— Тебе чего? — не глядя спросила она.
— Мне военкома, — твердо ответил Егор и только тогда заметил, что справа — другая дверь, обитая продранным дерматином.
Девушка оторвалась от машинки.
— К нему нельзя. — Оглядела Егора. — По какому вопросу?
— Надо передать заявление.
Девушка достала затертую папку и протянула руку:
— Давай.
— Надо военкому передать лично.
— Давай, давай. «Лично». Только и дел у него лично с каждым говорить.
От такого поворота Егор опешил. Готовился к разговору, к вопросам, к спору даже… Делать нечего — достал заявление, протянул старшине.
Та мельком глянула.
— А проживаешь-то где? Адрес-то? Допиши. Вот ручка.
Примостившись на краешке стола, кое-как приписал адрес, помахал листом, чтоб просохли чернила.
— Ответим в общем порядке, — заученно сказала старшина.
Вот тебе на… Шел уверенный, что сейчас разом все решится, переломится время, начнется новая жизнь… И надо же — «в общем порядке»…
Опомнился на улице.
День, не успев начаться, уже гас, придавленный низкими облаками, навалившимися на крыши. На Домниковке всегда темновато, а в такую пасмурность и вовсе. Закопченные стены и черные окна впитывают худосочный свет; за арками подворотен — непроходящая тьма. Единственные яркие пятна — свежие надписи, намалеванные белилами: «ГАЗОУБЕЖИЩЕ».
Миновал крохотный бульварчик. Тощие деревца до половины в снегу, ветки обломаны для печек. Сворачивает в Домниковский переулок… Вот ведь — ничего не изменилось, все осталось как было: школа, уроки…
Старинное здание мужской средней школы похоже на замок: узкие окна, башенки, стрельчатое струение вверх… И возвращается тоскливое, сосущее чувство…
Химик… Зачеты…
Однако в классе настроение меняется. Там все уже в сборе — около стола сбились в кучу, орут, хохочут, вырывают друг у друга тетрадку.
Семенов один стоит в сторонке и, стараясь казаться равнодушным, посматривает на свалку, приглаживает немыслимые, стоящие дыбом волосы. Он рассеянно и как бы невидяще поворачивается к Егору. Лишь розовые пятна на щеках выдают волнение.
Принес нового «Теленка»! Егор бросил на парту сумку, потянулся через головы. Точно — «Теленок»! Мелькнула страничка с совершенно пакостной мордой Гитлера. Сразу не поймешь, в чем же такая гадостность. Только душа радуется, что сумел Семенов подъелдыкнуть гада этого, сволочь эту, погань, людоеда… Отстранив чей-то локоть, вгляделся… Челка фюрера вся составлена из мельчайших вшей; каждая вошка нарисована до точности тонким пером. И усишки его из вшей.
Продрался к столу; кто-то больно сунул кулаком под ребро, кому-то сам отдавил ногу. Старобрянский сидит на учительском стуле и листает журнальчик. Слов почти нет, одни рисунки. Сначала международная часть, потом школьная и классная. Но сегодня первая — самая удачная.
— Сызнова! — дурным голосом орет Малинин.
Старобрянский переворачивает журнальчик.
«Десять способов казни рейхсканнибала Адика Гитлера».
— Заедение вшами! — гогочет Малинин. — Заедение вшами — лучше всего!
— Брось, «утопление заплевыванием» — это да! Семенов — гений! Где Семенов?
О эти карикатуры в рукописном журнальчике! На миг всем кажется реальным и самым насущным выбор казни изверга; вспыхивает несравненное чувство: победа совершилась, бесноватого фюрера схватили и вот здесь, в нетопленом классе, они вершат суд…
— Где Семенов?
— Автора! Автора-а-а-а!
Семенова прижимают к доске, мнут, щиплют, тискают, не знают, как выказать признательность свою этому волшебнику, у которого только и есть что стоящие дыбом волосы и влажные глаза — так он высох с голодухи.
— Ну, хватит, ребята!
Семенов закрывается ладонями, его желтые щеки горят нездоровыми пятнами, он хватает воздух.
Все сразу опомнились, увидели его тщедушность, болезненность. Неохотно, устало разошлись по партам, захлопали крышками.
«Теленок» остался у Малинина. Теперь они спокойно станут по очереди разглядывать журнальчик и ждать нового выпуска.
Глухо, словно консервная жестянка, задребезжал звонок. Нахохлились, пригнулись к партам. Кончился праздник, опять нудная повседневность… И как ее воплощение — литераторша в обтерханном платке, в пальто с вытертым каракулем, в залатанных валенках с чужой ноги. Ржавое пенсне с черным шнурком пристыло к ее тонкому носу вместе с прозвищем «Чехов». Урок проходит незаметно.
История появляется в образе старичка. Глаза его запали так глубоко, что взгляд почти неуловим. Он совершенно лыс, но шапку в классе снимает при любом морозе. Тусклый свет превращает голову историка в череп.
Послушать его, история ничем не отличается от математики. Он сухо формулирует точное число причин, из которых с неумолимостью вытекает совершенно точное количество последствий. Колонки дат, выписанных на доске, довершают сходство с математикой. Удивительно, что он до сих пор не предсказал даты окончания войны…
Зато математик, сменяющий историка, вовсе не похож на математика.
