Лев КузьминВ последний день апреля
Сельская школа стоит над высоким речным обрывом, чуть в стороне от главной колхозной усадьбы. Палисад школы — в сквозной зелени берёз. Клейкая, молодая листва так и льнёт к чистым стёклам классных окон. В классах неумолчный гомон ребят: «Завтра — праздник! Завтра — Первомай!»
Ну, а если Первомай, то, значит, прямо сегодня после обеда можно разлететься всем, кто желает, на целых три дня по родным деревням и деревушкам.
Нежелающих, ясно-понятно, нет. Интернатские зареченские таким предстоящим событием взбудоражены особенно. Из-за поздней, но необычайно дружной в этот год весны, из-за сильного водополья они не были дома почти полмесяца. А теперь с пойменных лугов, с просёлочных дорог река начинает вроде бы отступать, и ребятишки-зареченцы готовы помчаться домой, не дожидаясь даже конца самых последних, самых лёгких уроков.
Уроки сегодня впрямь одна лишь простая видимость. Учителя скорому празднику рады тоже. И уроки ведут весело, свободно, к доске почти никого не вызывают, двоек не ставят, но зареченцам и эти последние часы в тягость всё равно.
И вот лишь грянет звонок на очередную переменку — они первыми, раньше всех других школьников, на крыльце.
Правда, когда они там сбиваются в плотную стайку, то сразу видно, что их, зареченцев, не так и много.
Старший тут по возрасту — Коля Колыванов, пятиклассник.
Он, как это бывает у некоторых деревенских с отличным здоровьем мальчиков, не так чтобы велик ростом, да зато крепок в плечах. Его сильная фигурка ловка, его небольшие серые глаза смотрят на всё всегда уверенно, и даже со стороны понятно: он у зареченцев — верховод.
Одним годом, одним классом помладше Коли — Люба Чернова.
Не в лад со своей фамилией она вся беленькая. За это её в школе зовут не столько Черновой, сколько Любой-Одуванчиком. И на прозвище она отзывается охотно, ничуть не сердится.
Меньше Любы — ученик второго класса Миня Штучкин. Он по-воробьиному шумлив, суетлив. Он любит задавать вопросы: «Что? Почему? Как?» Задаёт он их по делу и без дела.
Ну, а если всех этих ребятишек выстроить лесенкой, расставить, как ступеньки, то на самом низу лесенки окажутся Нюра да Юра Крепаковы. Сестра с братом. Близнецы. По школьным делам — первышата. Эти ещё малы настолько, что о них, кроме того, что они схожи друг с дружкой, как два румяных колобка, добавить нечего совсем. Но за эту похожесть, за эту крохотность их все и любят, а зареченцы, особенно Коля Колыванов, даже опекают.
Вот и сейчас на весеннем ветерке, на крыльце, где ребята топчутся в лёгкой школьной обуви, Коля Колыванов им первым и задаёт самый сейчас нужный, самый дельный вопрос:
— Для похода в деревню резиновые сапоги приготовили? С вечера сушить их поставили?
— Поста-а-авили… — нараспев, в один голос отвечают колобки. И при этом, улыбаясь, жмурясь, смотрят на Колю Колыванова, как на ясное солнышко.
— Не успел ты вчера сказать, мы уж и поставили! — повторяют Юра с Нюрой. — Прислонили к тёплой батарее рядом с твоими в интернатской раздевалке.
— А меня почему не спрашиваешь про сапоги? — ревниво, напористо подключается Миня Штучкин. — А меня разве, Коля, в поход домой не берёшь?
Коля пробует ответить шуткой:
— Да вот всё ещё думаю: брать ли? Надо ли?
А Миня шуток не понимает, Миня пугается:
— Отчего «брать ли»? Почему «надо ли»? Я на ходу прытче Юрки с Нюркой!
Миня едва уже не ревёт, но в дело вмешивается Люба-Одуванчик:
— Эх ты, Миня! Всегда суёшься наперёд всех и всего! Да разве Коля когда кого бросал? Да разве Коля когда оставлял? Не бросит он и тебя… Верно, Коля? — заглядывает она сама в лицо Коле Колыванову, а тот под её взглядом слегка смущается, кивает:
— Верно… Зачем мне бросать своих деревенских?
Потом, глядя в заречную даль, добавляет уже серьёзно, даже сурово:
— Чур, уговор! Кто захнычет в дороге, того в самом деле заверну сразу назад. Тот пускай сидит, посиживает в интернате весь Первомай. Лугами нынче идти — не игрушки… Это смотреть с крыльца напрямую — вроде бы всё прекрасно и совсем недалеко, а на деле, знаете сами, придётся кривулять обходными тропками, шлёпать до моста километров шесть. Да и после моста за рекой — километр с хвостиком.
Люба уверяет:
— Не захнычет никто! Нам бы лишь до моста добраться. А там — реку перебежим и, считай, все дома!
На распахнутую впереди речную долину ребятишки со школьного крыльца смотрят вновь и вновь. В оплёснутом солнцем пространстве вся долина, как вогнутая великанская ладонь. В ладони извивается, моет глинистые откосы всё ещё не везде вошедшая в русло река. Плоские же излуки там и тут переходят в сверкающие озёра. На дальнем краю долины, на самом её окоёме, чуть бугрится голубовато-коричневый пашенный угор. Над ним медленно зарождаются облачные громады. И вот там, не то что бы воочию, а больше от сильного детского воображения, ребятам кажется, что они видят всю-всю в зелёных пятнышках вербных куп, всю-всю в серебристо-шиферных квадратиках крыш свою родную Зареченку.
