я коленкой земли, стонет от напряжения, но не сдается, девушка-гладиатор, обеими руками вцепившаяся в рукоятку меча. Тогда он подошел к сетке и стал бить влет, то в одну сторону, то в другую. Мертон внутренне одобрял пружинистые движения проворных ног, мгновенный разворот корпуса. Теперь, приблизившись, обратил внимание, что при каждом вращении лифчик, стискивающий грудь Мави под платьем, уже кое-где промокшим от пота, начинал обнаруживать формы, скованные и скрытые тканью. Она, со своей стороны, била все яростнее, чтобы обыграть его, по-прежнему не говоря ни слова, вся ушедшая в себя, в свой сконцентрированный гнев, может, проявляя чуточку нетерпения, потому что ему удавалось блокировать и возвращать все мячи, не оставляя ни единой бреши. Наконец Мави удалось пробиться параллельным реверсом, который она взяла в опережающем прыжке, почти акробатическом, и отправила мяч на черту. Мертон смотрел, как Мави гордо выпрямляется, как от бурного дыхания вздымается грудь.
– Теперь понимаю, почему тебя нанимали для спарринга, ты – чертова стена. – Она направилась к скамейке, глотнула воды, сняла козырек и провела по лбу тыльной стороной ладони. – Ну что, сыграем сет? – спросила Мави с вызывающей улыбкой.
Мертон предпочел бы, чтобы до этого не дошло, чтобы они просто перекидывались мячом, молча и слаженно. Так два пианиста-виртуоза при первой встрече могут сыграть в четыре руки любую партитуру. Хотел бы созерцать эту силовую, досконально освоенную хореографию, в которой Мави раскрывалась по-иному, представала более взрослой, владеющей сложным искусством, составленным из тысячи синхронных, выверенных в деталях движений. Мертон, которого обе его работы научили прежде всего выявлять ошибку, несообразность, избыток или недостаток, глядя на нее, отдыхал душой, просто восхищался, как в тех случаях, все более редких, когда, не в силах устоять перед мастерством романиста, он просто читал, как в ранней юности, потерянный, ослепленный, потерявший дар речи. Но теперь он должен будет или выиграть, или проиграть, и прекрасно знал, что, в любом случае, каждый будет биться за себя, сосредоточится на победе, и что-то из этой интимной слаженности, согласованных движений тел пропадет.
Мави раскрутила ракетку для жеребьевки сторон. Мертон выиграл и выбрал подачу. С самого начала он хорошо усвоил урок, какой преподали: подача – единственное, что зависит только от тебя самого, что можно совершенствовать в одиночку. Стоически, сосредоточенно, терпеливо Мертон предавался таким упражнениям постоянно, пока участвовал в турнирах, пользуясь любым свободным кортом: приносил туда корзинку и часами отрабатывал угловые и боковые удары. Так подача превратилась в самую верную его опору в игре. Здесь, на асфальтовом покрытии, он мог рассчитывать на то, что отскок мяча будет выше. Мави ждала, собранная, настороженная, и с трудом сумела взять два первых. Третью подачу вернула, но ударом коротким и слабым, что сделало ее очень уязвимой. Когда она побежала, чтобы поймать реверс Мертона, он легко перестроился и послал мяч в другой угол корта. В четвертом гейме ей удалось словить отбитый им удар, и они долго, напряженно обменивались мячами. Мави нападала все яростнее, била вдоль боковых линий, пренебрегая риском, а Мертон бегал по корту и, как мог, отражал удары. Когда наконец мяч Мави перелетел через сетку, едва не коснувшись ее, Мертон в последний момент отправил его судьбоносным слайсом прямо к ее ногам, и ей не удалось этот мяч поднять. Мави, заметил Мертон, едва сдержала досаду, а когда они менялись сторонами, старалась на него не смотреть, стремясь поскорее очутиться на линии подачи, чтобы отыграть гейм.
Но и в следующих геймах повторялась, с минимальными вариациями, эта первоначальная схема. Мави атаковала его, как могла, сильными ударами, кручеными и резаными, которые Мертон отбивал, пока со всей неизбежностью либо она, из нетерпения, посылала мяч за линии, выбрав неверный угол, либо – но это случалось гораздо реже – этот последний яростный удар удавался, Мертон не успевал отбить, и Мави получала очко. И раз за разом, в такой зловещей пропорции, она громила сама себя и теряла геймы, начинавшиеся с ее подачи. А когда наступал черед подавать Мертону, Мави проигрывала еще легче, поскольку ей удавалось отбить две-три его подачи, не более. По мере того как продолжался сет, Мави раздражалась все сильнее, громко бранилась, вскрикивала, колотила ракеткой по асфальту. Глядя на нее, Мертон словно узнавал себя на турнирах юниоров. Он тоже постоянно злился, был весь на нервах. Хотелось сказать ей, что все образуется, кинуть какое-то слово через сетку, но Мертон слишком хорошо знал, поскольку сам не раз проходил через такой маленький ад, что Мави не захочет ничего слушать. И все-таки кое-что произошло, когда они менялись сторонами, и Мави должна была подавать при счете 0–5 в его пользу. Она в первый раз присела на скамейку, отложив ракетку. Отерлась полотенцем, глубоко вздохнула, подставив лицо солнцу, и, будто одежда мешала ей, сунула руку в вырез платья, одним ловким движением вытянула лифчик и снова схватила ракетку. Ее грудь, развитая, высокая, упругая, теперь частично выступала из выреза. Мави сняла лифчик нарочно? Груди под платьем обрели собственную жизнь, напрягаясь по мере того, как Мави готовила подачу. Мертон не мог не следить в иероглифе удара за этим вторым полускрытым вращением, словно в момент, когда Мави ударит по мячу, груди должны будут выскочить наружу, и минутная рассеянность помешала ему отбить подачу. Вторую подачу он принял, но Мави неожиданно бросилась к сетке, побежала бегом. Мертон снова увидел их, они волновались, двигались так близко, и ответный мяч улетел слишком далеко. Он вдруг почувствовал, что попал в роман Гомбровича, только приходилось мысленно твердить не «бедра, бедра», а «сиськи, сиськи». Ведь разве новая стратегия Мави не была намеренно избрана, разве не взяла она за образец то, что случилось накануне вечером, не продолжила борьбу, выставив сиськи против сисек? И разве не был он так же заворожен, не проигрывал очко за очком, следя за тем, как колышутся эти двойняшки, которых Мави подносила к сетке во время атак все более сокрушительных? Мертон проиграл гейм, Мави промолчала, но, когда он передавал ей мячи, отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Он заметил также, что теперь она дожидалась его подачи внутри квадрата и сильно наклонялась вперед. Или он все это себе внушил? К счастью, на безопасном расстоянии, у задней линии, чары частично ослабевали. Мертону удалось сосредоточиться, чтобы правильно провести подачу, и, стараясь из предосторожности вообще на нее не глядеть, он четырьмя такими же закончил сет. Мави, чья досада, казалось, моментально исчезла, направилась к сетке и в своей насмешливой манере пожала Мертону руку. Ему почудилось, будто она в глубине души праздновала победу.
– Я должна научиться отбивать эти твои проклятые подачи, – заявила она. – Но знаю, как обыграть тебя в следующий раз.
Они вместе прошли к скамейке, и Мави рухнула, обессиленная, раскинув руки. В ярком солнечном свете Мертон видел ее кожу, сверкающую, в иголочках пота, и как эти капли соскальзывали с шеи в вырез платья, в глубокую ложбинку между грудями.
– Смотри, как ты меня загонял, я вся мокрая, – произнесла она, небрежно проводя рукой. – От меня, наверное, воняет.
– Не говори так, – сказал он таким решительным тоном, что ее зеленые глаза вспыхнули, и воззрились на Мертона с любопытством. Мертон выдержал ее взгляд и признался, как всегда, откровенно и прямо: – Мне нравится этот запах.
– Неужели? – Мави улыбнулась, чуть пристыженная. – Никогда не слышала, чтобы об этом говорили вот так, в открытую, думала, что только со мной такое происходит, и никому не проболталась бы, но, знаешь, этот запах и мне ничуть не противен.
– Вот здорово, – восхитился он, – ведь я бегал гораздо больше и воняю, конечно же, сильнее.
Она рассмеялась и кинула в него полотенцем. Мертон сел рядом, и они болтали под полуденным солнцем, приходя в себя и восстанавливая дыхание. Был вторник, и Мертон спросил, почему Мави не в школе. Она рассказала, что лишь недавно перестала участвовать в турнирах, учебный год уже начался, и ей придется и дальше осваивать дистанционную программу для теннисистов-юниоров. Но родители, точнее, мать, подчеркнула она, уже подыскивают школу здесь, в Педральбесе. В голосе Мави послышалась обида, и Мертон осторожно поинтересовался, не слишком ли родители давят на нее. «Еще чего, – ответила она с виноватой улыбкой, – они всегда были ко мне чересчур добры». Тогда Мертон спросил почему она решила бросить турниры. Мави впервые посерьезнела и скривилась, будто ей до сих пор было больно об этом говорить. Он тоже перешагнул через такую личную ордалию, поединок с самим собой, и снова, как тогда, когда она кричала на корте, почувствовал странную близость к этой девочке. Ему казалось, будто он может описать все стадии, через которые она прошла. Мертон поведал ей, как сам принял такое решение, как терзался, оставляя спорт, а Мави кивала, узнавая собственную историю. Они помолчали, а потом, почти не поднимая головы, Мави обрушила на него лавину полных боли фраз. Все это она впервые высказала вслух, подчеркнула Мави, словно вручая Мертону свой величайший секрет. Так они сидели, тихо беседуя, очень близко друг к другу, когда услышали восторженный крик Морганы, которая приветствовала их, стоя за ограждением.
– Как хорошо, что вы все-таки поиграли! А я вот опоздала; наверное, много пропустила.
Мертон видел, как Мави собирает ракетки и быстро встает со скамьи, едва скрывая отвращение. Моргана, находясь перед дверью, наблюдала, как дочь спешит войти в дом, с удивлением посмотрела на лифчик, завернутый в полотенце, однако пропустила Мави без комментариев. Ни тени подозрения или упрека не было в ее голосе, когда она, обратившись к Мертону, шутливо предупредила, чтобы он не объедался за обедом, потому что Нурия Монклус пригласила их двоих вечером поужинать в «Ботафумейро».