Егор зажег лампу на письменном столе, посмотрел линию фронта — красную ниточку, протянутую еще в апреле. Как она отстала! Это ж просто праздник ее поправлять! Крым весь освобожден. Теперь флажок на булавке, воткнутой в Симферополь, можно перенести к Витебску, где отец… Выборг тоже наш. Третий Белорусский фронт подошел к Могилеву, а Первый Прибалтийский — к Петрозаводску…
И тут же об Алике подумалось. Маму расспрашивает о нем. Лучше Алику, совсем окреп, раны зарубцевались. Заходит иногда вечером — один теперь по улице гуляет. Потом мама говорит про огород. В этом году участки дали по Ярославской дороге у платформы «Строитель». Вот куда загнали… А некоторым везет — мечтательно как сказку рассказала: недавно проходила по Чистым прудам, и там в бывших клумбах, на газонах, везде — капуста, и свекла, и картошка… Всходы хорошие… Подумать только — прямо под окнами…
На «Строителе» у всех тоже взошло давно… У одних у нас даже не вскопано… Пропадает земля. И местком уже косо смотрит — может, огород не нужен, другим передать?..
Она перебирает картофельные глазки, привезенные Егором, хвалит — какие крепкие да большие. Завтра всем расскажет на работе. И копать надо не откладывая. Чуть отдохнет с дороги — и копать.
36
От «Строителя» по тропинке идут к дальнему леску — мама указывает дорогу. День жаркий — разделись до пояса. Алик, правда, чуть освежившись после душной электрички, сразу же снова надел гимнастерку — кожа заживших ран очень нежна, не обжечь бы на солнце. Он впервые за городом — не насмотрится, не надышится, сорвал перышко полыни — и впору съесть…
Тропка в высокой траве ныряет через овражки. И вдруг летнее это великолепие разом оборвалось. Поднимаясь из-за поворота на бугорок, они невольно остановились… Там, повыше, чернел немецкий танк и зло, холодно смотрел на них глазом пушки.
Алик, присвистнув, плюнул в его сторону:
— Фу, дьявол! Куда забралась, сволочуга!
Поднявшись повыше, они разглядели, что танк нелепо завалился вперед, в траву — гусеницы сбиты, на обгорелой боковине обшелушившийся крест… Из-за танка выглядывала немецкая же гаубица (ствол перекушен какими-то жуткими челюстями)…
Поднялись на пригорок — и вовсе очутились в середине побоища: изуродованные самоходки, грузовики, танки, пушки — все свалено грудами по обе стороны железнодорожной ветки.
— Хороший проход вон там, за самолетом, — указала мама на фюзеляж «дугласа», маячивший в отдалении. — Все везут, везут. Конца нет… Говорят, для переплавки… Сколько же их набили? — Повернулась к Алику: — И с такими ужасными машинами ты сражался, дитя?
Последнее словечко прозвучало наивно и беспомощно. Алик улыбнулся, а Егору стало жаль маму, такой она выглядела маленькой и растерянной среди стальных махин.
Побрели вдоль полотна, спотыкаясь об ослепительно блестевшие артиллерийские стаканы, скользя на гильзах крупнокалиберных пулеметов… Целая россыпь немецких касок… Под ногу попала черная лакированная с золотым орлом на боку.
— Эсэсовская падаль! — Алик поддал ногой, и каска с дребезжаньем покатилась, ударившись о тускло-зеленую, солдатскую, пробитую из виска в висок (край выходного отверстия щетинился острыми заусенцами, и виднелся спекшийся подшлемник)…
У горы железных коробок от патронов мама, шедшая впереди, остановилась.
— Ой, дети, я боюсь…
Там, куда она собиралась ступить, валялся немецкий автомат «шмайсер». Алик опередил ее, с гадливостью, но ловко, привычным захватом, хоть и левой рукой, поднял автомат, осмотрел. На ручке аккуратно вырезано имя владельца — «Курт Ройтер». Размахнулся, бросил в развороченную башню танка, вытер пальцы. — Отстрелялся, гаденыш…
Какое незнакомое, страшноватое у Алика лицо. И брезгливость, и решительность, и боль… Губы спрямились, глаза сузились… Егор подумал: такое лицо у него было т а м…
Они двинулись дальше, поминутно натыкаясь на препятствия и обходя их. Все больше танки, обгоревшие башни с обрубками орудийных стволов, горы траков, разорванных будто елочные бусы. Потом стали попадаться куски фюзеляжей и крыльев, и глаза безошибочно различали: «мессершмитт», «хейнкель», «юнкерс»… В этой части свалки стоял и «дуглас», от которого надо сворачивать влево к огороду. Бока и хвост изрешечены осколками. Значит, успел сесть, не разбился… Или на аэродроме попал под бомбежку? Что там произошло, за этим фонарем, из которого уже вытащили плекс?.. В обломанном крыле Егор заметил рваный пласт черной резины — все, что осталось от бензобака, и с хозяйственной сметкой решил на обратном пути отрезать кусок для починки ботинок.
Отсюда начиналась хорошо протоптанная в траве тропка на огороды. Несколько поодаль корячились разбитые немецкие грузовики. Алик молча и уверенно к ним пошел, выбрал один, стоявший на обглоданных скатах, нагнулся по-хозяйски, чем-то стукнул, щелкнул и достал аккуратную, совсем новенькую лопатку, протянул Егору:
— Держи подарок от фрица.
Трофей очень даже пригодился, то есть это просто клад. У них не было своей лопаты, ее сейчас ни за какие деньги не достанешь — мама взяла у знакомых на один день под честное слово… А тут такое везение!
Участок был на пустоши около соснового леска. Неподалеку среди деревьев прикопались землянки и торчали орудия зенитной батареи. Солдаты варили на костре кашу.
Там и сям дыбились ржавые ежи противотанковых заграждений, тянулись окопы, заросшие крапивой и лебедой. Вдали у дороги — шляпки брошенных броневых колпаков и осыпавшиеся траншеи — все, что уцелело от обороны Москвы…
Егору не терпелось взяться за новую лопату и сегодня вскопать хотя бы половину: ведь кончались последние для посадки дни и не отпускала забота о главном харче на зиму.
Но, как назло, заняться пришлось совсем другим…
Едва подошли, с тоской увидели, как мало походит на огород их участок: среди зарослей полыни и травы торчало несколько почерневших кольев, опутанных ржавью колючей проволоки. Ее плети и клубки валялись повсюду — еще весной на этот пустующий клочок натащили с соседних участков, и теперь вот досталось разгребать… Однако запущенность и запустенье не вызывали отчаянья, а только злили и заставляли получше продумать ход работы.
Перво-наперво Егор принялся за колья. Они хоть и качались, а вылезать из земли не хотели. Пришлось подкапывать жесткий суглинок, пронизанный корнями и вездесущей железной колючкой.
Алик сгоряча тоже схватился копать.
— Э-э нет, брат. Отставить! — Егор почти силком отобрал у него лопату и всадил в землю. — Был уговор: ты едешь на прогулку, подышать. Никакой работы! Уговор дороже твоей лопаты!
Алик в сердцах едва не выругался.
Тут мама подошла и тоже про уговор напомнила.
Алик отвернулся, понурился. И жаль его, и понятна его обида, и к делу нельзя подпустить.
Когда Егор опять принялся за свой кол, а мама стала перебирать картофельные глазки, Алик отошел к самому краю участка, снял гимнастерку… (Пусть его погреется на солнышке.) Но вместо того, чтоб прохлаждаться, он обернул гимнастеркой конец колючей проволоки и потянул к кустам, росшим неподалеку.
Мама покачала головой, переглянулась с Егором, потом взяла мешочек из-под глазков и пошла к Алику.
— Ну, непоседа, не рви гимнастерку, вот тебе мешок…
Дело заспорилось. Но все ж расчистку закончили уже за полдень, и вскапывать неподатливую дернину пришлось не со свежими силами, а порядком намаявшись.
37
Проснулся поздно, лежал, нехотя возвращаясь из сна. Руки, ноги и спина за ночь не отдохнули, тяжесть их мешала подняться.
Он сегодня собирался съездить в университет, разузнать, что надо для поступления, но про намерение это вспомнил не сразу — сонный туман заполнял голову — и, только вспомнив, окончательно проснулся…
Какие-то странные звуки в коридоре… Постукивание, пошаркивание… Никто здесь так не ходил… Да и на работе все, никого быть не может… А постукивание и пошаркивание медленно переместилось в кухню, там зашипел кран, что-то упало… Незнакомое бормотанье, фырканье…
Егор выглянул из двери. Около раковины, неумело опираясь на костыль, незнакомый человек вытирал полотенцем лицо, второй костыль валялся рядом. Егор заметил щегольской сапог на единственной ноге.
Когда он попозже вышел к умывальнику, в коридоре опять зашаркало и застукало…
Навалившись на костыли, в дверях стоял капитан… Тот самый, который был у Женьки на Новый год… Как страшно изменился. Лицо зеленей кителя…
— А-а-а… Егоров… Здравия желаю!
Тяжело шагнул, протянул руку, правый костыль полетел на пол.
Егор поздоровался и поправил капитана, сказал свою настоящую фамилию. Потом поднял и подал костыль.
— Не обижайся… Так уж я тебя сразу стал звать: Егоров да Егоров… Ну, чего тут?..
Капитан внимательно, даже придирчиво оглядел Егора и, отступив немного, продолжал рассматривать… Егор не знал, как поступить. Уйти и оборвать этот взгляд — обидеть больного человека… Терпеть разглядывание — неприятно.
И капитан сказал примиряюще:
— Давай знакомиться. Завьялов… Сергей Михайлович… Ты второй раз представляешься, а я так вот — не успел тогда… Все по госпиталям заладил что-то… Вчера вернулся вечером — опять неделю отлежал на обследовании… Да что об этом… — Поморщился, тряхнул головой, постоял понуро и, вспомнив что-то, добро улыбнулся — и совсем другим голосом: — Идем-ка, брат, ко мне завтракать. Одному кусок в горло не лезет.
Егор стал было отказываться, но капитан с грубоватой добротой подтолкнул его костылем и повел в комнату Аллы.
Хозяйки не было. На столе — банка шпига, белый хлеб и бутылка мутной водки (наверное, с рынка — по четыреста рублей поллитра).
— Садись, Егоров, будь как дома.
В эту комнату Егор лишь из двери через портьеры заглядывал, когда собирал за электричество, и дальше порога не заходил… А сейчас присел на стул рядом с роскошным тройным зеркалом на низком столике, уставленном флакончиками и баночками, издававшими запахи своей хозяйки, впервые огляделся и увидел, что комната мала, тесна, забита вещами — не повернуться…