За спиной гремел грозный голос. В дверь плотной чередой входили работницы новой смены. Егор и бабушка, чудом протолкнувшись через них, вылетели на волю, и тут же перед входом с уличной стороны столпилось человек пятнадцать опаздывавших, которые напирали, не выпуская вахтера.
Кинулись через сугробы напрямик, потом — в темную щель меж домами, потерялись в утренней мути ищи-свищи! Нырнули в парадное.
— Пащенок вшивый… — отдышавшись, деловито ругнула охранника бабушка.
В мешке осталось немного опилок. Сегодня протопятся — и хорошо, не зря мотались.
1
После уличной пронизи кажется, что в комнате даже тепло. Егор знает обманчивость этого чувства — руки не согреваются, холод не отходит, охватывает со всех сторон, коченеешь…
Не расстегивая шинели, он садится к печурке, выгребает холодную золу в ведро (для огорода… к весне… Всякий раз, выгребая золу, Егор вспоминает о весне, и само слово это слышится как невозможно далекое, и на душе еще бесприютней…), осматривает горелую решетку поддувала, достает спички.
Бабушка тем временем ссыпает опилки в старую кастрюлю, стоящую у печурки, копается, просеивает сквозь пальцы, выбирая щепки для разжига, протягивает Егору скрюченную ладошку — неплохие щепки, попался даже чурбачок с детский кубик. Потом осматривает пустой мешок, продолжая ругать охранника.
А Егор наслаждается спокойствием, сменившим гадкое волнение, и предвкушает тепло. Он укладывает в затопе щепочки шалашиком, раскалывает чурбачок и подсыпает опилок. Все сухое, загорится дружно. Только разжигать Егор не торопится, ждет, когда бабушка закончит приготовления для супа, чтоб ни одна искорка не пропала зря.
Четыре картофелины уже вымыты, бабушка подносит клубень к самым глазам, срезает тончайшую кожицу и аккуратно складывает очистки (их высушат, а когда поднаберется достаточно, бабушка сотрет из них лепешки, поджарит на парафине или солидоле — что за лакомство! Егор представляет, как похрустывают корочки, и глотает слюну…). Потом бабушка ловко стругает клубни — лишь она умеет так резать картошку: из одной картофелины — целая горка.
Рядом с кастрюлькой ставят две консервных банки с водой, чтоб грелась впрок, тепло не пропадало.
— Разжигай-ко, — бабушка наклоняется к Егору и ревниво следит за его пальцами.
— Не смотри.
Егор давно научился разжигать с одной спички даже сырые опилки и дрова, лишь бабушка никак не уверует в его уменье — неохотно отходит, принимается раскладывать вдоль трубы картофельные очистки. Одно колечко соскальзывает, она ощупью ищет в темноте за печкой.
Уменье разжигать пришло еще в деревне, в сорок втором… Этот утренний обычай… Выйти чуть свет на крыльцо и смотреть, в какой избе дымок над трубой. И бежать туда, прихватив жестянку или худой чугунок — просить у хозяев огня. И обратно — бегом, неся угольки, а то и просто тлеющую тряпку. И потом раздувать капризный огонек… Тогда из Москвы с оказией им переслали коробку спичек. Об этом узнала вся улица… Событие. Хочешь не хочешь — пришлось научиться разжигать…
Щепочный шалашик вспыхивает сразу, вокруг него — опилки желто-синими огоньками. Теперь только вовремя подсыпать.
Из-под дверцы выползает дым, потом показывается на сгибах трубы, молоком течет вниз.
— Застыла печка-то, застыла… Теперь глаза выест… Эх, хозяева… — бормочет бабушка. — Печка — кукольная, кастрюлька — кукольная… Что за жизнь кукольная…
Егор кладет совочком опилки и видит — совочек впрямь такой, каким дети играли до войны в песочники… И дверца печки словно в елочном домике (был у них гипсовый домик: в слюдяных окошечках горела свечка), и кастрюлька совсем крохотная, в ней мама до войны варила яйца к завтраку, а еще раньше — кашку для Егора-младенца…
Дым уже так густо клубится, что трудно смотреть. Нет тяги, опилки плохо горят.
На корточках ноги затекли. Егор встал, но тут же опять присел — наверху дым очень едкий. Лампочку над столом почти не видно — едва тлеет красный червячок. Надо бы форточку открыть — нечем дышать…
Лицо бабушки возникло рядом:
— Бог с тобой! Тепло выпускать! — В тревожных глазах укор, синеватые морщины, и губ нет — рот как ниточка. — Маскировку подыми, рассвело, нечего свет зря жечь…
Застучали в дверь.
— У вас не пожар? Дымище, как из трубы! Это ж безобразие, задушили всю квартиру! — голос Аллы.
Бабушка высовывается в коридор для переговоров.
Зажмурив глаза и сдерживая дыхание, Егор нащупывает шнурок от маскировочной бумаги, плотно закрывающей окно, тянет и слышит, как, уползая к потолку, свертывается рулон.
По щекам — слезы, нестерпимо щиплет в носу, голова дымная и тяжелая, а надо приниматься за уроки… И еще одно дело… Самое важное, которое прежде уроков. Самое важное. О нем Егор подумал утром, там, в мастерской, а теперь бережет, даже про себя не называет…
— Паскудница, вертихвостка… — шипит бабушка, прикрыв дверь. — Дым ей, видите ли, мешает! Барыня чертова, потаскуха! Тьфу!
Сквозь слезы, слепившие ресницы, Егор видит, как синее утро сочится в комнату и по стеклу бесшумно ударяют клубы тяжелого дыма. Щелкает выключатель, красный червячок гаснет, оставляя комнату холодному сумраку.
— Подкладывай, подкладывай! — испуганно кричит из дыма бабушка.
Егор кидается к печурке…
Сегодня литература, история, алгебра и химия.
Ого! Потянуло наконец! Дымоход прогрелся. Опилки с треском завихрились, заиграло пламя и заметно пахну́ло в лицо теплом.
Так. Историю и литературу можно прочитать перед уроком. Алгебра… Алгебру сдуть у Старобрянского — у него всегда все решено. Да и математик Рывчик (такое прозвище) — добряк. Всплыло его пепельное лицо… Вот химик — змей, химию придется вызубрить, нашермачка не проедешь. Выдумал вместо опроса устраивать зачеты. И сегодня как раз зачет. «Привыкайте, молодые люди, к требованиям высшей школы» — от жестяной этой фразы пробирает дрожь. Неужто кто-нибудь думает о высшей школе?
В кастрюльке уже лопнули первые пузырьки пара. Через щелку видно, как дым потянуло в трубу. И дышать полегче, и глаза ест не так жгуче…
А как бабушка с Аллой схлестнулась! Бабушке никто нипочем. Алла в квартире аристократка. Не шуточки — официантка литерной столовой. Живет как до войны, ни в чем нет нужды. Но бабушке наплевать — отбрила, и всё!
Егор слышит постукивание каблучков мимо двери. И постукивания этого достаточно, чтоб в памяти сами обрисовались полные ноги, уводящие к необъятным бедрам, к высокой груди, к округлому подбородку, тонкому носику, голубым глазам и золотым локонам… Он глотает и не может проглотить сладкий ком, застрявший в горле. Виски распирает боль, голова кружится, и нет спасения от истомы, охватившей его худосочное длинное тело.
Алла всегда приносит смятение. Когда она появляется в кухне, Егор забывает, зачем пришел.
Она проходит не повернув головы. Она ниже Егора, но смотрит свысока и чаще просто не замечает. Лишь раз они случайно столкнулись в дверях, и она посмотрела ему прямо в глаза, ее грудь упиралась ему в ребра, и вся она была совсем рядом — ближе нельзя. Егор увидел, как у нее расширились зрачки, она схватила сочными губами воздух. «Можно бы и уступить дорогу даме», — пропела, лениво растягивая слова, а в голосе крылось другое, чего Егор испугался и тотчас отпрянул.
Этот единственный случай он часто вспоминал, обдумывал, и убеждался — в тот миг был ей не безразличен. Однако ничего такого больше не повторялось, и Егор изнывал от мучительных «если бы»…
«Потаскуха»… Слово это вертится, мешает продумать самое главное, с чего решил начать день… Откуда бабушка знает, что потаскуха? Если так, выходит, Алла за деньги отдается? Но у нее своих денег хоть отбавляй, у нее продукты — подороже всяких денег… Бабушка ее обзывает из зависти к ее благополучию… А вот Егор не завидует. Нисколько. Он чувствует себя выше благополучия. У него есть другое…
Дым пластается уже где-то над головой; похлебка закипает; тепло обволакивает и клонит в сон.
— Отдохни, встал в такую рань. Дай-ка я подброшу, — бабушка присаживается к печурке и берет у него совочек.
Егор задумался о своем и потому покорно уступает, хоть и не собирается отдыхать. Сейчас не до отдыха. Сейчас надо одолеть сонливость, усталость, голодное отупение, постыдные мысли. Надо н а п и с а т ь. Он даже про себя не произносит, ч т о написать — так глубоко и сокровенно задуманное. Оно зрело давно, долго оставалось невыполнимым… А теперь пришел срок. Нынешнее утро все решило… Там, у кучи опилок, когда попалось бракованное ложе, там и решилось…
Унизительный окрик вахтера, позорное бегство из мастерской, страх — все осталось с той минуты как бы по другую сторону истинной, настоящей жизни, которую принимал теперь Егор. Верней, он возвращался в эту жизнь, начатую с первых дней войны на заводе и прерванную случайностью, болезнью, которая сродни фронтовому ранению.
Он садится к письменному столу, освещенному тусклой синевой, сочащейся из окна, кладет рядом потертую полевую сумку — подарок отца, присланный в прошлом году с фронта (лейтенант привез, передал в дверях, сказал пару слов об отце и заспешил по делам… Вообще-то сумка не была подарком — подарок был в сумке: две банки тушенки, брусок сала и сухари. Но сумка очень даже пригодилась. Егор учебники носил за пазухой, а тут — сумка! Настоящая фронтовая — пахла порохом и костром, потрепалась в суровых дорогах… Это все мелькает каждый раз, как берет ее в руки), достает тетрадки, сшитые из конторских бланков…
Но п и с а т ь будет на другой бумаге, не на этой серятине: в одной из тетрадок хранится настоящий довоенный белый листок.
Егор расправляет его на столе, оглядывается — не видит ли бабушка (это совершеннейшая тайна, которую никому нельзя доверить), окунает ручку в пузырек с чернилами и чувствует, что рука не слушается… Нельзя сразу на этом листочке писать, прежде надо черновик… «Военкому Железнодорожного райвоенкомата гор. Москвы…» Начало получилось легко. Но вот дальше… Как дальше? Как объяснить, что после комиссии военкомата, признавшей его негодным к несению воинской службы, в его здоровье произошло улучшение и теперь он вполне годен и хочет вместе со всем народом, вместе с отцом, который с начала войны на фронте, громить немецко-фашистскую нечисть… Надо еще прибавить, что знает полковой миномет — работал на заводе, на сборке, и еще знает слесарное и плотницкое дело… Мало ли — может, на худой конец, в саперы или в ремонтную фронтовую бригаду…