– Вы… – произнес он хрипло, без голоса, уже не владея горлом. – Говорил, что вернусь вас расспросить. И вот он я. Вы увидели? Или нет?
Мертон подумал, не сказать ли просто «да», больше ничего не добавляя. Но заметил, как изменилось лицо А., когда он кивнул, с каким берущим за душу усилием поднял он голову с подушки и весь устремился вперед в порыве нетерпения, словно приберегал последний запас здравомыслия, чтобы выслушать его. Начав говорить, Мертон больше всего боялся, что ошибается. Но А. кивнул, услышав о списке и о том, как он сопоставлял книги в монастырской библиотеке, и кивнул еще раз, когда Мертон сообщил о пассажах, попавших под «отрицание». Тогда он рискнул привести образ романа, где традиция видна на просвет, и изложенного на бумаге, уже исписанной с обратной стороны. А. остановил его робким намеком движения, едва-едва поднимая руку, словно ему нужно было перевести на собственный язык сомнительную метафору, а потом сделал Мертону знак склониться ниже, к самым его губам.
– Все это правда, – с трудом произнес он. – Таков мой метод. Только… – Он помедлил, будто задумался, как понятнее объяснить различие, тонкое, но принципиальное, и тут они услышали дребезжащий, ни с чем не сообразный звук: кто-то в нетерпении нажимал кнопку звонка, раз, другой, третий.
А. замер в замешательстве, и Мертону показалось, что какой-то суеверный страх отразился на его лице, словно он предвидел, что помеха станет роковой. Вслушавшись, он зна́ком попросил Мертона выглянуть в окно. Ворота раздвинулись, и возникла фигура Нурии Монклус. Она, невзирая на тучность, мелкими шажками засеменила ко входу с такой скоростью, какой Мертон от нее не ожидал.
– Это Нурия Монклус, – удивленно проговорил он и больше ничего не смог сказать, потому что голос агентши уже гремел по коридору все ближе и ближе.
– Где мой автор? – восклицала она, громко смеясь. – Моргана, милочка, где ты от меня его прячешь? Автора! Автора!
Дверь распахнулась, и Нурия Монклус, раскрыв объятия, бросилась прямо к постели вне себя от радости. А. с трудом повернул к ней голову, и она взяла в ладони его лицо.
– Вставай скорее, милый мой, тебе присудили Нобеля!
Мертон уловил изумление в глазах А., тень недоверия промелькнула в его взгляде, устремленном на Моргану, которая тоже бросилась целовать его, будто он боялся, что эта сцена – насквозь фальшивая, представление, затеянное женщинами, чтобы подбодрить его, или обманчиво яркая галлюцинация.
– Это шутка, да? – с трудом проскрипел он.
Нурия Монклус снова рассмеялась, в восторге, в эйфории.
– Никаких шуток. Тебе дали Нобеля, понимаешь? Журналисты вот-вот нагрянут. В общем, ты сейчас оденешься, и мы тебя как-нибудь усадим для пресс-конференции. Моргана, принеси ему какой-нибудь приличный костюм. А ты, – она повернулась к Донке, – помоги вытащить его из постели. Так-то вот, милый мой, веришь, не веришь, но сейчас ты встанешь и пойдешь.
Мертон наблюдал, как взгляд А. становится отстраненным, блуждающим, беззащитным перед надвигающейся катастрофой. Наконец глаза их встретились, и писатель сделал ему знак склониться пониже.
– Вы понимаете? – спросил он и добавил испуганным шепотом: – Все пропало!
Эпилог
– «Все пропало…» Почему он так сказал? – спросил я.
Мертон, который, без сомнения, уже порядком устал, а может, и сожалел, что так разговорился, нехотя, вроде бы из вежливости, сделал последнее усилие. Только сейчас, когда начинало смеркаться и он снял очки, чтобы протереть глаза, следы прожитых лет проступили на его лице. Мы сидели у него в кабинете, маленьком и скромном, настолько заваленном книгами и бумагами, что я с трудом нашел свободное место, куда поставить магнитофон.
– Я не вполне уверен, но, полагаю, он осознавал, что́ со всей неизбежностью из этого последует: лавина исследований, горы статей, дискуссии о том, каков же истинный А., теории, противоречащие одна другой, авторы, которые всеми силами пытаются перетянуть его на свою сторону; недопонимание, неудержимо множащееся. «Где спрятать песчинку? На пляже. Где спрятать лист дерева? В лесу». Даже если бы я попал в точку, даже если бы написал ту статью, у него не возникало сомнения, что она тотчас будет погребена под тысячами ошибочных толкований, которые станут сменять друг друга до бесконечности буквально на следующий день по объявлении о премии.
