Случилось так, что они с мамой приехали в деревню на зимние каникулы, а прожить там пришлось почти полгода: простудившись, Митя расхворался, и болезнь затянулась.
Дед старательно его лечил, бабушка, мама и тетя Анюта ухаживали. Все шло привычным чередом, как и должно идти.
Но, выздоравливая, он стал замечать, что дед странно, необъяснимо отдаляется, отходит куда-то в сторону, подчас даже отчуждается.
Сначала это можно было объяснить тем, что помощь его нужна уже не так, как в разгар болезни; но вскоре в словах и поступках деда Митя с удивлением и недоумением уловил обиду; и еще больше поразился, когда понял, что обижается дед на него… Когда это открылось, Митя заметил, что дед не просто обижается, а еще и ревнует его к бабушке, маме и тетке, откровенно по-детски завидует, что их внимание полностью отдано другому. Первоначально все это проглядывало в случайностях и словах, но потом дед все заметней стал дуться, ходил насупленный, подчеркнуто-одинокий, покинутый. Домашние, занятые Митей, не замечали перемены — и тем сильней, сами того не желая, обижали деда, укрепляли его ревность, которая обернулась вскоре прямой неприязнью к внуку.
Дедовские настроения постепенно скатались в один ком, завертевшийся наподобие некоей планеты, — и домашние сделались ее покорными спутниками, а Митя был отброшен в сторону.
…Началось с того, что дед лег среди дня в кровать и громко, ни к кому не обращаясь, заявил о своей болезни. Он обнаружил у себя острейший ревматизм и после этого уже не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
Оставив выздоравливающего, но еще лежащего в постели мальчика, домашние кинулись к деду. Помочь ему было непросто. Мучения нарастали с каждой минутой. На вопросы он долго отвечал стонами, а затем воем и скрежетом зубовным.
Доведя всех до исступления, дед наконец превозмог боль и прохрипел, что помочь ему могла бы только специальная кровать с подъемной доской вместо матраца… Такие есть в больнице… Туда сразу же отрядили Дарью, Митину маму.
С этого часа никто уже не знал покоя.
Только Дарья вышла за дверь, больному понадобилось справить нужду. Чего ж проще — бабушка тотчас принесла судно. Однако возникло непредвиденное препятствие. Едва она откинула одеяло, раздался крик, вызванный страшной болью от столь ничтожного прикосновения. Вместе с младшей дочерью Анютой бабушка подходила и так, и сяк, и все оборачивалось наперекосяк — больной орал от боли и выл от нетерпения…
Митя лежал совсем рядом, их разделяла лишь занавеска по торцу кровати. В душе он искренне жалел деда, но жалости стыдно и назойливо мешало чувство быстро им уловленной, непонятной фальши, сквозившей в поступках деда. Фальшь была во всем — и в подчеркнутых стонах, и в нарочитой капризности, и, главное, в том, что дед (Митя прекрасно слышал, и это самое ужасное) очень ловко вертелся на кровати, когда рядом никого не было, но стоило войти бабушке — замирал и стенал на весь дом… Мальчик не хотел не верить деду, но и верить по-настоящему не мог, и к мукам недавней болезни прибавилась эта новая мука…
Между тем деда осенило: поелику прикосновение рук вызывает боль, нужно применить другие средства, а именно — принести два кола, подвести под поясницу, этими рычагами приподнять и посадить его на судно… Сей умозрительный расчет лопнул, едва принялись за осуществление. Колья впились в тело, и пришлось заорать благим матом. Правда, его тут же озарила мысль — обмотать колья тряпьем, умягчить, превратить в своего рода продолговатые подушки. После нескольких попыток дело было совершено…
Вскоре вернулась Дарья с неутешительной вестью — единственная специальная кровать в больнице занята, и надолго.
Как ни странно, дед даже обрадовался, хоть и пытался это скрыть за кряхтеньем и упреками. Поворчав немного для формы, он сказал, что оснастку для лечебной кровати можно сделать самим, и приниматься надо немедля. Бабушка с дочерьми были посланы во двор.
Уже самый подбор досок обернулся делом долгим и канительным. Приносимые ими оказывались то заготовками для ульев, которые нельзя трогать, то слишком длинными, то короткими, то узкими, то нестругаными…
Наконец подобрали. Началось мученье со сколачиванием. Никто из женщин не умел толком держать молоток, и это бесило больного, раздирало противоречием: он порывался вскочить с кровати и вмиг обтяпать пустячное дело, но порывы кончались стоном досады, боли и ругательствами в адрес бабьей неумелости, что повергало новоявленных столяров в столбняк и затягивало решение задачи.
Когда сбили громоздкий, тяжеленный щит, появилось новое препятствие: как подсунуть его под больного? Крики, стенания, проклятия вперемежку с поучениями заполнили дом.
Одолели и это препятствие — деда водрузили на щит, который, по его совету, был приподнят в изголовье «посредством толстого полена».
Примерно четверть часа он наслаждался покоем, на все лады расхваливал чудо-ложе, возносил хвалу его изобретателю и даже высказал поощрительные слова своим столярам, чем очень их растрогал. Все ликовали.
Но вот он примолк, задумался. В наступившей тишине почудилось недоброе. Дед поерзал по доскам, повздыхал и опять закряхтел, заохал, приказал опустить щит в изголовье, приподнять в ногах…
Был поздний вечер. Бабушка вконец умучилась, изнемогла возле больного и не сдержала горьких слов:
— Ну что ты над нами измываисси? Вон Митька вовсе помирал, а никого не гонял за кольями да за досками…
Дед насупился, со свистом вобрал воздух, поперхнулся, закашлялся и яростно крикнул:
— Митьку мне в пример не ставь! Я его вылечил, знаете да! А меня кто вылечит? Он? Кто меня вылечит, спрашиваю? — Опять закашлялся, застонал, почти заплакал — и едва прожевал сквозь зубы: — Запомни, мать, следующее: у Митьки вовсе другая болезнь. Я же тяжело и безнадежно болен. — Помял губами бороду, помычал и добавил: — У меня возможен полный паралич. — Замолк, обвел глазами горницу. — Неподвижность на многие годы, знаете да…
Бабушка засуетилась, запричитала. Дарья тут же вызвалась сбегать за врачом (она уже заручилась согласием самого заведующего больницей прийти в любое время).
В ответ раздался стон:
— Никаких, понимаете ли, врачей… Если позовете без мово согласия — выгоню к чертовой матри… Медицина — обман… Организьм сам должон бороться. — Голос набирал силу, от стона перешел почти на крик: — И не мешайте мому организьму! Не мешайте!.. — Сил не хватило, голос опять сбился на шепот: — Прошу немногого: создать условия для нормального течения болезни… Только условия, чтоб не ухудшать и без того тяжелого состояния… И уж эту малость вы почли за бремя, — послышались слезы. — Три здоровых лошади не хотят помочь немощному старику отцу. — Он всхлипнул и тут же вырвался на высокий тон: — Не помогайте! Не надо! Найму сиделку, заплачу ей, сколь спросит! Пусть чужая баба ухаживает, а вы чешите языки, спите, жирейте от безделья, знаете да… — Примолк, отдышался и закончил обессиленно: — Утром же зовите Марью Петрову с Выселок. Она дело знает, в больнице подрабатывает сиделкой.
Бабушка плакала, дочери кусали губы.
Кончив говорить, дед застонал, стал корчиться на дощатом ложе.
— Ой, все кости повыворачивало… Что за пытка… Не могу на этой дыбе! Это ж дыба, а не кровать! Застенок Малюты Скуратова! А-а-а… — И закричал во все горло: — По-мо-гите!! Избавьте! Суставы ломает… Сейчас помру… — И едва слышным шепотом: — Тащите отсель эти доски…
Бабушка и тут не стерпела:
— Сам же придумал, идол.
Его подкинуло на кровати.
— Тащите вон! Выбрасывайте к чертовой матери! Не могу боле! А-а-а-а!
Бабушка с дочерьми кинулись к кровати. Каждая вынутая доска давалась так, будто ребра выдирали из больного тела.
Обессилевшие, умученные вконец женщины понесли доски назад во двор.
Когда они вернулись, дед спокойно похрапывал, отвернувшись к стене…
На другой день, словно почувствовав болезнь родителя, приехал младший сын Прохор (он работал в ближнем городке). Прохор оказался слегка под мухой, поэтому сердце его было распахнуто. Увидев лежащего отца, он, как был в шубе и заснеженных валенках, бросился обнять и погоревать вместе, но в ответ услышал истошный крик:
— Прошка, отойди! Не дотрагивайся!
Сграбаставший было отца в объятия, Прохор отпрянул и остался на коленях перед кроватью.
— …У меня ревматизьм, знаете да, в тяжелейшей форме, — прохрипел дед, отдувая в сторону всклоченную бороду. — Все болит невозможно… Помираю… Бабка и девки вовсе отказались от меня. Квохчут над Митькой. Воды не хотят подать… Ну, хоть ты приехал… Подай, сынок, мне ковш воды… Помираю от жажды… Не пил никак цельные сутки…
Услышав такое, Прохор сочувственно выругался и заплакал, уткнувшись в край одеяла, потом, не снимая шубы, не обметя валенок, бросился за водой. Изругав женщин, сидевших в кухне (те пытались что-то объяснять, но Прохор лишь зло отмахнулся), набрал корец воды со льдинками и кинулся в горницу.
— Пей, отец.
Тот застонал в ответ:
— Как же я попью?.. Шея сведенная… Голова не ворочается… руки-ноги, знаете да, отказали…
Прохор попытался подсунуть ладонь ему под голову, но раздался такой крик, что он отскочил, расплескав воду, и очумело встал посреди избы — хмель мигом вышибло.
— Сейчас, отец, я врачей позову. Чего ж они, сволочи, своего заслуженного работника забыли? — Поднял шапку, в сердцах брошенную давеча на пол. — Да они без порток бегали, когда ты эту больницу подымал! И теперь помочь не хотят! Я наркому здравоохранения правительственную телеграмму! Сейчас же! Погоди, только до почты добегу! Такой тарарам устрою — чертям тошно станет! Надо лечиться, отец, а не лежать сложа руки!
— Нет, нет! — раздался ответный стон. — Не надо! Никуда не ходи! Никто не поможет… Нарком тоже не поможет… Медицина бессильна… Я знаю свою болезнь. Это надолго. Впереди — полный паралич, знаете да… — Он со значением помолчал и не торопясь стал обосновывать новую мысль. — Поскольку возможна полная неподвижность, к ней, знаете да, надо готовиться немедленно. — Пожевал бороду, вздохнул глубоко. — Только ты, Проша, можешь мне помочь. — Закрыл глаза, раскручивая про себя некий замысел, потом повеселевшим, вполне бодрым голосом: — Сделай, Прошка, следующее: во дворе, на полке у верстака, найдешь блок. Там же — связка новых веревок (летось подарил Михал Семенов из Крутиц)… Все бери и тащи сюда. Начнем делать приспособление для мово перевертывания, иначе я помру голодной смертью и от жажды. Иди скорей.