— Как же!
— Во люди, а? Между прочим, я у молодого Крамаренко начинал третьим подручным. Папаша, как вас величают?
Я сказал. Он почему-то страшно обрадовался, закричал, захлопал в ладоши.
— Александр? Самое лучшее в мире имя. Саша! Сашенька! Шурик! Саня! Мы сына своего назовем Сашкой. Так мы решили с женой. Не сегодня, не вчера, а еще тогда, когда гадали, кто у нас родится.
Я переключаю молодого отца на другую тему:
— Как жена себя чувствует?
— Отлично. Привет и поцелуй через нянечку прислала. И тебя велела поцеловать, если случайно встречу. Встретил!.. Откуда ты взялся?
— Ехал мимо, остановился, дай, думаю, посмотрю, как вы тут…
— Ну и молодец же ты, папаша! Не забыл. Мы с тобой еще на крестинах выпьем. Приглашаю. Мою улицу, мой дом запомнил? Заезжай! Днем, ночью, за полночь, — на рассвете — в любое время примем как родного. От чистого сердца заявляю.
Слушаю счастливого отца, улыбаюсь и говорю:
— Давай, Сеня, более важные вопросы обсудим. Итак, ты стал родителем?
— Точно! Отныне с меня налог за бездетность перестанут брать. И вообще теперь имею право считать себя полноценным человеком.
— Значит, счастлив?
— Спрашиваете!
— А твои родители счастливы? Знают, что ты стал отцом, что у них появился внук?
— Родители?.. Видите ли, какое дело, папаша…
— У тебя нет родителей?
— Были. Есть. Отец погиб на фронте, а мать…
— Твоя мать знает, что у нее родился внук?
— Откуда ей знать? Мы уже больше года не живем вместе…
— Почему?
— Женщины не сошлись характерами — жена Катя и мама.
— А ты?.. Сердцем на чьей стороне?
— Трудное спрашиваете!.. На той и на этой…
— Но, конечно, больше на стороне Кати?
Молчит. Не смотрит на меня.
— Ну?
— Так оно и есть, папаша, как вы говорите. Под каблук жены попал с первого дня женитьбы…
— И тебе, Сеня, не больно, не совестно, что родная мать сбежала от тебя?
— Спрашиваете! На душе кошки когтями скребут.
— Так почему же ты не помиришься с нею?
— Так к ней же, гордячке, не подступишься!
— Теперь, когда у нее появился внук, подступишься. Попробуй! Поедем к ней.
— Куда? Я даже не знаю, где она живет.
— Найдем!
— Боюсь я, по правде сказать… Вниз по матушке Волге пошлет, как увидит…
— И будет права. А ты не обижайся. Мать всегда права, в любви и гневе. И твоя Катя, став матерью, тоже будет во всем права по отношению к вашему сыну. Учти это на будущее. Напиши Кате записку. Скажи, что по случаю рождения сына едешь к матери на поклон. Катя обрадуется, что ты умно поступил.
— Ну что ж, уговорили!.. Поехали!
Поселок Каменка. Железная улица. Хатка под истлевшим шифером, вросшая в землю, с крошечными окнами.
Увидев незваных и нежданных гостей, Федора расплакалась и почему-то бросилась обнимать не сына, а меня. Стучала по моей спине кулаком, сердито говоря сквозь счастливые слезы:
— Если бы не ты, сиволобый, я бы этого охламона и на порог к себе не пустила! — Повернулась к Сене и, перестав плакать, злобно спросила: — Слыхал?
— Здравствуй, мама… Соскучился я по тебе…
— Ладно уж, не облизывай, я и без того гладкая. Почему исхудал? Катька не кормит?
— Не надо, мама! Катя сейчас в родильном доме находится.
— Каким ветром ее, никудышную, туда занесло?
— Обыкновенным. Поздравляю, мама, с внуком!
Федора побледнела, отмахнулась от сына, будто он произнес кощунственные слова.
— С каким еще внуком, пустобрех, поздравляешь? Откуда он взялся? На огороде в капусте нашли, да?
— Катя родила. Сегодня. Мой сын. Твой внук. Назвали Александром.
Она все еще не могла поверить:
— Родила?.. Катька?.. Брось, Сеня, не выдумывай чего не надо. Неспособна твоя жена на бабье дело. Сколько раз пыжилась — и ничего не выходило.
— Теперь вышло. Сын! Четыре килограмма. Черненький. На меня похож. И на тебя.
Кажется, наконец поверила:
— Правда? Не обманываешь?
Спросила не голосом, а беззвучным движением губ. И еще взглядом.
— Чистая правда, мама. Поедем, посмотришь на своего внука.
— А Катя… Катерина знает, что ты здесь?
— Она меня сюда и послала.
Чуть не испортил Сеня великий праздник.
— Она послала?.. А ты… ты, значит, не хотел?
— Было мое хотенье да Катькино веленье. Поехали, мама!
Обнял мать, прижал к себе. Она плачет, он смеется.
— Поехали! — говорю и я.
Утром Марья Николаевна предложила чай, завтрак.
— Спасибо, Маша. Через полчаса, если можно. Я не занимался гимнастикой, не принял душ.
— Вы еще занимаетесь гимнастикой? — простодушно удивилась хозяйка гостиницы.
— А почему бы и нет? Гимнастике, как и любви, все возрасты покорны!
— Ладно, пойду. Да, чуть не забыла!.. Звонили вам из доменного.
— Кто?
— Крамаренко Федор Леонидович. Велел сказать, что дожидается. Приглашает в гости. И домой, и прямо на домну.
— Спасибо. После завтрака поеду.
— Все так и передам, если позвонит… Можно вам задать один вопрос?
— Можно.
— Что вы по ночам пишете?
— Так, всякое…
— Дня вам мало. Убиваете себя работой.
— Человека убивает не работа, а безделье.
После гимнастики и душа я быстро оделся и выскочил на улицу. Не удалось скрыться незаметно. Марья Николаевна выбежала на крылечко, закричала вдогонку:
— Куда же вы? А завтрак?
— Поем в доменном чего-нибудь.
— Не велено вас голодного выпускать из гостиницы.
— Кем не велено?
— Директор звонил из больницы, строго-настрого приказал кормить вас получше. И товарищ Колесов просил…
Я махнул рукой, сел в машину. Но уехать не успел. Дорогу мне перекрыло такси. Явился Егор Иванович. Всегда я ему рад. Любое дело ради него отложу.
Нет такого мозгового центра, в котором определялись бы гениальные, чрезвычайно способные, просто способные, очень талантливые или просто талантливые люди и каждому бы выдавалось по способностям. Люди сами оценивают друг друга: выдвигают и задвигают, награждают и карают, осуждают и выносят благодарности. И как же мы должны быть проницательны, справедливы, сколько должно быть у нас ума, опыта, такта, чтобы воздавать каждому по способностям и заслугам. Не больше. Но и не меньше.
Об этом я много думал еще в ту пору, когда работал секретарем горкома. Думаю и теперь. И делаю все, чтобы не ошибаться в оценках. Но не всегда мне это удается. И от этого страдаю, чувствую себя виноватым и перед людьми, и перед собой.
К чему я об этом? Вероятно, из-за Егора Ивановича, из-за нашего с ним разговора. Войдя ко мне в номер, он сказал:
— Слыхал я, Саня, новость…
— Какую?
— Говорят, ты прибыл на комбинат чрезвычайным ревизором. Говорят, на головы Булатова и Колесова покушаешься. Правда это?
— Насчет голов Булатова и Колесова неправда. А насчет ревизора… нет дыма без огня. И все-таки не ревизор я, Егор Иванович. По-партийному должен разобраться, как борются директор и секретарь горкома за воплощение в жизнь решений последнего съезда партии.
— Очень хорошо! О Колесове я тебе ничего не могу сказать — ни плохого, ни хорошего, мало с ним общался. А вот насчет Андрюхи… Тебе ли не знать его? Не раз мне приходилось слышать, как он нахваливал тебя за то, что вытащил его в люди.
— Люди меняются с годами. И с переменой жизненных обстоятельств. Кто был ничем, тот стал всем. Кто был всем, вдруг стал ничем. Случается, увешанный от шеи до пояса орденами вдруг сгибается до земли под тяжестью наград, теряет способность не только работать, но и штаны застегнуть…
— К чему ты, это самое, говоришь? Куда забрасываешь крючок и что надеешься выудить?
— Истину, Егор Иванович. Только истину.
— Вот это верно. В самую точку попал! В корень, это самое, заглянул…
— Нет, Егор, пока еще не заглянул. Не знаю еще и не догадываюсь, где он, корень.
— Ничего, не горюй. Узнаешь. Догадаешься. Позиция у тебя настоящая, партийная. Верю я в тебя. И вот что я скажу тебе, Голоте, который считает, что человек меняется вместе с обстоятельствами… Меняется тот, кто и раньше не был человеком, кто в борьбе с трудностями пускал в ход не самое мощное оружие — любовь к труду, а то, что попадается под руку, что ближе лежит… Я жил серьезно и терпеливо, с верой в дело рук своих — и, представь, это самое, у меня нет и не было врагов. Куда ни гляну, с другом глазами встречусь!.. Хватит, будь здоров!..
Но он все-таки не ушел. Захотел сказать самые главные, как ему, наверное, казалось, слова:
— Знаешь ты, искатель истины, что Булатов стесняется утром ехать на работу на персональной черной «Волге»? Тысячи работяг спешат к домнам, к мартенам, прокатным станом на трамваях, на автобусах, на своих на двоих. И он, Андрюха, вместе со всеми шагает. От улицы Горького через площадь Орджоникидзе, через центральный переход топает вместе с рабочим народом. До самой пятой проходной. И с каждым здоровается, запросто беседует про то и се. Хорошо это или плохо, скажи?
— Це дило, как говорил мой отец, треба розжуваты…
— Жуй, Саня, но смотри, как бы тебе и в самом деле не обломать свои клыки об эту жвачку. Бывай… И не сердись, если что не так сказал.
Солнце припекало с утра. Ни облачка, ни ветерка. Листья не шевелились. Трава поникла. Земля накалилась. Парило. Дышалось тяжело. Сердце давил камень.
В полдень на юге появились одна за другой сивые тучи. Потемнело. Подул сильный ветер. Деревья качнулись. Засверкали молнии, загремел гром.
Буря в одно мгновение выворотила огромный тополь. Падая, красивый и добрый при жизни великан разбил ветвями окна в угловой комнате гостиницы, разрушил крылечко, подмял под себя, сломал, раздавил все, что цвело и жило у его подножия и вокруг: молодую поросль березок, кленов, елочек, кусты сирени, цветы на клумбе. Толстые сучья вонзились в почву, вспороли, разворотили асфальт на садовой дорожке. Что же ты наделал, старче?! Люди тебе, обреченному, потакали. Если бы вовремя спилили отживший свой век тополь, не погибло бы сто