о, завораживающе. Сколько раз проплыла Моргана перед ним, Мертон не считал, но все это время, пока длилась ее тренировка, не мог оторвать от нее взгляда и уж никоим образом не способен был вернуться к книге. Когда она наконец вышла из воды мокрая, закинула назад тяжелую завесу волос и вдобавок встряхнула их, высоко подняв руки, Мертон опустил голову, боясь, что Моргана застигнет его за созерцанием того, что крохотный купальник, насквозь промокший, открывал и подчеркивал.
Пока она вытиралась, он упорно не отрывал глаз от черных цифр, обозначавших номер следующей главы, но через несколько секунд услышал шелест шагов на лужайке. Моргана двигалась к его двери босиком, едва накинув на плечи полотенце, и вот постучала. Когда Мертон отворил дверь, она вытирала кончики волос, склонив голову набок.
– Я пыталась тебе сказать, чтобы и ты пришел поплавать. Солнце скоро зайдет, и вода остынет. Ты ведь еще ни разу не окунулся, верно? Пользуйся этим бабьим летом в октябре, оно не продлится долго.
Мертон на мгновение потерял дар речи, видя так близко перед собой ее тело, тугие, тяжелые груди, торчащие соски, хорошо различимые, затвердевшие от холода; капли, все еще стекавшие в ложбинку, а ниже темный, с густыми волосами лобок, просвечивающий сквозь мокрую ткань. Моргана стояла перед ним высокая, мощная, грозная, как богиня первобытных времен. Когда Мертону удалось наконец вымолвить слово, он указал довольно жалким жестом на рукопись, ожидавшую его, и добавил, запинаясь, что не слишком продвинулся и должен наверстать время, потраченное утром на теннис. Что-то в его словах изумило Моргану, а может, даже немного обидело.
– Конечно, конечно, – кивнула она, отступая, – мы не должны отвлекать тебя.
Он возразил: нет, просто вечером он должен что-то сказать Нурии о прочитанном, а завтра охотно поплавает, хотя, судя по тому, что он видел, за ней в воде не так-то легко будет угнаться. Мертон даже решился частично открыть ей правду: он не мог отвести от нее глаз, пока она плавала, и задавался вопросом, глядя на ее элегантный стиль, не участвовала ли она в соревнованиях. Это откровенное, невольно вырвавшееся у него восхищение заставило Моргану улыбнуться.
– Ну что ты, – произнесла она. – Это семейное. Мой отец считал, что в жизни нужно уметь делать три вещи, будь ты мужчиной или женщиной: плавать, водить машину и стрелять. Я научилась двум из трех и правильно поступила, потому что он, – Моргана махнула рукой в сторону дома, – никогда не садился за руль. Но ладно, дам тебе поработать, пойду позагораю, пока солнце не скрылось. В семь часов жду тебя около выхода.
Мертон все-таки спросил, нет ли в библиотеке А. «Феноменологии» Гегеля, мол, нужно навести кое-какие справки.
– Вроде была такая, – ответила она. – Но он пожелал избавиться от всех своих книг, когда начал этот последний роман. Заявил, что таскал их на горбу, как верблюд, чересчур долго. В любом случае, книги не слишком далеко. Он преподнес их в дар библиотеке местного монастыря, это в пяти минутах ходьбы отсюда. Когда угодно можешь пойти, покопаться. Мави помогала ему составить список, спроси у нее, где-то он, наверное, лежит.
Мертон смотрел, как Моргана разворачивается и возвращается к краю бассейна, где еще оставался убывающий прямоугольник солнечного света. Она села спиной к нему, вздернула плечи, чтобы расстегнуть лифчик, и улеглась ничком с голой спиной и тонкой красной полоской, разделявшей два безупречных полушария, белее, чем все остальное, тоже полностью обнаженных. Мертон осознал, что никоим образом не сможет читать в присутствии этого тела, распростертого впереди, будет пристально следить за ним, самым жалким образом плененный, неспособный сосредоточиться, притянутый, словно магнитом, как покоем, так и малейшим его движением. Да, вынужден был он признаться, не только профессору суждено влачить на себе узы рабства. Усилием воли Мертон встал со стула около окна и укрылся вместе с рукописью между подлокотниками кресла в дальнем конце комнаты, откуда Моргану не было видно.
Десять
Ровно в семь часов Мертон услышал скрип колес по гравию и рокот мотора. Короткий призыв клаксона отвлек его от главы, которую он читал. Уже в машине, когда он захлопнул дверцу и оба сидели неподвижно, ожидая, пока раздвинутся ворота, во внезапной близости сидений, расположенных впритык, обдавая его волною своих духов, Моргана молча, с улыбкой, повернула к нему лицо с макияжем, словно хотела убедиться в том, какое производит на него впечатление, или ожидала каких-то восхищенных слов. Мертон определил, что она причесалась, как на тот банкет два года назад, убрав волосы наверх и открыв шею и плечи. Тщательно подкрасив глаза, подчеркнув скулы, украсив шею серебряным ожерельем в египетском стиле, Моргана вновь изменила облик, и Мертон, посмотрев на нее и на мгновение встретившись с ней взглядом, вновь ощутил всю тяжесть мучительного гнета, который она налагала на него всегда, в каком бы образе, каком воплощении ни появлялась. Моргана надела короткое прямое черное платье, и оно задиралось до бедер, когда то одна, то другая из римских сандалий жала на педаль, а ремень безопасности пересекал грудь, выставляя напоказ ее красноречивые формы.
