— Ты как сюда попал?
— В деревню еду.
Малинин хлопнул его по плечу и, наклонившись, шепнул:
— А я в училище, в Рязань. — И опять громко: — Пока, Пчелин! До Победы!
И загрохали через пути, зазвенели котелками…
И такая зависть к нему, что забылась Маша, мешки, дорога… Ярче нынешней яви вспомнился коридор военкомата, прощание тогдашнее с Малининым…
— Чего встал-то? — теребила Маша. — Бяжим скарея!
Около станции — полно народу. Сани, конечно, не было, и Маша, сказав Егору, чтоб ехал теперь один, осталась ждать на самом приметном месте в лунном свете.
Рязанский поджидали на пути, что за товарным составом. Егор вместе с другими поспешил туда — укрыться в тени вагонов, а когда подойдет поезд — вынырнуть и побыстрей прицепиться…
22
Кучками жались в тени пульманов. Лишь Егор один. Тревожно, тускло на душе. В миг распалась добрая такая их компания. Саня с Машей, незнакомый солдат с его немецкими стихами, неожиданно встреченный Малинин — все захватило, всколыхнуло, все хотелось удержать подольше. И все исчезло в ночной суматохе — не вернуть. Но он сразу одолел сожаление, ибо давно проникся житейской мудростью военных лет: радоваться хорошему мигу и довольствоваться тем, что есть.
Ждали долго.
И когда уверились, что поезд вовсе не придет, — тот подкатил, да прямо на путь, у которого стояли.
Тут нельзя теряться. Егор кинулся к подножке рядом… На ней уже прилепились трое с мешками, ногу некуда поставить. На другой тоже трое. Это уж норма такая: по трое помещалось на подножку.
Хвостовые вагоны — товарные с запертыми дверями, туда и соваться нечего. Поспешил к голове поезда, с досадой отмечая гроздья мешочников, намертво вцепившихся в поручни.
И все-таки была внутри отчаянная уверенность, что не пропустит этот поезд… Он быстро шел к середине состава.
И впереди, у соседнего вагона, резанул свет фонаря… Облава! Мешочников мигом сдуло с подножек. С облавой не пошутишь: нет пропуска — оштрафуют и попрут назад… Спекулянтам, конечно, не поздоровится, а таких, как Егор, — назад, и всё. Но ему надо вперед, ему возвращаться нельзя.
Сунулся под вагон, переметнулся на другую сторону. Что там творилось! Подножки улеплены сплошь, и еще цеплялись; метались, тихо переругиваясь; кого-то стягивали со ступенек, и он, молча, со свистом придыхивая, отбивался ногой, норовя в харю.
Егор побрел к концу состава, совсем уже решив пропустить этот поезд и вернуться на «пятьсот-веселый». Но когда проходил мимо последнего, товарного, вагона, состав дернулся. И так обидно стало, что уходит поезд, и время уходит впустую, и силы… Егор увидел под дверью теплушки, вровень со стенкой вагона — подножку! Пустую! Выше, сбоку двери, мелькнула железная скоба.
Он поставил на подножку чемоданчик, и ухватился за скобу. Поезд шел все быстрей, и Егор почти волокся по земле, не в силах вспрыгнуть — мешал заплечный мешок с книгами.
Но в последний миг, когда гнаться стало невозможно, он невероятным усилием подтянулся на скобе и закинул коленку на ступеньку. Некоторое время ехал в неудобном этом повороте, упершись левым коленом в подножку.
Поезд разгонялся. Рука и согнутая нога быстро затекли.
Все ж он сумел отдышаться, побороть панику. Медленно подтянул правую ногу, пристроил на ступеньке другое колено.
Отдохнув, поднялся на обе ноги, выпрямился, схватил встречный ветер.
Поначалу показалось — так ехать легче. Но из-за узкой ступеньки, приделанной вровень со стенкой, ноги упирались в низ вагона и больно бились о край. Правая рука на скобе затекла и тоже болела. На ней одной Егор и держался… Проклятый мешок не давал повернуться и перенести тяжесть с руки на ноги. Не будь в нем книг, скинул бы…
Вся жизнь висела на онемевшей руке.
По встречному ветру, по грохоту он понимал: состав летит полным ходом и до остановки не скоро.
Пошарил по двери левой рукой… Ни одной задоринки…
А правая совсем одеревенела и не могла больше держать.
23
Егор подумал: надо прыгать. Всё. Конец. И мысль эта была спокойной, ясной. И он удивился, что жизнь кончается так просто, в полном сознании и почти по собственной воле. Сейчас отцепит чужие, захолодевшие от железа пальцы. Постарается побежать по полотну… Представил полотно: камни, шпалы, соседний рельс. Хватит. Больше нельзя.
24
Его обдало жаром. Он не сразу понял, почему так жарко. Потом спиной и затылком почуял, что это встречный поезд. Не сам даже поезд, а паровоз.
Почему-то паровоз удивительно долго тащился мимо, и поэтому жар от него сделался нестерпимым. Паровоз был освещен. Егор боялся огней. Словно здесь кто-то, увидев его при свете, мог снять с подножки… Но это была всего лишь укоренившаяся боязнь света, зажженного в ночи… Жар и свет он определял всем телом сразу.
Когда паровоз отошел, загрохотали товарные вагоны. Любой выступ мог задеть заплечный мешок — ведь до вихря встречного поезда было не больше метра.
Егор уже не чувствовал правой руки.
Встречный поезд был бесконечным. Егор не видел его, лишь слышал, как вагон от вагона отделялся глухим ударом воздуха: ух!.. ух!.. ух!..
Удивительно — опасность эта вселила новую силу и рука не разжималась, она стала железной как скоба, к которой приросла. Теперь затекла шея. Он пробовал нагибать голову, повернуться хоть немножко — все зря. Он был словно зажат между невидимыми досками и не мог отклониться ни на вершок.
А за спиной все ухали вагоны, и грохочущий ветер обдирал щеки песком и гарью.
Потом сразу наступила тишина. Скрежет собственного поезда после встречного слышался как тишина.
Откуда-то вывернулась луна и осветила вагонную дверь.
Рука омертвела, ничего не чувствовала, а шея болела. Егор уперся головой в руку, чтоб облегчить напряжение, но тут же распрямился — рука не выдерживала.
В мыслях — бред, крутоверть бессмысленных слов. Там еще летел встречный поезд: и удар в спину, и падение казались даже облегчением.
Выпрямляясь после неудачной попытки дать шее отдохнуть, Егор увидел при свете луны на левой стороне двери защелку с круглой дыркой, в которую продевают проволоку для пломбы. Это было спасение.
Он протянул левую руку, ухватился за защелку указательным пальцем (в дырку входил один палец) и с трудом, с болью, отцепил от скобы правую руку — она не слушалась, закостенела, не разгибалась.
Теперь он держался на одном пальце, зато рука отдыхала, и это было блаженством. И шея перестала ныть — повернулась по-другому и тоже отдыхала. Свежая левая крепко держала. Когда устал указательный, он, перехватившись за скобу (едва сумел заставить руку), сунул в защелку средний палец и ехал, прислушиваясь, как отходит правая рука, наливается приятным покалыванием и силой.
Вскоре он смог схватиться обеими руками и свободно откинулся назад.
Он впервые огляделся; посмотрел вперед по ходу поезда и увидел поля, залитые талой водой, лунную дорогу через них, вдохнул вешнюю свежесть. Бредовый круговорот в голове утих, он отдыхал.
На первой же остановке Егор побежал к пассажирским вагонам. Подножки сплошь забиты мешочниками. Осмотрел два вагона, и раздался гудок; кинулся обратно к своим ступенькам, теперь уже ловчей на них вскарабкался и уцепился.
Перегон достался нелегко. Силы иссякали. Удивительно, откуда они вообще брались — ведь за все время он не съел ни крошки хлеба, не выпил ни капли воды; и голода совсем не чувствовал.
Он понял, что на руках больше не продержится. Или оставаться на полустанке, к которому подходил поезд, или искать новое место…
Егор почти упал со ступеньки и поплелся вперед. И только тут заметил, что соседний товарный вагон — санитарный, с красным крестом, и у него есть площадка, забитая людьми…
Едва соображая, что делает, Егор схватился за поручень, закинул ногу на краешек ступеньки, где кто-то крепко устроился, и полез на буфер между вагонами — он видел, что буфер свободен.
— Куды прёсси, черт!
— Гони яво!
— Да столкни яво, нету местов, куды он прётся!
Егор не слушал, поднялся наверх. Места здесь было, сколько надо. На буфере санитарного вагона поместился чемоданчик и правая нога, левой он встал на буфер «своего» вагона.
— Ишь, идол, примостилси! Ну, чаво встал? Слазь — тут занято.
Он лишь теперь заметил, что на крюке сцепления и на другом буфере стоят мешочницы.
— Сама слазь! — Зло крикнул Егор самое простое, что пришло в голову; и, утвердившись на занятом месте, продолжал еще громче: — Слазь! Живо!
— Да ладна, парень, угнездилси и стой таперя, чаво там, — примиряюще раздался с площадки какой-то очень знакомый голос.
Поезд дернулся, вагоны разошлись, но не слишком. Егор схватился за планку соседнего вагона и за бортик санитарного, прижал чемоданчик ногой и поехал. На основаниях буферов стоялось твердо и удобно. Здесь даже лучше, чем на площадке, забитой словно клетка курами.
— Ну вот, парень, обратно в нашу кунпанию попал, — послышался стариковский голос. — Ай не признал?
Тот старикашка с чемоданом… Как не признать — петушиный голосок запомнился с самой Москвы… И уж не верилось, что была Москва. Показалось, старикашку слышал не вчера — много лет назад.
Бабы перестали ворчать, смирились с нежданным попутчиком. Вскоре одна уже разговаривала с Егором вполне дружелюбно. От нее он узнал о дальнейшем пути: придется перебраться с ветки на ветку — поезд-то приходит на Рязань-Вторую, а им надо на первую…
Теперь Егор был в полной безопасности — и наступило успокоение.
Через некоторое время он заметил, что говорившая с ним женщина, довольно громко похрапывает, стоя на сцеплении, под которым со скрежетом летело полотно.
От мерного покачивания и умиротворенности впрямь клонило в сон. Вскоре Егор и сам почувствовал, как засыпает на мгновенье — и тут же просыпается. Уснуть, как соседка, не решался — привычки не хватало, но и этот урывочный сон, длившийся секунды, прибавлял сил.