Приехали в Сокольники — смеркалось уже.
Сели в непривычно освещенный трамвай и покатили мимо темных домов, где мелькали иногда светлые окна, — и инстинктивно вспыхивало осуждение тех, кто забыл задернуть маскировку, и тут же вспоминалось, что теперь это не страшно, хоть маскировка еще и не отменена.
Вот и общежитие. «Стромынград». Черное обшарпанное здание, теряющееся во мгле у самой Яузы, а другой край лезет вверх по улице… Впечатление чего-то перекошенного, несоразмерного.
Егор бывал у Гены и уверенно повел Николая к проходной.
Тот, однако, задержал его, достал папиросы.
— Погоди, постоим немножко… Что-то я волнуюсь. — Он затянулся, и Егор увидел, как дрожат его пальцы. — Понимаешь, смелости не хватает войти так сразу… Как подумаю — сколько тут умных, знающих ребят живет… Не решаюсь… Сейчас… Минуточку… Ну, айда!
Егору показалось, он закрыл глаза… Дверь хлопнула ржавой пружиной. Тусклая лампочка под потолком. За барьерчиком вахтерша.
— Пропуск.
Гена вынырнул из полутьмы, за ним — старший сержант Рябокляч.
— Это наши. Пропустите, мамаша!
— Я тебе не мамаша. Пропуск ихний!
Размахивая пустым рукавом, к ней подступил Рябокляч.
— У нас же праздник, товарищ вахтер, фронтовики собираются. Ну, не портьте уж нам настроения, просим вас… Очень просим… Нельзя? Да ты понимаешь, что говоришь? Торговка ты базарная, а не вахтер! — Голос загремел как барабан.
Они сцепились не на шутку.
— Айда! — Подтолкнул Егора Михайлов мимо вахтерши и увлек в полутьму лестницы.
На втором этаже ребята их догнали и все вместе пошли по коридору, едва освещенному редкими лампочками, наполненному холодным паром картошки, застарелым дымом махорки, запахом гнилых полов и нечистого белья.
Старший сержант Рябокляч уверенно шел впереди, размахивая рукой; пустой рукав цивильного пиджака относило в сторону. Короткая, но напряженная стычка с вахтершей взвинтила его, и он никак не мог выйти из боя…
— Так значит, товарищ лейтенант, решили приобщиться к окопной жизни, вкусить, так сказать, аромат студенческой махорки, спуститься с высот своего повседневного бытия в наши стромынские блиндажи? Похвально! Очень ценим ваш отважный поступок! Осторожно! Тут можно сломать ногу — нет половицы… Вдоль стены короткими перебежками — за мной!..
Егор слышал, как у Михайлова сорвалось дыхание.
— Слушай, Рябокляч, ты что это — серьезно или шутишь? — Остановился, прислонился к стене. Он задыхался. — Если серьезно… я сейчас же назад… Если шутишь — то глупо… Я в окопах пробыл не меньше твоего и махорки искурил мешок… Чем ты утыкаешь? Не живу в общежитии… Да я вообще чудом живу… И утыкать меня этим нельзя, дьявол тебя дери! — У него совсем захватило дыхание, и даже в полутьме видно, как он побледнел, хоть и так был бледен всегда. — Идем… Пчелин отсюда… к чертовой матери… «Окопники» собрались… Отсиживались, пока мы под огнем погибали…
— Это кто же отсиживался! — заорал на весь коридор Рябокляч. — Это надо еще проверить!
— Проверяй… — Выдавил Михайлов и схватился за бок.
— Ребята, кончайте! Праздник же, а вы базарите! — Метался между ними Гена, стараясь оттереть старшего сержанта. — Ну, чего разошлись? Что за спор? Кто отсиживался? Никто не отсиживался. Я вот сейчас сяду посреди коридора и буду отсиживаться, пока вы не прекратите.
Рябокляч убежал во тьму, потом медленно вернулся, вздохнул глубоко, погладил волосы.
— Ладно, лейтенант, я был неправ. Не обижайся. Заклинивает иногда затвор… Прости, говорю…
Николай стоял, молча глотая воздух. Наконец отдышался, отошел от стены.
Пошли дальше; в полутьме грустно зазвучал его голос.
— Эх, жизнь. Друг друга не щадим. Совсем нервы ни к черту. — И засмеялся горько: — У меня рука сразу — к пистолету… И пистолета нет давно, и рука не двигается… Нельзя так… нельзя.
В комнате было шесть коек, посредине стол, голая лампочка на пыльном шнуре.
— Вот мы и в хате, — примирительно сказал Рябокляч, пропуская Михайлова и Егора вперед. — Раздевайтесь, тут тепло — надышали.
Справа у двери набиты гвозди. Повесили шинель и ватник.
Михайлов оказался в прекрасном темно-синем костюме, которым он вроде бы должен был отделяться от гимнастерок, подержанных пиджаков и кителей остальной братии, но странно — костюм его даже не сразу заметили.
Началась суета по приготовлению стола, хоть собирать-то почти нечего. Однорукий великан Володя Силантьев достал укрытую одеялом кастрюлю с горячей картошкой; Юра Калинин не без расчета на эффект вытащил жирного залома и уложил на расстеленную газету. Эффект удался. По сравнению с селедкой, которую давали по карточкам, залом выглядел левиафаном.
Потом появилась бутылка мутной разливной водки, кружки из консервных банок, артиллерийских гильз и один надтреснутый стакан.
Тут Михайлов поставил на табуретку портфель, щелкнул замочками. Очень уж внушительна трофейная эта штука. Николай, сам того не желая, как бы собирался показать фокус. Все притихли и радостно грохнули, увидев содержимое, особенно, конечно, фляжку. Впрочем, тушенка тоже произвела впечатление.
Чудеса эти Николай вытащил просто, сухо, без тени рисовки — быстро побросал на стол, потом порылся на дне, выложил шоколад и напоследок три пачки «Казбека».
И тут, взмахнув пустым рукавом, Павел Рябокляч отрешенно сказал:
— Все это, несомненно, великолепно, даже, можно сказать, по-генеральски… Но… — простер в пространство руку, — на столе нет одного, самого главного… Чего? — Вытянул шею, посмотрел по сторонам. — Хлебушек-то… отсутствует.
Михайлов суетливо поправил правую руку и почесал в затылке.
— Мда-а… Старший сержант всегда под ребро — и по самую рукоятку.
Сильно перекосившись на один бок, Рябокляч пригладил волосы, распестренные пятнами седины, встряхнулся, поправляя сползший на одно плечо пиджак, и медленно, подчеркнуто вяло, хоть это никак не вязалось с его характером, направился к тумбочке у койки. Присел на корточки, долго копался, хоть копаться было явно не в чем, и наконец достал буханку черного хлеба. Целую!
47
В комнате шесть табуреток — по числу жильцов, поэтому гостей усадили на койку. Егор рядом с Николаем, и еще Юра Калинин (на его табуретку поставили кастрюлю с картошкой — стол занят весь).
Рябокляч взялся за бутылку, но Михайлов его остановил и попросил сначала разлить спирт из фляжки. Понадобилась вода, и Силантьев побежал с чайником.
— Мне только спирт можно, — сказал Николай, — хочу вместе с вами — свои фронтовые сто грамм…
Павел ему первому стал наливать в единственный стакан, и едва на донышко плеснулось, Михайлов задержал его руку.
Воды нацедили в крышку от чайника и поставили меж двух папиросных коробок…
Они заговорили все разом, и обрывки рассказов налезали один на другой, но даже в несвязном сквозил свой строй, своя нить…
— …у меня зенитки были против танков. Бьют за милую душу — любая броня нипочем. «Фердинанд»? И «фердинандов» шибали будь здоров. Вот послушай, как было… Подошли к насыпи… Железная дорога… Высоченная насыпь и — подальше — мост, где дорога пересекает шоссейку… А за насыпью в поле — хутор: каменный дом в саду и большой амбар. Я, как увидел, сразу решил в этом хуторе устроить батарею. Маскировка что надо и обзор прекрасный. А дело к ночи. И весна. Грязь по горло. Шоссе узкое. Машины еле тащат наши пушки. Двинулись к переезду: в темноте, думаю, устроимся… Разведданные у меня были — фрицев вокруг нет… Да-а-а… Подъезжаем к переезду. И тут… Кэ-эк пулемет вр-режет! Всю кабину и кузов — в решето. Меня с шофером чудом не задело. И понимаешь — из расчета н и к о г о не царапнуло. Попадали мы в грязь, залегли… Потом гранатами гнездо забросали… Поворачивать надо, а шоссейка узкая. Отцепили пушки, кое-как развернулись — и обратно. Послал я с в о е г о разведчика к хутору. Возвращается, докладывает: дом немцы переоборудовали в дот, а в амбаре замаскирован «фердинанд». Вот так штука… Ну, в конце концов перебрались мы за насыпь — и п р я м о й н а в о д к о й по амбару кэ-эк вр-режем! И «фердинанда» своротило… Загорелся, зачадил… Немцы засуетились. Тут мы и дом растребушили… Как клопов…
— …на Каспии железная волна. Кишки рвет. И представляешь — в самую штормягу на небе — ни облачка, звезды! Меня отец первый раз взял в рейс перед самой войной. Ну болтанка! Я б о г у молился. По-настоящему молился, хоть и не умею, — никогда ни до этого, ни после не молился. «Господи, помоги вернуться на берег!» Лежу на мостике, гляжу на звезды и молюсь. Никогда, думаю, больше в море не пойду, провались оно!.. А отдохнул дома недельку — и потянуло, потянуло… Да еще как! И до самой войны — м о р е!..
— Ну-ну!.. А на Тихом не служил? Нет? Жаль. Меня сюда-то, в Россию, с Тихого перебросили… Прямо под Ленинград, в прорыв блокады. С колес — в бой. На фронте никто из ребят не был… А ребята на подбор: все косая сажень, красавцы… были… Раздали нам маскхалаты — и знаешь, никто не надел. Такую силу чуяли, такую ненависть к фрицам — казалось, р у к а м и всех передушим. В атаку пошли в одних тельняшках… Поднялись — ну просто богатыри… Не верилось, что такие ребята могут погибнуть… А погибли. Все поле усеяли. Как птицы лежали… На белом снегу черные птицы. Безрассудство, конечно, теперь понимаю… А тогда…
— …при батарее у меня всегда — пэтээровцы. Очень удобно. И против танков они, и против самолетов. Чего улыбаешься? Против самолетов противотанковое ружье — за милую душу. Пикировщики — знаешь ведь, какая морока… Но тут выдержка нужна. Главное — не запаниковать. Пикировщик совсем низко к земле выходит, так низко — летчика видно как облупленного. Да! Очень хорошо видно: посмотришь — и глазами с ним, с гадом, встретишься… И тут надо из ружья жахнуть п о ф о н а р ю. После этого фриц не возвращается. Боязно. А двоих мы сбили… Вот какая петрушка: зенитки по танкам, а пэтээр — по самолетам…
— …лежали мы, лежали в сарае этом… Чувствую: на животе раны болят. Что такое? Все зашито и хорошо заживало… А тут — ну спасу нет — ножом режет… Залез я пальцем под бинты, пошарил, а там… ч е р в и!.. Ну, думаю, дело дрянь — зажи