— Вот что, десятые, — сказал Владимир Петрович, отдышавшись. — Вы заметили: во время тревоги многие стояли, а это не годится. Мы тут пробыли один урок, но в случае… — он помолчал, не желая, видно, произносить остальные слова, — в общем, не сорок пять минут придется стоять… Понимаете? Это недоделка, которую надо побыстрей исправить. — Оглядел десятиклассников. — Кроме нас, никто этого не сделает. Спецбригада смонтировала герметические двери, вентиляцию… А на чем сидеть — будьте добреньки — сами! — Он опять помолчал, оглядел каждого, словно прощупывая тощие худосочные плечи и руки, в который раз вгляделся в зеленоватые от недоедания и холода лица. Остался недоволен, прикрыл глаза. — Итак, что ж мы имеем? Что имеем… Скажите мне, десятые: кто-нибудь из вас умеет держать в руках пилу, топор, молоток?.. — Опять их оглядел, и во взгляде его все заметили тревогу, даже опаску, будто он заранее знал бесполезность своего вопроса.
И этот его взгляд больно задел Егора. И захотелось ободрить, успокоить директора. И в следующий миг Егор почувствовал, как поднимается радость, как веселое волнение разогревает щеки. Все вокруг молчали от неожиданного вопроса, и Егор понял, что сейчас может нарушить это мучительное молчание и порадовать Владимира Петровича. Он поднял руку.
Директор с облегчением поглядел, улыбнулся:
— Ну, Пчелин, скажи — что умеешь.
— Владимир Петрович, я когда на заводе… — дыхание перехватило; поднялся-то смело, а теперь все на него смотрели — и язык отнялся. Егор очень смутился и почувствовал, что совсем не может говорить; он обозлился на самого себя, переломил дурацкое смущение. — В общем, я немного с плотниками работал… Там бомбой склад попортило, и нас из цеха перевели плотникам помогать… Научился немножко…
— Ну-у-у, Пчелин! — радостно загудел Владимир Петрович и громко уронил костыль. — Ну, порадовал, брат!
Все дружно загалдели, вспоминая, кто что умеет делать.
Переждав шум, Егор опять поднялся и теперь уж совсем уверенно спросил:
— Только вот где материалы взять, Владимир Петрович? Инструменты? — Оглядел подвал. — Брусья нужны, доски, гвозди, скобы…
— Это уже деловой разговор! — хлопнул себя по коленке директор, помолчал, раздумывая, посматривая на десятиклассников. — Не простой вопрос-то… Инструментов хватит — полная кладовая этого добра. А вот материалы… — Достал платок, обмахнул лоб. — Материалы… — И начал вдруг собираться, поднял упавший костыль, с кряхтением встал: — Пойдемте-ко, десятые, посмотрим, что у нас есть из материалов.
Вернулись в школу, потянулись по лестнице, едва освещенной синими лампочками на площадках.
А Егору даже эти лампы казались празднично яркими. Он впервые почувствовал себя в школе нужным человеком, который может то, чего, кроме него, никто не сумеет. И только теперь это открылось, хотя он давно многое умеет, но как-то и в голову не приходило, что школе нужно его уменье. Все тут давно свыклись с мыслью о полной своей неумелости во всем, с тем, что их только учат, дают знания, а сами они знать ничего не могут. И вот выяснилось, что Егор как раз знает то, чему не учили, и это-то оказалось теперь необходимей любого школьного предмета…
Владимир Петрович, тяжело одолевший ступени, остановился на третьем этаже, отдышался. Ребята столпились рядом.
— Пчелин, где ты? — позвал в полутьме директор. — Иди рядом, станем сейчас совет держать. — И открыл двери в зал.
Никто ничего не понимал — при чем тут зал, для чего было сюда подниматься? Ведь Владимиру Петровичу это тяжело и мог бы все сказать внизу, тем более что живет он тут же, в школе, на нижнем этаже…
В зале включили синюю лампочку, проверили, везде ли на окнах опущена маскировочная бумага, и только тогда засветились два тусклых плафона под потолком.
Директор, ни слова не говоря, направился к сцене, поднялся на ступеньки (сцена-то низенькая), нагнулся, глядя под ноги, и постучал костылем по настилу.
— Слушайте, десятые… — Поискал глазами Егора. — Это наш единственный запас лесоматериалов. Пчелин, посмотри-ка, подойдет ли, чтоб сделать скамейки и, главное, нары в два яруса… Желательно, конечно, в два яруса…
Теперь Егор уже не тушевался, понимая, что от него ждут дела и насчет дела он сказать может, — он был уверен, хоть и волновался. Нагнулся, рассматривая доски, прикинул, где под ними должны проходить брусья, и сколько их… Сказал — доски что надо, выдержанные, сухие — и брусья, верно, не хуже.
Владимир Петрович довольно кивнул, навалился на костыли:
— Я тоже так думаю. Значит, эта задачка решена. — Помолчал, оглядел ребят. — Теперь давайте-ка прикинем наши силенки. Кто сможет работать? Нет-нет, не кричите, а подумайте сначала… Питаетесь вы не по-плотницки — сразу видно, и работенка предстоит не из легких. Пчелин, вот бумага, карандаш — записывай к себе в бригаду. — Прошелся по сцене, постукивая доски то костылем, то носком ботинка, вернулся. — Еще вот что, десятые, я ведь свои условия не сказал. А ты, Пчелин, артельщик, а об интересах артели забыл, не поторговался, как положено, не выставил требований. Сейчас будем рядиться, а когда срядимся — начнем запись. — Он спустился вниз и присел на край сцены. — Мои условия такие: всякому работающему по оборудованию газоубежища обещаю дополнительный завтрак: порцию хлеба и чай. Это первое. Второе: обрезки досок и опилки можете брать себе домой для топки. Ну, вот и все, чем школа располагает.
— Да это ж мировые условия, Владимир Петрович! — забасил Малинин.
— Не сказал бы, что «мировые», но чем богаты, тем и рады. А теперь записывайтесь.
Тут же разделились на две бригады, чтоб работать через день до начала уроков, с утра.
Когда прошла горячка первых минут, Егор, никогда не ходивший на виду, слегка поежился про себя — не слишком ли размахнулся, не наобещал ли невыполнимого… Но вспомнил разодранный угол заводского склада и как сначала помогал плотникам, а потом и сам стал затесывать брусья, делать врубку, выбирать гнезда, ставить стропила, — и вернулась уверенность.
4
Собрались с утра, как уговорились. Из восьмерых пришли шестеро. Егор очень этим огорчился и ждал, что Владимир Петрович станет упрекать. Но тот встретил их приветливо и даже не упомянул о непришедших.
Перво-наперво направились в кладовую, где с довоенных времен хранились инструменты для уроков труда. По счастливой случайности, в школе было столярное дело.
— Как инструмент? Подходящий ли? — несколько неуверенно спросил Владимир Петрович.
Неуверенность эта смутила Егора. Директор советовался с ним как с мастером, и другой опоры, другого советчика у него не было. И тогда Егор понял, что сейчас только сам может успокоить Владимира Петровича, дать ему уверенность. И тяжесть самостоятельного решения навалилась тревожным грузом, но тревожность эта, как ни странно, была сродни радости. Осмотрел полки с инструментами.
— Все в порядке, Владимир Петрович, все есть!
Директор вытирал лоб платком, и, услышав слова Егора, облегченно расправил складки лица.
Все сложили в два деревянных ящичка для инструментов, чудом уцелевших с довоенных времен (не пустили на топливо!), и потянулись по лестнице в зал.
Сцена была сработана на совесть. Егор выискивал местечко, где поудобней поддеть ломиком, — и не находил.
Ребята стояли внизу, а Владимир Петрович по обыкновению присел на край, прислонив костыли к колену.
— Как оцениваешь работу старых мастеров, Пчелин? Умели, а? Запоминай, чтоб после войны так же восстановить. Чтоб не хуже…
Когда ж будет «после войны»?.. И как хорошо звучат эти слова: «после войны» — слушал бы без конца… Опомнившись, Егор увидел, что бессмысленно стоит посреди сцены спиной к залу.
— Отдери-ка плинтус, Пчелин, там должны быть щели, и подденешь, — посоветовал директор, и Егор поругал себя, что сам не догадался.
Плинтус поддался со скрипом и визгом, будто заплакал, и стало жаль старой сцены. Запахло залежалой пылью, чем-то домашним, разоряемым… Вспомнилось, что так пахло около дома, разбитого немецкой бомбой… Там, в переулке у Чистых прудов…
Первую доску они с Малининым тут же отодрали, и она тоже плакала, но вслушиваться было уже некогда.
Пока Семенов и Панков оттаскивали доску в зал, Егор и Малинин отдыхали — слишком много ушло сил. Прежде чем приняться за вторую, Егор сказал Старобрянскому, чтоб выдирал гвозди и складывал в ящик.
Тот растерянно пожал плечами. Егор подумал, что он по обыкновению шутит, однако Старобрянский сконфуженно сидел на корточках и трогал гвоздь пальцем.
К нему подошел Семенов, стал выбивать гвоздь, закашлялся от поднявшейся пыли, оставил молоток и отошел к окну, пытаясь унять кашель.
Старобрянский попробовал бить по гвоздю, но так неловко держал молоток, что гвоздь согнул и поранил палец.
Директор грустно покачал головой, навалился на костыли:
— Я пойду, десятые, у меня урок.
По дороге остановился возле Семенова, едва унявшего кашель, что-то тихонько ему сказал. Семенов понурился в ответ, но тут же упрямо направился к лежавшей на полу доске.
— Так ты будешь меня слушать или нет! — уже грозно прогремел директор. — Помогай переносить доски, и больше ничего! Пылью не дыши, понял? Пчелин, тех, кто не умеет, научи, как драть гвозди.
Недовольно и расстроенно застучал костылями по паркету. У самой двери обернулся, морщины сложились в улыбку.
— В двенадцать будет завтрак, Малинин, принесешь.
Сразу — резь в желудке, сжавшемся как варежка в кулаке. И голова закружилась. Но ведь будет, б у д е т завтрак в полдень! А потом, в их смену, — второй завтрак! Руки уже не дрожат, и голова почти не кружится, и в желудке сосет вполне сносно — можно терпеть до завтрака.
Чем дальше работали, тем ловчей отдирали доски — и потому сберегали силы.
Семенов все-таки вытащил дюжину гвоздей и присел отдохнуть. Егор попробовал научить этой премудрости Старобрянского, но у того удар не получался. Просто смех — такой пустяк не выходил. А у самого всплывала в памяти хватка заводской работы, оказывалось, каждая мышца помнит все, что надо…