нимательно осмотреть. Проспект выводил к порту, который показался Мертону невероятным скоплением кораблей и лодок всех размеров и типов. Их паруса и мачты едва не сталкивались в вышине, будто ручонка дитяти-великана, которому надоело играть, стиснула роскошные трансатлантические и круизные пароходы вместе с парусниками и экскурсионными катерами. Мави пробиралась между длинными рядами ковриков, где местные умельцы разложили свои изделия, и остановилась около первого волнореза, откуда можно было видеть золотую песчаную косу и открытое море.
– Неплохо, – торжествующе проговорила она, – мы добрались за двадцать минут.
Мертон слез с велосипеда и разулся, чтобы приблизиться к берегу и посмотреть на море. Спокойное, сверкающее, оно переливалось почти прозрачной зеленью под солнечными лучами, и берег окаймляла тонкая полоска пены; не то что темное, бурное, с ненасытными, растрепанными ветром волнами море его детства на юге. И все-таки, каждый раз, стоило выйти на другие берега, бросить взгляд на иные моря, узнавание наступало мгновенно, ошибки быть не могло: море, всегда только море, имя, для него подходящее, просоленное насквозь.
Она с Мави двинулись пешком по песку, ища место, достаточно сухое, чтобы присесть. Заметили такое метров через пятьдесят, там загорали много людей, почти все женщины, самых разных возрастов. Одни были погружены в чтение, другие, надев солнцезащитные очки, растянулись на лежаках навзничь, раскинув руки; иные оживленно болтали, некоторые, таких было немного, сидели одни или с собакой рядом, отрешенно вглядываясь в безмятежный морской простор. Но все, без исключения, были выше пояса обнажены. Мертон видел в головокружительном пробеге выставленные на безжалостный солнечный свет самые разные формы и проявления, выпуклости и склоны, текстуры и протуберанцы. Весомые украшения, блестевшие от крема для загара, и гладкие торсы отроковиц, где едва намечались первые бутоны. Всю гамму сосков и ареол, от бледно-розовых до черных; гладкую смуглую кожу и очень белую, у англичанок или немок в веснушках, родинках или светлых полосках, где кожа облезла от солнечных ожогов. Конусы, едва выступающие, крутые склоны и надежные пандусы. И смотрел, как они колебались под неожиданными углами, в силу земного притяжения или беспечной раскачки. Он ощущал себя так, будто сподобился одним глазком взглянуть на картину, мужчине, как правило, недоступную: непредумышленную женскую наготу. Да, то была сцена из античного мира, римские бани в женский день, или картина Дега, интимные движения, подсмотренные и перенесенные на холст, а ему, Мертону, выпало счастье разделить точку обзора спрятанного живописца.
Он отдавал себе отчет, что тянет время, не решаясь сесть и повернуться спиной к столь увлекательному зрелищу, а Мави смотрит на него как на дикого аргентинца, который пялится, разинув рот, впервые видя топлес на европейском пляже. Мертон хотел что-то сказать ей по этому поводу, но Мави, которая уже расположилась на песке и сняла шорты, теперь стягивала непринужденно лифчик своего бикини. Непринужденно? Мертон, который не мог не смотреть на то, что открывалось взору, спрашивал себя, не является ли эта поездка на пляж частью маленького плана Мави, умышленным продолжением, развитием того успеха, какого она достигла, вытащив лифчик из-под теннисного платья, вторым сетом той же самой партии? Еще не в силах взглянуть ей в лицо, он ощущал с тревогой, как снова звучит в нем припев: сиськи, сиськи. Да, Мави, наверное, нашла невинный, безупречный способ устроить ему чудесную засаду при ярком свете дня, сливаясь со всей толпой этих женщин, чтобы доказать, самым откровенным способом, что она может соревноваться с матерью и даже разбить Моргану на ее собственном поле. Насколько Мертон видел, а увидел он многое, в том не оставалось ни малейших сомнений. Они были восхитительны, во всех смыслах этого слова, и Мертон подумал, что не сможет больше ни заговорить с ней, ни посмотреть ей в лицо, если не выразит свое восхищение в форме обычного комплимента. Так в светской беседе закрывают неудобную тему, быстро переходя к другой. Но в состоянии ли он что-либо сказать? Нет, это даже не обсуждается. Он, конечно, не мог и смотреть на нее прямо: слишком боялся, что в его глазах, если им предоставить свободу, можно будет прочитать восхваление не того толка. Ему оставалось, как до сей поры, стараться не смотреть на нее, но эти старания, стоившие таких трудов, с каждой минутой все более неловкие и принужденные, представляли собой иной способ на нее смотреть! Да, он попался, застрял в лимбе парадокса: не мог ни смотреть на нее, ни принуждать себя не смотреть. И, разумеется, Мави успела заметить это, этот цугцванг забавлял ее.
– Чего ты ждешь, почему не снимаешь рубашку? – спросила она, и Мертону стало чуть легче от звуков ее голоса, понудившего сделать хотя бы какое-то движение. Когда он оголил грудь, неловкость отступила, самым неожиданным образом, словно его тело пришло в соответствие с остальными. Опираясь на локти, Мертон откинулся назад, и они с Мави почти соприкоснулись плечами. Та, не стесняясь, окинула его любопытным взглядом.
