Невозможно смотреть… Егор мельком, краем глаза только глянул на друга… Эти свежие шрамы, отметины эти по всему телу… И рука, и живот, и бок, и на спине.
Следы такие не невидаль. В бане приходилось встречать и пострашней, но то все у других, а тут… У самого сразу заныло, заломило кругом.
Как они в речке купались… Алик загорелый, складный и легкий, и Егору завидно, что у него такие четкие бицепсы, что он совсем взрослый, а у самого еще по-детски неразвитые руки… Солнечный безмятежный полдень. Алик берет большой камень, вскидывает над головой — и вспоминается греческий атлет с картинки из учебника истории… Камень летит в омут, и Алик прыгает следом в круг, побежавший по воде…
Он слегка согнувшись стоит — шрам на животе не дает распрямиться. Поворачивается к Егору, не может понять, почему тот застыл, не двигается. Понял наконец, нахмурился…
Лишь там, в банном пару, в стуке шаек и веселом гомоне Егор переборол себя.
Здесь успевай поворачиваться. Места заняты, куда ни сунешься — везде сидят… В жарком тумане видно шага на два. Весь зал обошли, пока отыскали местечко на двоих. По пути, правда, чудом прихватили две шайки.
Егор оставил Алика сторожить место, а сам пошел за водой. Выстоял очередь и не успел поставить шайку — откуда-то сбоку под кран с грохотом упала чужая.
— Набери погорячей, голенастый!
Егор узнал давешнего инвалида безногого, который, как положено, занимал место на лавке рядом с краном. Егор поставил свою шайку на пол, поправил гардеробный номерок, надетый на руку, пустил воду.
Когда шайка наполнилась, поднес безногому, тот сунул руку в воду.
— Ну, эта что жа — набуздал одной холодной! Долей погорячей!
Переждал, пока нальется очередная шайка, опять поставил инвалидскую.
— Гар-рячей, гар-рячей, голенастый!
В очереди зароптали, из пара крикнули:
— Чего он куражится, по два раза ему наливать! Не наливай, парень!
Над щитком крана показались руки и голова инвалида.
— Где пулемет?! — заорал он голосом, от которого мурашки по спине, пригнулся к щитку, сжал кулаки: — Та-та-та-та! — Жест был так точен — в руках его и впрямь увиделся пулемет. — Бить вас, тыловых вшей! Воды пожалели, гады! Я крови не жалел! Та-та-та-та!
Он кричал, пока Егор не поставил рядом шайку. Сунул руку, засмеялся:
— Пр-р-редставляю тебя, голенастый, к медали «За услуги»!
Ужасно было под взглядами — кажется, наружу вывернулся и гол больше всех голых… И зачем оговорили этого пулеметчика? Нагнулся за шайкой — ее нет, стянули в суете… Совсем прокис, понуро поплелся к Алику и вдруг почти споткнулся о пустую. Взял. Никто не возразил. Помчался к крану на другом конце зала, подальше от пулеметчика. Тут никто его не знал, он успокаивался, стоя в очереди. А после за мытьем и вовсе отошел, тер Алику спину, радовался теплу и с удовольствием слушал доносившиеся из пара чьи-то слова:
— Ха-а-рошие бани: тёпло, мыло дают и шайки есть!
Больше часа проблаженствовав в распаренности и благодушии, вышли в раздевальную. Пространщик неодобрительно покосился и хотел выговорить, что так долго место держали, но, рассмотрев Алика, промолчал.
Рядом одевался старший лейтенант, уже сапоги натягивал. Что-то в нем такое… Сразу угадывалось фронтовик. Не скажешь почему, а угадывалось… Видно случайно он тут очутился, с фронта на фронт едет Какая-то отрешенность в лице, замедленность движений — растягивает удовольствие побыть в столичной бане… И во всей фигуре собранность, ожидание. Он ни разу не взглянул на соседей, углубленно, медленно застегивал пуговицы, поправлял портупею. Здесь он — и уже не здесь…
Когда оделся, на диване осталась одна простыня. Аккуратно сложил, задумчиво расправил складки. Пространщик подскочил. Офицер отдал ему простыню, поблагодарил кивком, достал несколько тридцаток и, не считая, не глядя, протянул.
— Премного благодарен! — поклонился пространщик. — Желаю всяческой удачи! Всего вам, товарищ старший лейтенант!
Ничего не замечая, тот медленно пошел к выходу.
Что-то сжалось в груди, все вокруг примолкли и смотрели вслед.
И тут окна как барабаны загудели под маскировочной бумагой, воздух вздрогнул и пол задрожал.
Салют! Второй за вечер!
Никто еще не знал, что взяли, побыстрей одевались, выходили нетерпеливо.
— Керчь наша, ребята! — крикнули из дверей.
— Керчь… Керчь… Керчь… — кругло и крепко покатилось по залу.
За несколько дней всего — Одесса, Тирасполь и вот разом: Джанкой и Керчь!
Когда выходили из ворот, Егор почувствовал — поплыло все, земля выскальзывает… Он знал — голова кружится от голода; надо скорей к стене… Последним усилием (только не споткнуться!) подошел, прислонился, окликнул Алика.
Невозможно как захотелось есть… После бани, наверное. Егор удивился этому приступу голода. Сегодня день был не из худших. В школе подвезло с завтраками: из восьми одноклассников пришли только четверо, а получили на восьмерых! Досталось по двойной порции: два чая с сахарином и два хлеба по 50 г — целых 100 г хлеба! И дома пообедал, смял 200 г да еще картошку…
Головокружение постепенно прошло, они побрели в темноте по лужам.
Где-то почти у Дзержинской площади… Собрались уж переходить к метро… Из черноты к самой обочине, слабо отмеченной белой краской, выкатился грузовик. Остановился. Щелкнула дверца.
— Алё, кореша, вы москвичи?.. Как проехать на Елоховскую площадь? — И начал быстро-быстро рассказывать, что совсем заблудился в темноте, не знает, куда сунуться, прохожие что-то объясняли, да он в Москве первый раз, ничего не понял, наобум ехал.
Да им же по пути! Вот повезло! Всем повезло! Конечно, покажут дорогу! Как не показать. Шофер обрадованно заматерился, дверцу распахнул пошире.
Втиснулись в кабинку. Хорошо уселись — оказалось, у шофера нет правой ноги, поэтому места на сиденье побольше. Как же шоферит без ноги-то? Приспособился, говорит, рычаг приварил, руками управляется…
С юга он едет. Там совсем тепло уже, снег давно стаял. В степях — трупы, танки горелые, пушки… Едешь, едешь — тишина, солнце, и страшно подумать, какие тут были бои…
18
Мысль эта появилась так…
Егор завернул за угол Ново-Басманной, собираясь перейти на другую сторону Красноворотской площади, увидел раковину метро… И вдруг площадь слегка сместилась, заколебалась будто в мареве… Он всегда теперь ходил поближе к стенам домов, поэтому, едва закружилась голова, тут же прислонился плечом, закрыл глаза и стоял, пока площадь не вернулась на свое место. Оторвавшись от стены, подождал… Проверяя себя, пересек тротуар и, убедившись, что ноги держат твердо, стал переходить.
Площадь показалась большой, как пустыня. Он шел и временами переставал ощущать землю, словно плыл в пустоте, хотя все оставалось на местах — и дома, и метро.
И здесь, на середине площади, в голову камнем ударила мысль: надо уезжать… надо в деревню, к деду… там картошка… Словно со стороны влетело… Ни о чем подобном до этого мига Егор и не помышлял… Остановился, мысль эту откинул. Прерывать десятый класс в самом конце, за месяц до экзаменов…
Но голод становился уже поперек учебы. Голова, наполненная туманом, отказывалась думать и понимать. И ведь площадь могла покачнуться не только когда рядом была стена… Черно-фиолетовая пелена все чаще застила глаза, и всегда неожиданно. На миг он как бы проваливался, летел в пустоте, переставал существовать…
Однажды справился у школьной врачихи — не болезнь ли? Та внимательно его порасспрашивала и многозначительно посоветовала «употреблять в пищу побольше сахара, жиров и витаминов»…
Егор сначала никак не мог взять в толк этот совет. Какая-то дичь… Наконец понял, что слова ее как мыльные пузыри. Она же знала, прекрасно знала… Он ничего не ответил. Повернулся и пошел. От слов ее даже вкус остался во рту… Вкус будто от мыла… или будто жевал калошную резину…
Мысль, ударившая у Красных ворот, стала навещать все чаще и перестала казаться неожиданной, перестала ударять. В конце концов Егор сказал о ней маме.
Мама, как ни удивительно, с мыслью этой сразу же согласилась, удивилась, почему сама не додумалась до простого такого выхода, и села писать письмо деду. Такое же примерно письмо, как в начале сорок второго, когда Егор после больницы был очень слаб…
Он спросил в канцелярии, можно ли перевестись в деревенскую школу, и сказал причину. Оказалось, делается это очень просто. Решение его одобрили и даже позавидовали, что есть где подкормиться, и его тем самым ободрили. Правда, с уходом Егора в классе оставалось всего семь учеников, но ведь разница не велика — восемь или семь…
С Аликом, вот с кем тяжело было прощаться. Егор, как вошел, сразу и сказал, что уезжает, и Алик обиделся, не хотел слушать никаких объяснений, бросился на кушетку, и в подушку уткнулся лицом, и лежал так. И тогда Егора осенило: Алик тоже приедет в деревню, и они вместе устроятся учетчиками в МТС и заработают гору хлеба на зиму.
Алик перевернулся на спину, молчал еще, но Егор видел, что ему предложение понравилось.
Это был грустный и прекрасный вечер.
Алик остался лежать на кушетке, а Егор угнездился в старом кресле. Не двигаясь, не меняя поз, они провели так несколько часов, изредка перекидываясь словами. Со стороны показалось бы, что они вовсе молчат. Но они по-своему беседовали, наслаждались тем, что вместе и что всякий миг можно услышать голос друга.
Сначала слова подплетались хлебные и картофельные, и из них свивались мечты о будущем сытом благополучии, и уже сама возможность такого благополучия усмиряла голодное подсасывание…
Когда же пришло умиротворение и даже как бы насыщение от картин обилия, нарисованных в синей полутьме (Алик уверял, что лампа, которой пришлось заменить обычную перегоревшую, — «лунная», а не синяя), друзья перенеслись в выси, никак не связанные с предыдущим разговором.
После длительного молчания и полусна Алик воскликнул: