Воронков неожиданно для меня не стал возражать. Согласился с моими словами:
— Да, в основном все так и есть. А почему? Потому, что в нашем содружестве с Булатовым главный человек — он, Андрей Андреевич. Директор отвечает за комбинат. Отвечает тот, кто запевала в коллективе. Пока ты не солист в хоре, ты не должен повышать голоса, обязан только подпевать запевале…
Вот оно как… Я глянул на часы. Начали мы разговор с Митяем в семь, кончаем в девять. Но так ни до чего и не договорились. Почему он неискренен в разговоре о Булатове? Мужества не хватает? Принципиальности? Боится, что в министерстве могут заподозрить его в подсиживании вышестоящего, в покушении на директорский пост? А может быть, он убежден, что Булатов на данном этапе самый лучший директор из возможных.
Так или иначе, но я держусь своего курса: ни слова на веру, ни слова против совести:
— С твоим мнением я всегда считался, — сказал Митяй, не глядя мне в глаза, густо краснея. — Но сейчас… сейчас я решительно не согласен с тобой. Булатов пользуется доверием в министерстве, в обкоме. И я обязан поддерживать его. Кстати, и ты когда-то хорошо относился к нему. Очень даже хорошо.
Тормози пустой разговор, Голота!
Мы церемонно, как чужие, распрощались и разошлись.
Были уже сумерки, тихие, теплые. Сильно пахли какие-то цветы на клумбе под моим окном. Первая звезда, крупная, зеленовато-серебристая, прорезалась на краю чистого неба. Ей нет дела до обиженного Колокольникова, до знаменитого Булатова, до таинственного Митяя, до секретаря обкома, погруженного в невеселые размышления.
В одиночестве пью чай, смотрю телепрограмму «Время», потом футбольный матч между «Днепром» и «Араратом» и с тяжелой головой и тяжелым сердцем укладываюсь спать. Очень я недоволен прожитым днем. Много говорил, совершенно зря ввязался в длинный и бесплодный разговор с Воронковым…
Колокольников еще не приходил ко мне. А ведь твердо обещал. Слово свое он на ветер не бросает. Может, заболел? Надо проведать старого бобыля.
Поднимаюсь по тополевому тоннелю в его коттедж и вижу на веранде за столом двух веселых, во хмелю, далеко не преклонного возраста мужиков. Один из них Колокольников. Лохмы он наполовину срезал, аккуратно причесал. Тщательно выбрит. Подтянут. В новехоньком пиджаке и свежайшей рубашке. Увидев меня, радостно закричал:
— А, высокоуважаемый земляк, милости просим, заходи! — Выразительно смотрит на своего собутыльника, нарочито торжественно объявляет: — Познакомьтесь! Секретарь обкома Голота. Григорий Филиппович Попов — особоуполномоченный Чернореченского горнорудного управления. Командирован в наш город со специальным заданием — вербовать инженерные кадры металлургов и горняков для сибирской новостройки.
— Вербовать кадры? — изумился я. — На действующем предприятии? Вот это да!.. Как же вас, милейший, не наладили отсюда?
Вербовщик скромно помалкивает, загадочно улыбается. Ничуть не смущен и Колокольников.
— Не беспокойся, земляк! Григфилиппыч действует на законном основании. Не покушается на молодых специалистов. Его интересуют только вытуренные на пенсию или уволенные Булатовым. А таких, образно говоря, набрался целый табун. И многие изъявили согласие завербоваться и даже заключили трудовые соглашения с получением аванса. Среди них и я, грешный. Бросаю комбинат. Назло Булатову… Виноват! Нехорошо сказал… Против самого себя. Невеселое дело. Да и неправда это… Горько расставаться с родными местами. Но еще горше чувствовать себя, образно говоря, пятым колесом в телеге. Поеду! Привыкну и к тайге. Умирать вернусь сюда. Но это будет не скоро. Не могу сидеть сложа руки. Работать хочу.
— Понятно… Ну, а как насчет письма?
— Готово!
Скорым, молодым шагом он удалился в дом и вернулся с объемистым пакетом.
— Чернилами пользовался, но все равно кровь просвечивает. Ничего поделать с собой не мог…
Я взял письмо, положил в карман пиджака. Колокольников внимательно-пристрастно следил за моими движениями.
— Земляк, сообщи в Сибирь, если что…
Григорий Филиппович, особоуполномоченный, то ли от чрезмерной деликатности, то ли еще по какой-то причине потихоньку собрался и направился к двери.
— Куда же ты, Григфилиппыч! Мне с тобой весело. Уважь, останься!
— Я еще зайду… Пока.
Убежал. Побоялся, что я схвачу его за шиворот и выверну наизнанку. Напрасно паникует. Не его надо винить за то, что Колокольников покидает комбинат.
— Выпей со мной, земляк! — Хозяин коттеджа придвинул на мой край стола рюмку с коньяком. — Окажи честь!
Мы чокнулись, выпили.
— Был у тебя Колесов? — спросил я.
— Разминулись. Я — отсюда, он — сюда. Оставил записку, Просит по срочному делу зайти в горком. Какое там срочное? Узнал об отъезде и попрощаться хочет. Кунаки мы с ним, образно говоря…
Сказать или не сказать о партийной комиссии, которую ему надлежало возглавить на общественных началах? Пожалуй, не стоит. Пусть узнает от самого Колесова.
— Ну, а с Солнечной горой уже попрощался?
— Собираюсь. — Он глянул на часы. — В двенадцать отправлюсь.
— Меня с собой прихватишь?
— Зачем ты мне, свидетель моей печали? Увидишь, как буду реветь, образно говоря, в три ручья.
— Мне некогда будет на тебя смотреть. Я тоже буду прощаться с горой. Пора! Кто знает, увижу ли еще раз…
— Ах, так? Ну тогда мне стесняться тебя нечего.
И мы поехали. Переулками выбрались на окраину. Проселочная дорога поднималась круто вверх. Под колесами «Жигулей» узкая утрамбованная полоса чернозема. В сильный дождь здесь забуксуешь и сползешь вниз, на асфальт Кировской. Едем медленно, на первой скорости. Подъезжаем к перекрестку. Направо дорога ведет к монументу, воздвигнутому на нижнем склоне, — бетонный четырехгранный пьедестал, а на нем нержавеющий экскаваторный ковш. Настоящий. Бывалый. Вычерпал из недр горы миллион тонн руды. Прямо — две плохо проторенные колеи, ведущие на вершину горы, к молодому ковыльному раздолью. Куда ехать? Прямо или направо? И туда, и сюда хочется. А как он, Колокольников? Сосредоточенно молчит.
Я свернул направо. И хорошо сделал. То, чего требовала душа Колокольникова. Он, ни слова не говоря, вышел из машины, сел на буроватую магнитную глыбу, лежащую у подножия монумента, повернулся к заводу и замер. Тоскует по лихой своей молодости.
За сорок лет полмиллиарда тонн руды прошло через руки Колокольникова и трех поколений буровиков, взрывников, экскаваторщиков, водителей электровозов, маркшейдеров, горных инженеров, мастеров, электриков. Несметное количество чугуна, стали, проката, машин, тепловозов, самолетов породила эта гора. И он, Колокольников, был ее главной повивальной бабкой. Все самое важное было сделано при нем. Добыта первая тонна магнитного камня. И первый, и десятый, и сотый миллион тонн добычи выданы на-гора. И последний рудный слой над поверхностью земли снят. И пласт, глубоко уходящий в землю, порушен им. Начал Колокольников разрабатывать Солнечную на пятьсот десятом горизонте, высоко над уровнем моря, а заканчивал много ниже.
Глубочайший, как океанская впадина, карьер зияет перед нами. Колокольников широко открытыми глазами смотрит на него. Лицо непроницаемо, как чугунное изваяние. Ни слезинки не скатилось. Ни единого слова не выговорили губы. Железный человек молча прощался с железным своим прошлым. Будь у меня способность творить чудеса, я бы оставил его на века вот так, сидящим на магнитной глыбе.
Он поднялся, провел по лицу ладонями.
— Ну все, земляк, поехали до хаты… Ты не подкинешь меня к горкому? С Колесовым хочу повидаться.
— Попрощаться?.. Или поздороваться?
Сразу, мгновенно, понял меня. Ударил по плечу медвежьей лапой, расхохотался.
— Ты, земляк, хитрющая, образно говоря, людына!.. Чудак он, этот Булатов… Пьет чай, а пузо холодное. Меня, понимаешь, меня, сорок лет жившего душа в душу с Солнечной, он хотел разлучить с ней! Да разве ему это по силам? Мы же с ней по гроб жизни, как говорится. И даже после жизни я рядом останусь. Напишу завещание, чтоб похоронили на старом кладбище, поближе к горе, среди тех, с кем начинал добывать магнитную руду, с кем переделывал мир.
— Тихон Николаевич, — сказал я, — о чем ты говоришь в такой день? Живи! О жизни думай.
— Верно, Саня!
Вернулся я в гостиницу и принялся за письмо Колокольникова. Действительно, написано кровью сердца. Подкреплено документами. Ах, Булатов, Булатов! Что ты наделал, старче!
Стою на командном мостике первой разливочной машины и неотрывно смотрю, как нестерпимо жаркая молочно-розовая струя чугуна льется из ковша в конвейерные, медленно движущиеся мульды, выбеленные изнутри известью.
Металл хорош во всех видах и формах: нагретый до тысячи градусов, жидкий, твердеющий, в слитках, в бронелистах, швеллерных балках, раскаленных добела, покрытый окалиной и отшлифованный до зеркального блеска. И даже вот такой, в виде овальных, шершавых со всех сторон, пепельного цвета теплых чушек, он тоже приятен…
Стою, любуюсь движущимися по конвейеру чушками: одна еще чисто белая, другая пунцовая, третья оранжевая, четвертая красная, пятая как темная вишня, шестая бурая, седьмая сизая, с огненно-живыми пятнами, восьмая еще горячая, но уже сплошь темная. И над этой радугой курится банный, с душком распаренных березовых веников пар. Чушки с мелодичным звоном падают с конвейера на железное дно платформы.
Для моего уха металл и в спокойном состоянии звенит, поет, гудит, стонет. Мне он охотно рассказывает на своем языке, откуда родом, на каком заводе и какими руками сделан, для чего предназначен и сколько ему жить. Все мои дела, какие пришлось делать в жизни, связаны с металлом.
Так я увлекся картиной перевоплощения металла из одного состояния в другое, что не заметил, когда появился около меня какой-то человек. Услышал его голос:
— Здравствуйте, товарищ начальник!
Отрываю взгляд от чушек и вижу перед собой высоченного, широкоплечего, грудастого, плотного, в почтенных годах мужика — Леонида Крамаренко. С первого взгляда узнал его, хотя давненько не видел. Такой человечище не забывается. Друг! Мой рабочий соратник по первой и всем последующим пятилеткам. Знаменитый горновой, вдохнувший огонь в первую, в самую первую нашу домну. Историческая личность. Кавалер всех трудовых орденов и медалей. Почетный гражданин города. Свадебный генерал на юбилейных вечерах. Неизменный член президиума торжественных заседаний. Бывший комсомолец Ленька, Леша. Когда-то мы подписывали с ним договор о социалистическом соревновании, обещая друг другу помогать — я ему на домне, а он мне на паровозе и на горячих путях.