лько молоди, не был бы обезображен парк и цветник…
Бури и грозы воздействуют и на жизнь моей души.
Удручен я днем текущим. Страшусь будущего. Тоскую о прошлом.
Хорошо быть молодым! Собирать весной фиалки. Прыгать головой вниз с крутого каменистого берега в молодое море. Скользить на лыжах по снежной целине с пологих предгорий Северного хребта. Возить по горячим путям ковши, полные жидкого чугуна, бросающие заревой отблеск на темные ночные облака. Влюбиться в прелестную восемнадцатилетнюю девушку по имени Лена. Бродить с молодой женой по глубокой, прохладной балке, заросшей дубняком, вербой, терновником, с прозрачной криницей, с вечно живым ручейком и соловьиными гнездами. Не чуя под собой земли, мчаться на перекладных в роддом, где жена родила сына. Входить в Большой Кремлевский дворец самым молодым делегатом всенародного форума — Всесоюзного съезда Советов.
Все это было у меня на заре первой пятилетки.
Немало хорошего было и потом. Диплом инженера. Доверие коммунистов, впервые избравших меня секретарем партийной организации. Фронтовые победы от Сталинграда до Берлина. Роспись на одной из колонн рейхстага, сделанная моей рукой. День Победы 9 мая 1945 года. Парад на Красной площади… Возвращение после демобилизации на родной комбинат. Мирный труд, мирные радости.
Хотел бы я прожить свою жизнь еще раз? Да! Но молодость не повторяется. И все-таки в трудные минуты мы припадаем к ней как к живительному источнику.
…Дня не проходит, чтобы мы не встретились с Егором Ивановичем. Тянемся друг к другу. То он ко мне заглядывает, то я к нему на Горького, восемнадцать.
Вечером сидим в его неуютной квартире, квартире вдовца, на неухоженной кухне, пьем ледяное молоко с теплым хлебом. Подкрепившись, я говорю:
— Давай рассказывай, старый кавалерист Рабоче-Крестьянской инспекции, чем ознаменовался сегодняшний день: какого хапугу схватил за руку, где и какие недостатки устранил, кому и чем помог жить нормально?
— Что же, это самое, перед тобой могу и похвастаться. Замечательный был день. Не зря прожит. С утра наша бригада народных контролеров дежурила в разных пунктах Северного тракта. Около тысячи машин проверили. И установили, что больше половины проследовало порожняком или со значительным недогрузом. Составили акты и передали в областной Комитет народного контроля.
— Действительно не пропащий день, — сказал я. Смахнул со стола хлебные крошки, вымыл стакан под краном. — Спасибо, сенатор, за угощение.
— Какой сенатор? Что-то не помню, когда и где избирали… Да и не американец я, слава богу, не итальянец.
— Ты сенатор, Егор Иванович! Странно, что ты до сих пор этого не знал. В древнем Риме сенат — совет старейшин. Так что я законно тебя величаю.
— Нет, противозаконно. С виду и по годам я старик, а душой юноша. Правда! Не для красного словца говорю. Не думал я, что такая крепкая жизнь выпадет на мою долю!..
Он наклонился ко мне, шепнул на ухо:
— Такой молодой и крепкий, что и душеньку, это самое, себе завел. Верь не верь, а так оно и есть.
Верю! Но говорить об этом не желаю. Резко увожу опасный для меня разговор в сторону:
— Егор Иванович, как поживает Алексей?
— Ничего, Саня, не знаю о нем. Почему-то не попадается на глаза.
— Ясное дело. Избегает встреч. Наша с тобой дружба — нож ему в сердце. Старую свою неприязнь ко мне перенес на тебя. Ненависть тоже ревнива.
— Нет, он не из таких.
— Никто до конца не знает друг друга. Даже в собственной душе, да еще на старости, человек делает такие неожиданные раскопки, что диву дается.
— Ты это про себя?
— И про тебя! Пока живем, до тех пор познаем себя. Разве ты, скажи по совести, не удивлялся, когда в семьдесят с гаком обзавелся душенькой?
— Было, это самое, не скрою. А что делать, если молодым себя чувствуешь? Нет, Саня, как хочешь, а я не могу осудить себя. Мертвым в земле покойно лежать, а живым жить полной жизнью. Честно, конечно, жить, на чужой век не покушаться.
Разоткровенничался и застеснялся. Схватил эмалированный бидон, надвинул на сивую голову выцветшую шляпу и шагнул к двери. Не глядя на меня, не смея поднять глаз, сказал:
— Свежего молока хочу раздобыть. Не скучай, Саня, я скоро вернусь.
Давно я не скучаю, оставаясь наедине с самим собой. Есть о чем подумать в минуты одиночества. Сейчас мои мысли вертятся вокруг того, что доверил мне Егор Иванович. Душеньку завел. А ведь так любил свою покойную жену, так хорошо говорит о ней. Неужели одно другому не мешает? Далеко увели меня мысли в этом направлении. Вспомнил то, о чем изо всех сил старался забыть, — о своих более чем сложных отношениях с женой, о том, что с ней случилось год назад, прошлой весной, и как на меня это подействовало.
В прихожей открылась дверь. Быстро вернулся Егор Иванович. Как он успел смотаться туда-сюда?
Послышались шаги — стремительный, звонкий перебор высоких каблуков о паркет. Нет, это не Егор Иванович. Наверно, душенька его явилась. Интересно, какая она?
В дверном проеме возникла высокая, тоненькая, вся в красном, смуглолицая, черноокая «царица Тамара». Ну и ну! Неужели?.. Я ошеломлен, слова не могу вымолвить. Смотрю во все глаза и молчу. А она нисколько не смущена.
Манерой двигаться ловко, изящно и в то же время осторожно-расчетливо, держать спину прямо, а голову высоко, улыбаться непринужденно она похожа на цирковую артистку, дрессировщицу тигров. В руках нет бича, но мне кажется, что я слышу его щелканье.
— Еще одна случайная встреча! — с веселым смехом воскликнула красная женщина. — Не ждали встретить меня в таком месте? Не хмурьтесь! Сегодня я не намерена таиться. Раз уж выболтала тайну, буду откровенна.
Стянула с рук черные перчатки, бросила на столик, села в кресло, положила ногу на ногу.
— Так вот… Мой презренный муж давным-давно имеет на стороне подругу. И я тоже нашла себе друга. Вот так и живем, вместе и порознь.
Достала из красной сумки пачку сигарет, уверенно, по-мужски, высекла из газовой зажигалки огонь, сильно, всей грудью, втянула в себя табачный дым и презрительно усмехнулась.
— Вы, разумеется, осуждаете меня?
— Я, Тамара Константиновна, молчу.
— Ладно!.. Я знаю, зачем вы сюда прибыли. Хотите уличить Булатова в тайной связи с чужой женой. Просчитались! Я любому партследователю и любой комиссии скажу: люблю Булатова. И он меня любит. Что ж тут преступного, аморального, скажите? Знаю, какие слова сейчас просятся вам на язык. Безнравственно, дескать, строить свое счастье на несчастье других! Слыхала!.. Жена Булатова сама навлекла на себя несчастье. Что посеяла, то и пожинает. Булатову с ней в последние годы мучительно тяжело. Не понимает, какой это сложный и тонкий человек. Привыкла к нему за тридцать с чем-то лет жизни. Для нее он был и остался десятником коксохимического производства. Домохозяйка до мозга костей, она требует от него, чтобы он, государственный деятель, занимался ее ненаглядными внучками, ее бытом, ее нарядами.
Надо все-таки ее остановить. Я сказал:
— Зря вы мне все это доказываете. Я не интересуюсь личной жизнью Булатова, тем более вашей.
— Не кривите душой, товарищ Голота! Все вы интересуетесь.
— Собственно, по какому праву вы так разговариваете со мной?
— По праву любящей и любимой. И еще вот почему: мне известно со слов вашей жены, Татьяны Корнеевны, как ей в последние годы не хватало витамина нежности.
— Оставьте, пожалуйста, нашу жизнь в покое!
— С удовольствием сделаю это, если вы оставите в покое Булатова и меня. В противном случае я раззвоню на весь город, как вы собственную жену довели до позорного грехопадения.
Я не стал дальше слушать ее. Поднялся и ушел.
А вскоре ни с того, ни сего мне в гостиницу позвонила Ольга. Удивительное совпадение — не знаю, случайное или закономерное. Вслед за молодой, элегантной любовницей счастливого, несокрушимого в своем величии Булатова мною заинтересовалась и его старая, несчастная и жалкая жена. Зачем я ей понадобился? Посмотрим, послушаем. На всякий случай я насторожился.
Минут десять Оля говорила со мной о всякой всячине, а потом приступила, как я понял, к делу:
— Роясь в бабушкином сундуке, перебирая стародавнее барахло, я обнаружила вещь, принадлежащую тебе, Саня.
— Что за вещь?
— Очень интересная. В некотором роде историческая.
— Историческая, говоришь?.. Что бы это могло быть?.. Уж не буденовка ли, которую я таскал мальчишкой в годы гражданской войны?
— Нет.
— Книжка ударника первой пятилетки?
— Нет.
— Красная листовочка с типографским текстом?.. Договор о социалистическом соревновании машиниста горячих путей Голоты с горновым комсомольской домны Леонидом Крамаренко?
— Нет.
— Что же? Не могу дальше гадать. Фантазия иссякла.
— Ладно, не буду интриговать. Я обнаружила твой старый дневник. Конечно же не утерпела, прочла. Потрясающий человеческий документ!.. Толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке. Бумага в клетку. Все страницы заполнены убористым почерком. Исповедь писалась летом и осенью тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда ты тяжко болел.
Мне захотелось уточнить полученную от Ольги информацию. Я сказал:
— В тот год, Оленька, я не просто болел, а с ума сходил.
— Увы, Саня, так оно и есть. Читала — и мороз пробирал. — Помолчала и добавила удрученным голосом: — Саня, сказать по правде, твоя тетрадь жжет мне руки. Что с ней делать?
— Тетрадь, говоришь?.. Толстая?.. В черной обложке?.. Вспомнил! Действительно, была такая. Потерял я ее. Как же она попала к тебе?
— А я нашла ее, положила в сундук и напрочь забыла.
— Удивительно! Документ потрясающей силы — и ты забыла о нем на целых сорок лет. Почему же не вернула владельцу?
— Не хотела напоминать о тяжелых переживаниях твоей молодости.
— Вот как!.. Ну, а почему теперь решила напомнить?
— Не знаю. Наверное, потому, что тетрадь случайно попала на глаза. И еще, вероятно, потому, что ты появился в городе.