— …р ы в ч и к!
— Совершенно верно, вы угадали, объявляется небольшой перерывчик.
Поспешно садится, раскрывает блокнот и зажимает уши ладонями. Раздается скрежет звонка.
Из фамилий учеников он запомнил лишь одну, Старобрянского, и каждый раз одинаково острил: «Вот погодите, отстроим заново освобожденный Брянск, и тогда вам, мой юный друг, придется сменить свою фамилию на Н о в о б р я н с к и й! То есть я вас и не спрошусь, возьму классный журнал и напишу «Новобрянский». — Он улыбается этой известной своей всегдашней шутке, зажмурившись, просветленно говорит: — Вызову вас к доске: «Новобрянский (ха-ха-ха! — смеется, радуется своему остроумию), а ну-ка нам, пожалуйста, бином Ньютона…»
Рассказывали, что работал он в каком-то институте и согласился вести уроки, соблазненный мешком картошки, который директор школы выдал ему из собственного подвала в виде ДП. Директор пошел на эту непомерную трату, поскольку математики в Москве были редки, а программа оказалась под угрозой.
В начале четвертого урока уже сумерки.
— Не видно! — крикнули сзади.
— Не видно ничего!
Рывчик оторвался от доски.
— Действительно, дети, совсем потемнело. Надо зажечь свет.
Но в том-то и состояло достоинство их класса, что свет в нем зажигать нельзя.
— У нас нет маскировки… — скорбно сообщает Семенов.
— Как нет маскировки?
Рывчик поднял взор к потолку и впрямь не обнаружил рулонов черной бумаги над окнами.
— Невероятно… Как же нам зажечь свет?..
— Зажигать нельзя… категорически… — раскатился ломкий басок Малинина.
— А-ха! — В голосе Рывчика зазвучала плохо скрытая радость. — Ну, поскольку нет маскировки и никакие силы не могут ее сейчас восстановить, считаю это б о л е е ч е м о с н о в а т е л ь н о й причиной для объявления некоторого пере…
— …рывчика!
— Точно! Перерывчик на двадцать два часа Встретимся здесь же. Пока!
И поспешно вышел, волоча трофейный портфель, в котором, вероятно, когда-то помещались документы целого фрицевского штаба.
На этом кончилась беззаботность. Подошла химия. Сникли, заскучали… В густых сумерках настороженно, нахохленно сидят.
Стукнуло кресало о кремень, затеплился светлячок зажженного трута, потянуло махорочным дымком… Малинин закурил.
Молчание, вздохи, судорожное покашливание.
— Мой стра-а-ашный час… — запел было Семенов, но осекся, поняв, что не до шуток.
«Пора!» — сказал кто-то мертвым голосом.
Неохотно вывалились в коридор, щурились от света, стояли, ожидая, когда кто-то решится идти дальше…
Кабинет химии на втором этаже. Маскировочка тут что надо — не подведет.
Открыли дверь.
Остановились в нерешительности.
Кабинет химии пуст.
— Прошу, прошу, молодые люди! — из лаборантской резкий голос.
Молча расселись, достали тетрадки, пузырьки с чернилами. Здесь было теплей, чем в классе — то ли ближе к котельной, то ли от газовых горелок… Но никто не снял пальто — грелись.
В одно мгновенье со звонком в дверях лаборантской возникла фигурка химика…
Черный пиджак со следами мела. Стекла очков сверкнули, острый блик ударил от полированной лысины.
— Эт-т-то что еще за разгильдяйство! — заорал он так, что заныли стекла высоких шкафов по стенам.
Откуда в тщедушном теле такой гром?
Съежились, приникли к столам, спрятали глаза. Никто не понимал причины гнева, но каждый чувствовал себя виноватым.
— Малинин! — Голос все набирал мощь и раскатистость. — Ээ… Малинин! Подойдите к тэрмомэтру! Снимите показания!
Казалось, сейчас посыплются стекла.
Малинин робко встал и какое-то мгновение не мог двинуться, будто разучился ходить. Наконец боязливо проследовал к простенку между окнами, где висел градусник, долго, судорожно вглядывался в шкалу, не в состоянии разобрать, что показывает столбик. Тишина прерывалась его судорожным дыханием.
— Де… десять градусов…
— Что «десять»? Что «десять»? — загрохотал химик.
— Д-десять…
— Шкала тэрмомэтра делится нулем на плюс и минус тэмпэратуры! И я спрашиваю у вас точного ответа!
— П-п-плюс десять…
Химик повернулся к классу.
— Вы слышали? Плюс десять! Тэмпэратура весеннего дня! А вы сидите в шубах, точно извозчики в питейном заведении! Немедленно раздеться! Это же черт знает что такое — теряем (он посмотрел на часы) драгоценные минуты на такие пустяки. Живо! Малинин, что же вы стоите, как пень еловый? Снимайте свою хламиду, покажите пример, вы же староста класса!
Разделись, не чувствуя ни тепла, ни холода.
Химик вспрыгнул на помост перед доской и уже без надрыва объявил:
— Сегодня зачеты по пройденному материалу. Вот здесь (поднял руку с конвертом) у меня билеты. Вас пятнадцать человек. Сядьте по одному.
Пока рассаживались, он соскочил с помоста и побежал по проходу, нагибаясь к столам — не спрятаны ли учебники или шпаргалки.
На обратном пути перед каждым положил квадратик бумаги с вопросами и чистый тетрадочный листок.
— Не теряйте времени, начинайте. Замеченный в подглядывании будет немедленно удален с плохой отметкой.
Уткнулись в бумажки.
Егор никак не мог прочитать вопрос, то есть читал десятый раз не понимая… Заранее был уверен, что не ответит… Уставился в стол перед собой.
В голове карусель. Девушка-старшина из военкомата… Скрипка в столовой… Рассыпанные опилки… Поганая морда Гитлера… Оказывается, Рывчик был на фронте…
Отодвинул листочки, так противно, так тщательно обрезанные, с подписью учителя в уголке, чтоб, не дай бог, кто-нибудь не подменил…
Когда-то, в далеком предвоенном году, отец подарил большую коробку — «Химик-любитель». Целая лаборатория с пробирками, колбами… Егор не мог оторваться. Не было ничего интересней… И вот учитель привил отвращение, ненависть к химии. Она стала означать только судорожную зубрежку, боязнь провалиться, навлечь гнев… Зачем это? Почему в каждом он видит мошенника, нерадивого дурака? Почему учеба должна опираться на страх?.. Зачем обнюхивать столы? Никто ведь не решится принести шпаргалку, он знает, и все-таки обнюхивает… Зачем оскорблять?.. Малинин вот… Он скоро призывается, на фронт пойдет… Обругал еловым пнем…
Егор почувствовал голод, ослабли руки, закружилась голова… Листки на столе показались ненужными, и все вокруг бездушная формальность…
— Пчелин! У вас что, фэномэнальная память? Вам писать не надо? — загремело откуда-то сверху.
«Пчелин… Пчелин… Да это ж моя фамилия, — с удивлением вспомнил Егор. — Это он мне кричит…» И сидит не двигаясь.
— Вы меня слышите, Пчелин? Или уснули, чего доброго.
И странно — страх пропал; впервые за все время Егор ощутил спокойствие и безразличие к человеку, бесновавшемуся у стола…
И тут, все прерывая, школу затопил вой сирены. Голос ее отбросил происходящее прочь, заставил вскочить.
— Билеты оставить на столах! — заверещал химик, но его уже не слушали.
Мигом расхватали одежду, выскочили на лестницу. Там бушевал и колотился тревожный вой.
— Все в газоубежище! — разносилось в темноте. — Учебная тревога!
Егор побежал к выходу, застрял в толпе у дверей, но ничего не замечал… Вой сирены впивался больно и глубоко, поднимая тяжелые воспоминания, которые заслоняли ученическую суету… Он перенесся туда, на заводской двор, опять пережил давний ужас, когда, подхваченный взрывной волной, поднялся в воздух и глубиной души, нутром бессловесным понял, что не может противиться силе, несущей его… Миг бессилия, неизвестности, слепого и жуткого подчинения взрыву вражеской бомбы. Потом, на земле уже, выплевывая песок и протирая глаза, Егор увидел, что пролетел не больше двух метров — просто упал, и очень даже удачно, чуть поцарапал руку, разорвал рукав пальто и брюки на коленке… Ни малейшей контузии, ни осколочка… Но самое это первое столкновение с чужой беспощадной силой и чувство безвольного полета, длившегося бесконечно, остались навсегда. И сейчас при звуке сирены все вновь вспыхнуло…
Выскочили на улицу. Черный ветер душит. Направо, за угол — там распахнута дыра подвала. Вниз по скользким ступенькам.
В подвале светло и тепло. Директор школы Владимир Петрович стоит, опираясь на костыли. В руке — большие серебряные часы. Расселись по скамейкам, но всем не хватило — встали вдоль стен. Скрипнули тяжелые двери, визгнули запоры герметических дверей.
Директор хрипло, с одышкой говорит: не так уж плохо во времени уложились, но надо бы побыстрей. Потренируемся, побегаем — и все будет хорошо. Оглядел собравшихся, нахмурился, заметив тех, кому не досталось места на скамейках, и вроде бы даже пересчитал их… Покачал головой, задумался… Потом сказал о положении на фронтах и о том, что не исключена возможность химического нападения, на которое гитлеровцы могут пойти перед своим концом как на крайнее средство, рассказал о противовоздушной обороне, которую надо крепить, и в конце призвал всех немедленно приобретать противогазы по тридцать рублей за штуку.
На этом тревога закончилась — дали отбой. Лишь десятиклассников он попросил остаться. Пока другие выходили из подвала, они обступили директора. Кто-то спросил, правда ли, что в Люберцах сбили «юнкерс», у которого оказались бомбы с ОВ? Оказалось, Владимир Петрович тоже слышал — поговаривали в городе, — но никаких подтверждений не было, да и странно, что сейчас немецкий самолет мог прорваться к Москве… Поэтому все вместе решили, что это россказни и вранье и распространяться об этом не стоит.
Когда в газоубежище остались одни десятиклассники, Владимир Петрович подковылял к скамейке, тяжело сел, вытер лоб носовым платком.
— Садитесь, десятые, садитесь.
Егор любил его за редкое по нынешним временам спокойствие, за то, что всегда вокруг него появлялось домашнее уютное облачко, в котором окружающим становилось теплей даже в промерзшем классе. Вспоминался отец, спокойные вечера до войны… Хотя внешне на отца Владимир Петрович совсем не был похож. В глубоких морщинах лица, во всей неуклюжей одноногой фигуре — умудренность, глубина. Это лишь угадывалось, сам он никогда ни единым жестом не подчеркнул своей умудренности и не поставил себя выше кого-либо из учителей или учеников, что тоже привлекало. Каждый, признавая его ум и опытность, чувствовал себя с ним на равных, тем самым как бы приобщаясь к его уму и становясь умней.