Уже на спуске с холма она спросила – немного иронично, как ему показалось, – почему он так молчалив, и удалось ли ему прочитать все, что было намечено. Мертон, пропустив первый вопрос, на второй ответил, что прочитал достаточно, чтобы завтра поплавать. Так оно и было: он добрался до середины, даже чуть дальше, и оставался в недоумении, даже нетерпение его снедало, так хотелось узнать, какой оборот примет последняя глава. Мертон даже попросил бы Моргану, будь их отношения более доверительными, задержаться на несколько минут, чтобы дочитать. Профессор философии терпеливо и коварно приводил в действие свой маленький план. На третий день упражнений он вызвал Лилу на откровенность, а в середине сеанса, когда она, уложив пациента на кушетку, делала ему массаж, с силой сноровисто разминая его окостенелые ноги, испускал стоны боли и наслаждения, не совсем притворные, однако достаточно громкие и продолжительные, в расчете на то, что Хельга, стоявшая за дверью, услышит их. Распрощавшись с кинезиологом до завтрашнего дня и позволив Хельге войти в комнату, он преувеличил совсем чуть-чуть свое прекрасное настроение. Прочитав на вытянувшемся лице сиделки подозрение и растерянность, понял, что сумел разрубить гордиев узел подчинения и вогнать, будто клин, третью составляющую, чтобы вскоре, уже его не касаясь, началась новая борьба противоположностей, на сей раз между двумя женщинами. На самом деле, хватило тени сомнения в мыслях Хельги, внезапно явившейся потребности сравнивать, чтобы пошатнулась вера в подчинение, которое она полагала неизменным. И теперь профессор будто читал ее мысли: не зная, чего добился он от соперницы, молодой и бесстыжей, за три дня и чего еще добьется за неделю, Хельга пересматривала свои позиции, и по ее манере, чуть более хмурой, отстраненной, обиженной можно было видеть, как ревность начинает свою разрушительную работу. И как сиделка мало-помалу решается, чтобы не утратить власть, уступить немного, иначе потеряет все.
В следующей главе, той же самой ночью, профессор понял наконец, что его мольбы услышаны. Помогая ему натянуть пижамные брюки, Хельга коснулась поверх трусов, очень близко от края, плоти, погруженной в спячку. И раньше, скупыми порциями выдавая жалкие крохи, Хельга забавлялась, слегка дотрагиваясь до него, только чтобы взглянуть краешком глаза на медленное пробуждение эрекции, а потом прикрыть ее простыней. Но на сей раз рука оставалась на месте, недвусмысленно, словно Хельга желала, щупая, в чем-то убедиться или подтвердить сомнения. Что с ним сотворила эта шлюха, спросила сиделка без обиняков: он совсем как мертвый. Профессор, которого застигли врасплох, сказал правду, хотя и с долей вызова: пока ничего. Хельга заглянула ему в лицо, будто желая прочитать в его взгляде, точно ли это так, и, не до конца убежденная, сунула руку ему в трусы и извлекла наружу вещь-в-себе. Весь трепеща, профессор решился на симметричный жест и протянул руку к земле обетованной; на сей раз Хельга не отстранилась, а даже свободной рукой расстегнула две пуговицы халата, чтобы ему было легче вынуть из лифчика одну из ее мощных грудей. То, что случилось потом, показалось профессору дурным сном, когда тело отрывается, отделяется от сознания, которое взмывает в астрал и наблюдает со стороны гротескный спектакль. Он держался за эту тяжелую грудь, сжимал ее в ладони, как проделывал много раз в своей жизни, и видел, как припадает губами со всегдашней жаждой к неизменно срабатывавшему соску, но в то же самое время ощущал роковой разлад, фатальную недостачу в стратегически важном месте, которое Хельга разминала и сжимала опытной рукой, но так и не могла вдохнуть в него самостоятельную жизнь. Да, он, сведенный на нет, присутствовал при сбывшемся, созерцал давно чаемое ставшим, совершающимся там, снаружи, но сам не мог подключиться, ощутить внутри себя, как по телу пробегает разряд. Мертвый, произнесла Хельга, и это слово назойливо повторялось, звенело в ушах, словно навязчивая галлюцинация. По мере того, как движения Хельги становились более нетерпеливыми, профессор видел в ее попытках, в ее расстегнутом, но не снятом совсем больничном халате, отчаянные и бесполезные попытки реанимации post mortem[9]. Нужно признать, что она испробовала все: схватила его и терла между грудями, будто пыталась с терпением бойскаута в лесу добыть огонь из сухой веточки, а потом решительно и умело взяла в рот, однако и это не помогло. Затем вынула его, почти выплюнула с отвращением и рассмотрела с обидой и презрением. Вы уже и как мужчина ни на что не годитесь, – сказала она и встала, застегивая халат, очень раздраженная, поскольку дала гораздо больше, чем намеревалась в этой неудавшейся сделке.
Наедине с собой, в темной комнате, профессор вынужден был признаться, что эта ее последняя фраза причинила больше боли, чем он мог вообразить, и все еще вонзалась с жестокостью скальпеля, распластывая тело слой за слоем.