И вот именно здесь и сейчас заныла заноза, которая давно сидела в памяти и казалась уже заросшей вглубь, незаметной, притихшей… Занозу всадил в свое время отец. Он одним из первых приобрел «Краткий курс», прочитал и не мог сдержать разочарования, а потом и возмущения ложью, подтасовками и передержками, заполнявшими книгу (все это говорилось, разумеется, лишь ближайшим друзьям и произносилось приглушенно, с оглядкой на дверь). Настоящая история еще дышала и жила в живой памяти; все знали по именам и портретам ее истинных героев, которые теперь напрочь отметались и поносились последними словами на только что отпечатанных страницах…
Тогда Егор ничего еще не мог понять и оценить, но возмущение отца запомнилось. И сейчас оно невольно вспоминалось, когда приходил к недоуменным вопросам, которые, само собой, дальше собственной головы не пускал, — и тем тяжелей они ложились на душу. Главный среди них — почему почти все участники событий оказались врагами, шпионами и вредителями, выступившими против дела, которому посвятили всю собственную жизнь? Объяснений в книге не находилось и отлично понималось, что спрашивать у кого-либо разъяснений нельзя — все требовалось принимать на веру, заучивать и произносить, когда спрашивали. Занятия смахивали на обязательный, хоть и скучноватый ритуал.
Единственный раз студенты услышали с кафедры критическое слово в адрес корифея науки.
Старый профессор логики, которому по необъяснимому стечению обстоятельств поручили читать курс, однажды доверчиво, даже как-то по-детски признался студентам, что руководство факультета пожурило его за отсутствие в первых лекциях ссылок на труды великого мыслителя. И добродушно сказал, что, исправляя этот свой недостаток, прочитал книгу вождя, но впрямую по поводу логики ничего в ней не нашел, кроме единственного места, которое содержит логическую ошибку и тем может представить интерес для данного курса…
В мертвой тишине, охватившей аудиторию, он подробно и всесторонне проанализировал ошибку величайшего гения науки всех времен и народов… У присутствовавших возникло и разрасталось чувство соучастия в чем-то в высшей степени предосудительном, невозможном и, страшно сказать, преступном…
На следующую лекцию незадачливый профессор не явился, его фамилия мгновенно исчезла из расписания, а другой профессор, хоть и без упоминания отстраненного бедняги, старательно доказывал, что никакой ошибки у вождя не было и быть не могло…
Однако убедительности в этих словах оказалось недостаточно, и в голову запало, что все ж ошибка у вождя есть…
Вспоминая эти лекции, Егор испытывал настоящее мученье. Как же совместить два несовместимых обстоятельства? По всему ходу въевшегося в мысли и в печенки, всеми признанного и утвердившегося обычая каждое слово вождя — неколебимая истина. А явно честнейший в своей наивности старик профессор, опираясь на вековечные законы логики, доказал, что ошибка у вождя есть… Но если признать, что вождь ошибался — значит, он такой же человек, как все… Соглашаться ли после этого с тем, что он единственный, непогрешимый, начертавший исторический путь и высившийся над миром подобно утесу? Ведь именно с этим все согласились, поэтому и преклонение перед ним превышало все известные виды поклонения…
И тут, как нарочно, подвернулось еще одно обстоятельство.
Однажды из любопытства Егор попал на занятие литературной студии, проходившее в одной из комнат университетского клуба. Начинающие декламировали в тот вечер свои стихи о Сталине. После чтения ведущий студию, довольно известный поэт, принялся разбирать только что прозвучавшие строфы и особо выделил, даже расхвалил стихотворение, где имя вождя не называлось, о Сталине говорилось иносказательно: «Он, живущий в высоком Кремле!» По мнению поэта, такой поворот особенно удачно подчеркивал всеобщую, мировую значимость и величие вождя народов…
И ударило в голову, как недавно на лекции по истории Древнего Египта профессор отмечал, что имя фараона не принято было называть впрямую, о фараоне говорили: «Тот, кто живет в Большом Доме»…
Совпадение показалось таким режущим, параллель настолько вопиющей, что Егор едва не вскрикнул, услышав слова поэта. В этих совпадениях крылось что-то несовместимое со здравым смыслом, с самими основаниями общества, провозглашенными во всеуслышание.
Не существовало сомнения, что вождь — величайший полководец всех времен и народов. Доказательства этому приносило каждое сообщение о победах на фронтах, каждый его приказ, выделявшийся особым шрифтом в газетах, особым голосом по радио. Одного этого было достаточно для бессмертия и вечной славы.
Так зачем же еще славословия на каждом шагу, по всякому поводу и вовсе без повода? Все уже объелись этими словесными пышностями, но все равно они льются с утра до ночи по радио, в печати, в докладах, на лекциях, семинарах, в кружках. Все это чересчур, за гранью нормы, и поэтому производит уже прямо обратное желание: не слушать, не читать и, что самое страшное, — не верить…
Ведь все знают, что сам вождь скромен и прост. Говорят, он занимает в Кремле домик бывшего привратника… И шинель его… Френч защитного цвета… Картуз… Неизменная трубка… Все скромно, даже чересчур… Как же он сам может терпеть словесную мишуру, нескончаемую трескотню вокруг своего имени? Непонятно, несовместимо, поэтому больно и обидно, и не знаешь, что думать, как верить…
И память подсовывает вступительный экзамен по литературе… В билете вопрос: Джамбул и Сулейман Стальский о великом Сталине. Прочитал и обмер. Убей — ничего не мог припомнить, хоть совсем недавно перечитывал учебник — знал, что такой вопрос будет обязательно, не может не быть… И вот именно он попался — и в голове пустота. Решил сменить билет… Но едва решил, тут же всплыла отчаянная и вместе хулиганская мысль: ответить по примелькавшимся шаблонам, наболтать, намолоть, что навернется на язык… Егор испугался этой мысли, понимая, как плохи шутки с такой темой. И все ж вызвался отвечать. Сел к столу, поглядел на пожилого преподавателя, почему-то угадал в нем сочувствие и принялся перечислять все витиеватые восточные сравнения, навязшие в зубах, которые не могли не оказаться у прославленных акынов…
Сталин — горный орел, парящий над вершинами (преподаватель одобрительно кивнул); Сталин — солнце, согревающее мир, светоч знаний и правды для всех народов (преподаватель склонил голову и тонко улыбнулся); Сталин — великий садовник, взрастивший сад дружбы народов, подаривший человечеству плоды свободы и братства (преподаватель вскинул глаза, в которых угадывался заговорщический смешок и одобрение пародии); Сталин — величайший мудрец всех времен, корифей науки, родник знаний, пламя мысли, сжигающее врагов и согревающее друзей…
— Достаточно. Отлично.
Так выходит, главное — выспренние слова, пустые цветистые фразы; смысла не надо, содержания никакого… Зачем же эти храмы и дворцы из слов? Может, в них есть особое содержание, непонятное простому уму?.. Но преподаватель явно соглашался с пародией, наспех состряпанной юношей, явно потешался в душе и не видел никакой ценности в потоке стихотворных славословий, затопившем литературу.
Конечно, с уверенностью утверждать этого Егор не мог, возможно, это было его домыслом, предположением — ведь преподаватель сугубо доверительными намеками высказывался в общем-то в совершенно недоказуемой форме — через взгляд, едва приметную улыбку, наклон головы, что само по себе могло быть и одобрением славословия, а не пародии… Тайный язык смутных времен. Ироничных оценок через с л о в о быть просто не могло. Лишь безумец, решивший покончить с собой, отважился бы на слово, отрицающее хвалебные слова. Ведь в повседневной жизни совершенно обыденным стал вопрос: «За что взяли (посадили)?» И ответ: «За слово».
Все это так. Но вождь действительно велик, всемогущ и всеведущ, и нет уверенности, что эта игра на экзамене не стала ему известна… И нельзя утверждать, что за эту игру не придется жестоко поплатиться… Вот-вот… В этом его несомненная сила, его могущество, которое невозможно не признать, от которого страх сжимает сердце и леденит душу.
Зачем же сомнения, раздумья, зачем противоречия и духовная боль? Хочется верить слепо, до конца всему, принимать славословия и упиваться ими. В этом счастье… И Егор знает таких счастливых, несмотря на все невзгоды, людей, ни в чем не сомневающихся, принимающих все как есть, прямых, цельных, ясных и холодных в неколебимой уверенности, словно отлитых из чистого льда.
И почему ж, едва подумаешь о таких людях, в голову лезет темное воспоминание, от которого мурашки по спине… Только не проговориться об этом…
В конце зимы, когда отпустили морозы, он пришел в гости с ночевкой к школьному другу в соседнюю деревню, километрах в пяти от села, но совсем глухую, темную, там даже говорили не так, как все в округе… После ужина мать друга уложила их на печке, и они, находившись и набегавшись за день, сразу провалились в сон.
Поздней ночью Егор проснулся от странных постукиваний, всхлипов, осторожного шороха и напряженного дыхания нескольких людей, хотя знал: в доме лишь они с матерью… Тихонько сел, заглянул в щелку неплотно задернутой занавески, закрывавшей печь, и увидел у стола трех незнакомых женщин вместе с хозяйкой дома.
На столе, освещенный дрожащим светом моргасика, — портрет Сталина… И женщины… по очереди брали нож, тыкали острием в глаза, в губы, в лоб и в нос портрета, всхлипывали и приговаривали сквозь слезы… Что же приговаривали? Едва разберешь. Чаще повторялось: «Вот табе за мово!», «Так-то табе, ироду!»
Егор сполз обратно на дерюжку, закрылся с головой тулупом, под которым похрапывал друг, и не мог осознать, не мог осилить увиденное.
Наверное, тогда и запало, забередило душу страшное противоречие между громогласно провозглашаемыми здравицами и хвалой и настоящим отношением к происходящему вокруг, истинным настроением, скрытым и запрятанным в недоступные тайники. Замордованные деревенские бабы, укрывшись ночной тьмой, выказывали свое отношение к стихии горя и мук, затопившей округу, отыскали свой способ мщения за пропавших и погибших мужей, сыновей, за нищету и убогость, сами определили виновника бед — и как могли карали его праведным судом.