– Смотри-ка, – произнесла она, – у тебя не такая волосатая грудь, как я думала.
И он наконец посмотрел на нее открыто и ответил в том же тоне:
– К счастью, милочка, и у тебя тоже.
Оба рассмеялись, и Мертон успокоился. Он позволял солнцу, его наркотическому теплу, проникать в самые глубины, и чувствовал, как медленно размякает, а тем временем ощущал прикосновение плеча Мави к своему плечу, прикосновение определенно случайное, подумал Мертон, но ни один из них не сделал еле уловимого движения, которое разделило бы их, как будто лучи солнца, почти отвесные, их спаяли намертво в единственной точке, где сосредоточился, откуда исходил самый тайный жар. Мертон снова сказал себе, что это, наверное, его фантазии, не следует делать поспешных выводов, и она для всего сумеет найти объяснение, убедительное, естественное, чистосердечное. А если это не так, подумал он, и вспомнил выражение, жесткое, но с долей истины, из романа А. о сексе как товарообмене. Не выставила ли Мави для него, ради него свое самое ценимое достояние? Нагота, без сомнения, производит мощный взрыв, однако мимолетной длительности, и самоуничтожается слишком скоро, в собственной диалектике единства и борьбы. Не в этом ли заключался стародавний фокус декольте, а особенно корсажа? Фасон, чтобы показывать, но более всего скрывать, чтобы, насколько возможно, замедлить последнее откровение, истину, находящуюся не глубже кожи, и надбавлять цену, открываясь по частям, постепенно. «Не отдавать слишком много» – вот лозунг, регулировавший торги. Женщины за его спиной были летним исключением из тысячелетнего правила, почти миражом, и они прикроются снова, как только выйдут из эфемерной свободной зоны песчаного пляжа. Но если и Мави сделала исключение, Мертон, полагавший, будто уже немного знает ее, подозревал, что она тем самым бросила ему вызов, подвергла испытанию. На самом деле подавила, распластала, ведь он не мог ни двинуться с места, ни заговорить с ней.
Делая вид, что смотрит на море, обездвиженный в горячей точке соприкосновения, откуда от плеча исходили двусмысленные сигналы, Мертон обрадовался, когда Мави, наверное, заразившись его неловкостью, решила, что хватит солнца, снова надела лифчик, «вот, забыла защитный крем», и сказала, что пора окунуться. Мави первой добежала до берега и в два решительных прыжка погрузилась в воду. Вынырнув, обернулась к Мертону, который все еще колебался, стоя по колено в воде, и, притворившись шаловливой младшей сестренкой, стала брызгаться, пока и он не окунулся. Они плыли вровень, в стремительном порыве, как часто бывает в холодной воде, а когда замедлили ход, закоченевшие, очень близко друг к другу, и головы их колыхались на поверхности моря, словно буйки, Мертон увидел ресницы Мави под тяжестью капель, глаза яркого и чистого зеленого цвета, где отражались переливы солнца и волн. Все ее лицо, новое, блестевшее от воды, которое ему предстояло заново открывать, такое знакомое и в то же время другое, с посиневшими губами и потемневшими, насквозь промокшими прядями волос, прилипших к голове. И если двусмысленная нотка секса, звучавшая на песке, растворилась в волнах, теперь он ощущал, глядя на Мави, пока оба плавали кругами очень близко друг к другу, первые уколы неуместной влюбленности. Стараясь выбросить это из головы, Мертон поплыл от Мави прочь, к безопасному берегу. Потом, когда она тоже вышла и легла рядом с ним на песок, чтобы обсохнуть, и заговорила в своей торопливой манере о Тосса-дель-Мар и других пляжах Коста-Бравы, куда они ездили на каникулы до болезни отца, Мертон решил, что сможет смотреть на нее, как раньше. Но разве существовало это «раньше»? Оно было отравлено, то было «раньше» нарочитое, сфабрикованное путем насильственного удаления того, что явилось позднее. Мертон снова, хотя уже по иным причинам, боялся смотреть на Мави, но слушать ее приходилось. В какой-то момент она со смехом рассказала, какую груду книг брал с собой отец в каждое путешествие, и Мертон вспомнил о списке, о котором говорила Моргана. Не помнит ли Мави список, какой она составила под диктовку отца, когда тот подарил свою библиотеку? Мави прекрасно помнила, в те времена ей было лет девять-десять, и она играла в секретаршу отца. Тот диктовал ей заглавия, а она печатала двумя пальцами на старой пишущей машинке, которая до сих пор находится где-то в доме. Наверняка наделала ошибок. Но в тот список вошли не все книги библиотеки, в этом она уверена – иначе ей было бы и по сей день не управиться! – но только некоторые. Это ее поразило, ведь она не знала, что отец решил впоследствии расстаться со всеми своими книгами. Их она тоже помогала складывать в коробки, так и не поняла, зачем он так поступил, дом опустел, появилось гулкое эхо, будто они собрались переезжать. Знает ли она, куда подевался тот список, спросил Мертон. Мави покачала головой. Наверное, лежит в каком-нибудь ящике, по возвращении она спросит у отца и поищет.