– Может, и не все будут ошибочными, – возразил я. – Разве произведения не живут за счет различных интерпретаций, разве не эти споры как раз и дарят им новую жизнь, продлевают их во времени?
– Разумеется, и спасибо, что напомнили, – произнес Мертон несколько иронично, – в этом смысле излишне говорить, что интерпретаций набралось на несколько жизней. Но так, как он хотел, чтобы прочитали его книги… еще никто не прочитал, – заверил он. – Я думал, что он сам об этом напишет для речи на вручении премии. Но даже Нурия Монклус не смогла надолго воскресить его. Та пресс-конференция его… доконала. Полагаю, это первый случай, когда писателю присуждают Нобелевскую премию, а он умирает, не успев надеть фрак. Вы, наверное, помните: когда Моргана получала премию от его имени, она как раз сетовала, что он не оставил ни строчки.
– Вас пригласили на церемонию?
Мертон поморщился.
– Конечно, нет. То, что я мог бы сказать, уже никому не было нужно. Меня забыли, как забывают зонтик, когда появляется яркое солнышко. Нурия выразилась предельно ясно, еще до того, как понаехали журналисты, что она ни слова не скажет о последнем романе, и с меня взяла клятвенное обещание, что я буду молчать. Думаю, Нурия решила не публиковать его. В тот же день она все устроила для моего немедленного отъезда. Правда, заявила, что я все равно могу забрать оба чека, «что бы я там ни увидел».
Он махнул рукой в сторону коридора; я обернулся и увидел на стене две маленькие картинки.
Меня разобрал смех.
– Вы их не обналичили?
– Я ведь так и не написал статью, да и не был в тот момент уверен, что до конца точно постиг его замысел. Меня мучило «только», слово, на котором оборвалась наша последняя беседа. Да, пока я говорил, он кивал, как будто я почти добился цели, почти попал в точку… «только…». Это «только» сводило меня с ума. И я не смог пообщаться с ним, даже увидеться до отъезда. Позднее, уже в Буэнос-Айресе, прочитал все его книги, с первой до последней. По правде говоря, несколько раз перечитывал их в эти годы.
– И вы поняли, что он имел в виду?
– Да, – кивнул Мертон. – Понял, без сомнения. И все обретает смысл, в каждой книге, в их последовательности, как он и говорил.
– Значит, сегодня вы могли бы написать статью, – заметил я.
– Да, мог бы, – согласился Мертон, – но зачем? Для чего добавлять еще один символ к бесконечному ряду? Все это время меня больше забавляло другое: читать то, что пишут о нем в каждую годовщину. Убеждаться, какие невероятно разнообразные формы может принимать заблуждение. У неверных решений, как и у старости, неисчерпаемое воображение.
Я выключил магнитофон и встал. Было уже очень поздно, и я-то как раз получил статью, за какой приходил: подтверждение того, что все-таки существовал последний роман А., который не захотели публиковать: может, уничтоженный или наглухо запертый в сейфе на долгие годы, пока жива Моргана.
Мертон тоже поднялся. Годы замедлили его движения, он немного сутулился, но выглядел поджарым и собранным. Наверное, подумал я, он все еще играет в теннис. По пути к двери я не мог не задержаться на мгновение перед вставленными в рамки чеками с размашистой подписью Нурии Монклус.
– Сколько же это будет сейчас? – присвистнул я с восхищением.
Мертон с безразличным видом пожал плечами.
– Не переживайте, – сказал он, – я получил свои награды, куда более высокие.
Выражение признательности
Марибель Лука и Хавьеру Мартину, припомнившим истории о Нурии Монклус; Карлосу Масдеу, который помог составить маршруты по Барселоне; Лилиан Ньюман – она удаленно, через фото и видео, познакомила меня с монастырем Педральбес; Росе Монтеро великодушно взяла на себя труд выверить регистр разговорной испанской речи; Пабло де Сантису и Карлосу Чернову, которые прочитали первую версию романа и высказали замечания; моей дочери Хулии Мартинес Алонсо, читавшей мне его вслух; и Брэнде, еще раз, надеюсь, что не последний, за терпение, с каким она правила черновики.