И, хотя она маленькая, очень далёкая, хотя она от главной колхозной усадьбы на изрядном отшибе, ребята знают: деревенька сейчас тоже полна всяческой жизни. И тревожное настроение у них сменяется настроением весёлым. Ребята начинают вслух мечтать. Близнецы-колобки Юра да Нюра говорят:
— Над нашим, над крайним домиком — вроде бы синий дымок… Мамка, поди, печёт к нашему приходу творожники…
Миня возражает:
— Кто это будет затапливать печку в середине дня? Да и почему — творожники? По-моему, лучше ватрушки с картошкой. Печёное тесто во рту на зубах хрустит, румяная картошечка со сметанкой пыхает паром… Ух! Так бы сейчас и уплёл одну такую ватрушку!
Люба вздыхает, поводит носом, тоже говорит:
— Ух!
Но тут же, шутя, шлёпает Миню по вихрастому затылку:
— Не раздразнивай! И без тебя терпения больше нет. Я так бы домой и полетела!
Миня смеётся:
— Лети! Ты же Одуванчик-полетанчик!
Люба продолжает:
— У нас дома теперь красота!.. И пускай завтра праздник, я бы всё равно первым делом сбегала к маме на ферму, поглядела бы на нынешних телят. Они забавные! Ушки-шевелюшки, глазёнки ясные! Все такие лизунчики, все такие несмышлёныши. Поднесёшь которому бутылку с соской, с тёплым молоком, — он так к тебе и жмётся, так и тычется, как к родной матери… Успеем мы, Коля, до их вечерней кормёжки домой попасть? Успеем?
Но Коля тут единственный, кто такому умильному настроению поддаётся не очень. Или делает вид, что не поддаётся. Он среди стайки ребят-односельчан теперь совсем как рассудительный крепыш-мужичок. Он и оборачивается на каждый вопрос не спеша, степенно, и ответ подаёт степенный:
— Когда придём, тогда и придём. Всё покажет сама дорога.
А тут и недолгой переменке конец, и ребятишки-зареченцы вместе с толпой других школьников растекаются по своим классам. Усаживается за парту в пятом «А» классе и Коля Колыванов. И вот уж здесь-то вся его степенность, вся его солидность исчезают вмиг. Внешне он держится ещё спокойно. Он даже глядит на доску, как бы слушает учительницу, но разбуженные односельчанами домашние мечты теперь одолевают Колю самого. И мечты эти — не о телятах, не о творожниках, а кое о чём куда более важном.
У Коли в Заречном почти все его родные, почти вся его семья — механизаторы.
Бригадиром тракторной бригады работает отец. Трудятся на тракторах старший брат и средний брат. Не трактористы только мать да дедушка Михаил. Мать говорит, что ей сподручней ухаживать не за стальными конями, а за колхозными бурёнками; дедушка же говорит: «А я просто устарел! Куда тут соваться мне, старому валенку! Мой ход теперь: зимой до печки, летом с удочкой до речки. Но вот для молодых техника — дело, конечно, самое расчудесное. И никакого не будет дива, если у нас, у Колывановых, объявится ещё один — четвёртый тракторист!» И, если Коля оказывался в это время рядом, то дедушка при таких своих словах старался погладить Колю по голове, а все домашние при этом улыбались куда как доброжелательно.
Ну, а в самый последний, ещё до разлива рек, Колин приезд домой в ответ на дедушкины речи отец не только заулыбался, а сказал тоже: «Дедушка рассуждает верно! Пускай наш Коля пойдёт в механизаторы!.. Если он, разумеется, желает сам».
И Коля, как сидел тогда за обеденным столом, как хлебал там молочную кашу, так этой кашей чуть от восторга не захлебнулся. И закивал: «Желаю, желаю! Очень желаю!» А отец вдруг ещё и добавил: «Хочу сделать тебе к Первомаю подарок. Разрешу побыть у меня в бригаде на прокладке первой борозды, разрешу подержаться за настоящий руль!»
И вот Коля настраивает себя прямо уже здесь, в классе, не просто на скорый поход домой, а на выезд в поле. Тем более, что и на здешней центральной усадьбе за школьными окнами, заглушая все другие звуки, грохочут и грохочут трактора. Они своим грохотом салютуют солнышку над школой, салютуют тёплому ветру, забивают ошалелый ор весенних сельских петухов; они приветствуют высокое небо и уходят друг за другом в широкое полевое раздолье. И если они двинулись здесь, то, понятно, в зареченской отцовой бригаде такое времечко приспело тоже!..
И вот у Коли нет сил терпеть… И Коля видит перед собой вместо крашеной парты пульт управления отцовского трактора. Он чувствует под руками вместо деревянной крышки парты гладкий, тугой, но вполне податливый руль.
Коля, совсем позабыв даже о своём соседе по скамье, надувает щёки, принимается этак негромко, но вполне похоже на тракторный мотор, тарахтеть:
— Тр-р-ру… Тр-р-ру… Тр-р-ру!
— Колыванов! Колька! — пихает его под бок сосед.
— Что? А?
— Не видишь, кто тебя зовёт?!
В полураскрытых дверях класса — директор школы Екатерина Васильевна.
Одною рукой Екатерина Васильевна машет примолкшей учительнице: «Занимайтесь, мол, занимайтесь!», другою рукой, пальцем, манит Колю Колыванова: «Подойди, мол, ко мне, подойди…»