Рывчик входит в класс и некоторое время сонно щурится, соображая, туда ли попал. Потом спрашивает: «Простите, дети, это десятый?» Убедившись, что не ошибся, подвигается к столу, волоча огромный портфель и словно не очень еще веря в свою удачу. Солдатский треух топорщится на голове — одно ухо вверх, другое в сторону. Зимнее пальто из дорогого драпа с бобровым воротником застегнуто не на те пуговицы (или нараспашку, или накинуто на плечи, или сползло и волочится по полу).
Он приходит обычно в самом начале перемены, садится, достает книжку или растрепанную рукопись и читает, забыв об окружающем. Книги всегда математические на французском или английском. Он хмурится, или похохатывает про себя, или барабанит пальцами, бурча: «осел…», «неряха…», отчеркивает ногтем. Случалось, в сердцах швырял рукопись в угол и начинал ругать кого-то, взывая к сочувствию ничего не понимающих учеников, бросался к доске, писал, кроша мел… Иногда же, читая, закатывал глаза и шептал: «Бах… О, это Бах…» и начинал гудеть: «Тара-ра-ра, тара-ра-ра, тара-ра-ра, ба-ба…»
Сегодня, однако, не было ни книги, ни рукописи; он раскрыл портфель, меланхолически что-то в нем разглядывал, потом вздохнул и махнул рукой («была не была!»). Достал баночку, аккуратно завязанную поверх закрывавшей ее компрессной клеенки шнурком от ботинка. Решительно сорвал шнурок, нашарил в портфеле чайную ложечку и принялся понемногу отколупывать картофельное пюре, набитое в баночку…
Рывчик ел со смаком, закрывая глаза, покачивая головой. Постепенно движения руки убыстрялись. Картошка кончилась слишком скоро. Поскреб ложечкой, понюхал, с искренним недоумением спросил:
— Скажите, дети, почему все время так хочется кушать?
Егор, один не успевший выйти из класса на переменку, хмыкнул неопределенно.
— Что? — спросил учитель и сам себе ответил: — На мой взгляд, это результат несовершенства нашего организма. — Посмотрел в потолок, улыбнулся. — Я до войны любил обедать в больших ресторанах… Заказывал на первое обычно что-нибудь грандиозное, ну, например, сборную солянку или уху из осетрины с расстегаем… Либо нечто экзотическое… э… э… скажем, суп пити, лагман или шурпу… в общем, что-то в этом роде… — Он несколько причмокивал и глотал голодную слюну. — На второе… Э… э… что ж выбрать на второе? Ну, хоть эскалоп или фирменную поджарку с луком… Бифштекс с яйцом… Судак в кляре… Нет! Лучше шашлык по-карски! Бастурму! Вот-вот, именно бастурму! — Тряхнул головой, отгоняя видения. — Представляете, каждый день съедать такое и столько. Если б мой организм аккумулировал энергию впрок, я сейчас вообще бы мог не есть. Верно ведь? Так? Одного моего тогдашнего обеда сейчас хватило бы на неделю… Переводим довоенные обеды в нынешние недели…
Звонок прервал его расчеты. Рывчик изменился в лице, заткнул уши. Он не выносил этого дребезжанья.
— Боже, что за звук! Словно ржавой кочергой по старой сковородке! Нет, невыносимо… Надо сообщить в дирекцию! В Наркомпрос! Куда угодно! Неужели нельзя помелодичней этот… колокольчик?..
Ученики рассаживались по местам. Болезненный изгиб медленно сходил с губ учителя. Наконец он переборол отвращение и смог подумать о предстоящем уроке.
— Итак, все в сборе? С точностью до единицы или есть минус-единицы? Пожалуйста, отметьте в журнале сами. Что у нас сегодня? Бином Ньютона. Тэ-э-эк… — По лицу пробегает кисловатая судорога. — Бин-ном… бин-н-ном… Неужели кому-нибудь интересна эта элементарщина? Это же э-ле-мен-тарно, как… как простокваша… Ха-ха! Просто, как простокваша!
Произнеся последнее слово, он голодно облизнулся; с выражением беспросветной скуки подошел к доске и начал писать, поясняя формулу совершенно мертвым голосом. Несомненно, думал он сейчас о другом, о другой математике.
В середине объяснения Рывчик замолкает, хочет что-то сказать; и совсем ощутимо заметно, как мысль его перескакивает с бинома на нечто никому здесь не доступное и обратно к биному, губы мучительно изгибаются.
— П-п-погодите… Одну секундочку… Я только помечу в записной книжке…
Садится к столу, быстро пишет, смотрит, отставив руку, и говорит: «Это токката…»
Неохотно возвращается к доске, продолжает замогильное объяснение. И опять замолкает — и вдруг просветленно говорит:
— А знаете, дети, было время — я с наслаждением решал элементарные задачи… Это на фронте… Понимаете, произведешь пустяковое вычисление — и видишь, как фрицы летят вверх тормашками. Зрелище достойное. У меня, должен сказать, с ними свои счеты. Но это «антр ну», это особое… Об этом не буду. — Он замолкает, вздыхает глубоко. — К сожалению, дети, меня отозвали… Как ученого… Такое невезение… И вот я перед вами… Бином… Н-н-н-да…
С надеждой смотрит на часы и радостно сообщает:
— Время! — Поднимает палец и раздельно говорит любимую шутку: — Итак, объявляется небольшой п е р е -… — Смотрит на класс выжидающе и с некоторым недоверием — а ну как не поймут…
Класс дружно гаркает: