Его разбудил дым — бабушка растапливала печурку.
Есть не хотелось. Первый раз за всю войну — не хотелось.
— Погоди. Рано ведь. Разбулгачишь людей…
Он не слушал бабушку и досадовал, что вчера уступил маме, не пошел…
Ему повезло — трамвай подгремел тотчас. На площадке — синяя лампочка. Если б не она — ничего не разглядеть: окна забиты фанерой и в вагоне темно даже днем. Кондукторша, похожая на мешок с картошкой, недоверчиво осмотрела гривенник.
— Докуда едешь?
…Трамвай едва тащился. Казалось, пешком скорей бы добежал… Егор глядел в дверную щель на темные дома… Узнавал каждое парадное, каждое дерево, каждый столб — столько раз повторялся этот путь до дома Алика и обратно в далекие довоенные годы…
— Перьвый Басманный! — крикнула кондукторша и зло поглядела на Егора, будто он собирался за гривенник ехать до Разгуляя.
Спрыгнул с подножки. Сердце заходилось от волнения. Отдышался, перешел улицу. И все не мог справиться с собой.
Вот и ворота знакомые… Темнота в них… В узком дворе утро еще не начиналось.
Тропинка через сугробы пробита к последнему подъезду около глухой стены.
Визжит дверь, забранная ржавым кровельным железом вместо стекол. Темнота лестницы. Бесприютный звук шагов, отдающихся в ледяной пустоте.
Четвертый этаж. Эмалевый кружок с номером «81».
Егор не может взяться за головку звонка… Замер с поднятой рукой…
Открывает Наталья Петровна. Прижимает палец к губам и молча уводит в кухню.
— Алик только что спрашивал про тебя… Как видел… Сразу нельзя — он разволнуется… Я его подготовлю… Тогда позову. Подожди… Разденься пока…
Прокрался обратно в коридор. На вешалке шинель и шапка. Это А л и к а шинель и шапка… Трогает рукав, рассматривает погоны с узкой ефрейторской лычкой, поглаживает желтую нашивку — «тяжелое ранение»… Вот как… Алик уже не рядовой красноармеец… И не написал… От шинели пахнет больницей… Тяжелое ранение…
У них тепло… Совсем тепло. В кухне горит газовая плита… Егор очень оценил это обстоятельство и порадовался за друга…
Мутно засветилась щелка… медленно приоткрылась дверь… Наталья Петровна выглянула, поманила…
Алик лежал на кровати головой к двери, и Егор увидел прежде его стриженый затылок, бледный лоб и нос… И лишь подойдя вплотную, встретился с глазами.
Он трудно приподнялся, протянул левую руку (правая — комом под одеялом)…
Исхудал как… И лицо совсем серое… Это всё как не явь… Егор видел, но не верил до мгновенья, пока не встретились руки…
В прикосновенье только была правда.
Ладонь Алика непривычно тверда, хоть и слаба… На ней мозоли от оружия, от жизни фронтовой…
Голос не изменился, но странно его слышать — будто по телефону… Почему-то не совмещались голос и лицо…
— Погромче говори, — шепчет Наталья Петровна и помогает Алику лечь поудобней, поясняет: — После контузии… — Не поднимайся! Лежи спокойно! — просит его с испугом.
— Слышу, — бледно улыбается Алик, — не кричи так…
Поворачивает голову, смотрит на Егора…
Тот садится рядом и не знает, что сказать. Но нет неловкости от молчания. Они улыбаются, радуясь, что душевное согласие, которое было всегда, не нарушилось за тяжелое время, пока не виделись… Это главное.
Рассказывать о прожитом надо много и подробно, и сегодняшней встречи все равно не хватит, и поэтому можно не начинать разговора… Просто побыть вместе — и всё.
Егор краем глаза оглядел комнату, убедился, что все в ней по-старому. И вернулся в нее окончательно. Откинулся к спинке стула, протянул ноги под кровать… Почти уже забытый покой впервые за эти годы вернулся к нему. И он видел: то же у Алика. И безмолвное согласие их было блаженным.
Наталья Петровна появлялась, уходила… Они ее не видели, пока она не склонилась между Аликом и Егором:
— Я сейчас вам завтрак принесу.
Алик хитро глянул на друга. Тот буркнул поспешно — де, завтракал — и стал отказываться… Алик слабо махнул рукой:
— Чудак ты, Егорий… У нас настоящий довоенный завтрак! Такого ты не помнишь.
Наталья Петровна так улыбнулась, что Егор понял бессмысленность своего отказа.
И все ж весь разговор о завтраке остался где-то в стороне. Егор еще не охватил главного, не свыкся с очевидностью — Алик здесь, рядом, вот он…
Ему смутно подумалось расспросить о фронте, о госпитале, о дороге… Но вопросы даже не облеклись в слова — они лишь намечались где-то в глубине и оставались там… И постепенно понялось, что расспрашивать не надо, пусть сам расскажет, когда захочет…
Алик прикрыл глаза, его серое лицо вдруг побелело, он стиснул зубы, удерживая стон, отвернулся к стене.
Егор видел: ему плохо. Вскочил, метнулся…
— Ты что, Алёк? Что…
Не успел сообразить, в чем дело, как Алик успокоился; и лицо прежнее, и попробовал даже улыбнуться:
— Не бойся… Осколок идет… Схватывает, черт…
Слегка поворочался, отыскивая удобную позу и успокаиваясь. Отдышался, вовсе отошел — и вспомнил неожиданно лето на даче… Как лошадей гоняли на водопой… И показалось все это далеким, из другого мира, и даже недоверие шевельнулось… А было ли?.. И вместе с воспоминанием разливался радостный покой, безмятежность, и понималась зыбкость этого чувства, и хотелось сохранить его подольше.
Наталья Петровна пошаркивала рядом, позванивала посудой, но Егор почти не видел ее.
И вдруг почуял удивительный, начисто забытый аромат какао…
— Завтрак готов, — сказала она.
И тогда Егор увидел две дымящихся чашки и ломти белого хлеба с американским беконом.
— Ну как?
Своим вопросом Алик усугубил смятение. Даже во сне Егор не мог увидеть ничего подобного. Застыл на стуле, одеревенел, не зная, как отнестись к роскоши этой…
— На дорогу сухим пайком отвалили. Целый вещмешок. Иди к столу, не робей, занимай позицию. А я уж в постели буду.
Они помогли Алику сесть в подушках. Наталья Петровна достала «Ниву» за 1914 год в толстом переплете и поставила на нее чашку.
И странно — Егор пил какао, кусал бутерброд — и не мог разобрать вкуса и поминутно забывал о роскошном завтраке. Понимал: будет о нем рассказывать всюду, будет хвастаться, но сейчас вся его прелесть почему-то пролетала мимо, существовала словно бы между прочим…
На Алика смотрел — и только…
Стриженый, высохший, незнакомый, он неловко держал чашку левой рукой, неуклюже брал бутерброд, и в каждом движении — отпечаток пережитого, таившего для Егора влекущую и страшноватую загадку.
Но сам Алик пережитого не вспоминал. Он спросил вдруг, какие фильмы идут в Москве, и Егор не сразу ответил — очень уж далек был вопрос от того, о чем думалось. И назвал наконец английскую комедию «Джордж из Динки-джаза», которую на днях посмотрел и стал рассказывать про жуткую очередь в кассу и про воду с сахарином в буфете…
Алик слушал с наслаждением, прикрыв глаза и улыбаясь.
Наталья Петровна собрала пустые чашки, она была несколько разочарована тем, что Егор, как ей показалось, равнодушно проглотил завтрак.
Алика вновь уложили. Он утомился и скоро, сам того не замечая, уснул. И тогда Егор увидел, какое у него усталое лицо. Пока разговаривали, не замечалось, а сейчас Алик показался даже постаревшим. Словно целая жизнь разделила их.
Егор потихоньку вышел в кухню. Наталья Петровна сказала шепотом, что он слаб, как цыпленок, и засыпает неожиданно в любую минуту. Потом упомянула о каком-то подарке — Егор не понял — и открыла кладовку. Там на полке стоял аквариум, наполовину набитый квашеной капустой… Вспомнилось солнечное окно, подводное царство, и они с Аликом выпускают только что купленных лунных рыбок…
Наталья Петровна развязала солдатский сидор, лежавший рядом с аквариумом, зашуршала бумагой.
— Алик просил тебе передать, — протянула газетный сверток.
7
Махорочный дым застил голые лампочки, тянулся вдоль коридора в промозглую бесконечность.
Лавки вдоль стен плотно заняты с утра. Шаркают валенки и сапоги, стучат костыли, голоса сливаются в неразборчивый гул, плывут вместе с махрой и дыханием.
Народ все больше пожилой, бывалый. Егор не сразу решился спросить, остановился, держал повестку за уголок, но тут же подумал, что и сам не хуже здесь собравшихся, — и нерешительность сразу отлетела.
— Где двадцать восьмая комната?
— Валяй в тыл! — показали в глубь коридора.
Ниши в стене похожи на амбразуры, и в них — скрытые полутьмой двери. Не разобрать номеров, да и толчея перед каждой — не влезешь, не заглянешь… «Где двадцать восьмая?» — «Тут поближе к передовой — семнадцатая, валяй дальше, парень». Обтерханные шинели, ватники, хрипотца остуженных голосов, непроходящее беспокойство, нервные огоньки цигарок, нашивки ранений…
Двадцать восьмая и вправду в самом «тылу», в тупике, в полутьме. Очередь человек сорок. Егор занял за мужиком со шрамом через щеку — приметный дядька; подождал, пока пришел следующий, постоял, убедился, что соседи запомнили, отправился бродить по коридору — на месте не стоялось, в движении ждать полегче. Прогреб через людское течение до середины коридора, принялся рассматривать плакаты, развешенные по стене. Силуэты немецких самолетов… «Хейнкель», зараза, «мессершмитт», сволочь, «юнкерс», гад, «фокке-вульф», раскоряка с двумя хвостами… Все знакомые. И в ушах сразу завывание, звук моторов их отвратительный, запомнившийся навсегда… Рядом — черно-красные картинки: уязвимые места немецких танков… Куда лучше кидать бутылки с зажигательной смесью, куда гранаты…
И вдруг над ухом:
— Р-р-рядовой Пчелин! Кэ-эк стоите! Спиной к начальству! Десять нарядов вне очереди!
Обернулся.
Малинин!
Он в соседнюю комнату, и очередь уже близко. Тоже волнуется, места не находит.
— Ну, Пчела, не ждал тебя тут встретить! Ты ж по чистой освобожден…
Егор, суеверно никому ни слова не сказавший о своем решении, впервые понял, что теперь скрытность эта ни к чему, тем более с Малининым, с которым особенно сдружился по плотницкой работе в школе и который пришел сюда за тем же, за чем и Егор.