения самого института наполовину были заняты военным госпиталем. На костылях ковыляли люди, у многих пустые рукава засунуты за пояс, головы в чалме из грязных бинтов. Война втягивала в свою разинутую кровожадную пасть молодых и здоровых парней и мужчин в новеньких шинелях и блестящих портупеях. А если возвращала их, то несчастными калеками, множившими толпы нищих в кабаках и на перекрестках улиц. Вместо с ними ползла молва, удушливая и черная, словно чад. Она проникала в дворы и дома, в одурманенные головы людей, заставляя их шептать страшные слова или оскорблять кого-то затейливой руганью…
— Богамать… Александра Федоровна спит и видит, чтобы мы замирились с немцами — кровь-то одна. А царь знай меняет министров: Горемыкин, Штюрмер, Трепов, Голицын… А наш брат солдат гибнет. Немец вон удушливые газы пускает, англичанин придумал какую-то новую машину — танком называется, а наши генералы только и знают одно — в штыки!..
В госпитале я отыскал свою тетку — сестру милосердия, приехавшую с фронта. От нее наслушался всевозможных рассказов об ужасах полевой медицины. Но она была недовольна своим перемещением и ругала врачей, сестер за то, что они тут, в тылу, заботятся только о своем благополучии да романы заводят. Через некоторое время тетка снова уехала на фронт, успев включить меня в группу студентов, добровольно ухаживающих за ранеными. Мы помогали медицинскому персоналу, писали для раненых письма родным.
Как-то во время моего дежурства старшая сестра дала мне неожиданное поручение. В госпиталь прислали шесть билетов в театр, и требовалось сопровождать раненых на спектакль.
Одетые в солдатскую форму, раненые едва передвигались, но мы все-таки добрались до театра, где я узнал, что сегодняшний спектакль — онера «Риголетто», который ставится с благотворительной целью, а в главной роли знаменитый певец Собинов.
Наши места оказались на самом верхнем, третьем ярусе, далеко от сцены. Второй ярус тоже был занят солдатами, и лишь где-то внизу, в партере, сидели нарядно одетые дамы и господа.
Первое действие прошло в тишине. Содержание оперы для солдат оставалось непонятным: было плохо видно и слышно. Поэтому, когда закрылся занавес, второй и третий ярус ответили гробовым молчанием, лишь в партере прозвучали негромкие аплодисменты. Перед вторым действием некто в черном фраке вышел на сцену и объявил: