Крамаренко взял меня под руку, и мы спустились с железной галереи на литейный двор.
— Вот сюда, на эту песчаную площадку, мы насыпали две гондолы кокса, подожгли его, напихали в жар штук сто длинных пик. Для чего? Спросил бы ты у меня об этом тогда, под горячую руку, я дал бы тебе по уху, чтобы не путался в ногах. Раскаленные добела пики мы вставляли в фурмы. Печь, понимаешь, разогревали. Да! Здорово учудили. Домна и без этого мероприятия разогрелась, как только в нее стал поступать нагретый до четырехсот градусов воздух. А это дело, воздушное, началось так… Да, постой. Я забыл сказать, что двадцать шестого января мы начали загружать домну шихтой. Самый главный из американцев, мистер Хейвен, вице-президент фирмы «Мак-Ки», скрестил на груди руки и сказал Губарю: «Мы, господин начальник, видит бог, не причастны к вашей опасной затее. Остановитесь, пока не поздно. Домну еще можно спасти. Не задувайте, не пускайте в ее утробу красного петуха. Не послушаетесь нашего доброго совета, пеняйте на себя».
Губарь позвонил наркому: как быть? Серго Орджоникидзе не дал ответа. Попросил позвонить еще раз, часа через три. Губарь так и сделал. Серго ему сказал: «Пригласи к телефону мистера Хейвена». Пригласили. Мистер и наркому сказал то же самое, что и Губарю:
«Зимой, да еще в такие страшные морозы, домну пускать рискованно. Если у вас, конечно, нет каких-либо политических соображений».
Намек был прозрачный. На днях должна была состояться XVII Всесоюзная партийная конференция.
«Хорошо, — сказал нарком, — мы обдумаем ваши возражения».
Серго поехал в Кремль, доложил обстановку Сталину. Тот скомандовал: домну пускать, а предупреждения американцев намотать на ус и сделать все, чтобы мороз не испортил песню. Откуда я все это знаю? Серго рассказывал.
Ну! Мы приняли все возможные меры, чтобы не оскандалиться. И все-таки природа оказалась сильнее нас. Двадцать девятого января лопается под промерзшей землей главный водопровод. Аварийная вода хлынула в сорок первый колодец.
Мистер Хейвен печально смотрит на Губаря, разводит руками: дескать, я же вас предупреждал…
Батальон добровольцев-энтузиастов долбит кирками мерзлый грунт, добирается до прорыва. Ледяная вода доходит хлопцам до колен, до груди, до губ, до ушей. Двадцать часов ребята вкалывали на смертельном морозе. Обогреются у костра, хлебнут из кружки, а то прямо из бутыли спиртяги — и бултых опять в воду… И все остались живы. Забронированы были энтузиазмом. Воду откачали. Сменили лопнувшие трубы. Закрыли канаву.
Вот что было до того, как мы, горновые, пустили в домну красного петуха. Тридцать первого января, ранним утречком, вокруг матушки домны черным-черно было от народа. Тысячи и тысячи глаз смотрят на свечи: не закурятся ли они дымком?
Ровно в восемь Соболев, наш доменный начальник, приказал доставить сопло в фурму. Через час начальник паровоздушной станции Тихомиров открывает отрогу раскаленному ветру в каупера. В 9 часов 15 минут газовщик Куприянов пускает горячее дутье прямо в домну. Воспламенился кокс, и шихта стала постепенно прогреваться. Наши сто раскаленных пик оказались лишними. Пошла-поехала в будущее домна номер один! Задута, матушка! Интересно! Над домной полтора часа бушевал черный ураган. Вполнеба стояли тучи из угольной пороши, коксовой и рудной пыли. Если бы я теперь увидел такую картину, я бы сказал не задумываясь: атомный гриб! Не атомную бомбу мы взорвали, а потрясли весь мир. Земной шар затрубил на все лады: родилась великая индустрия, началась новая эпоха! Нас засыпали приветственными телеграммами.
Лицо рассказчика стало суровым. Брови сдвинулись. Глаза потемнели.
— Поздравлений было много, а чугуна — ни капли. Проходит положенный по инструкции срок, когда надо выдавать плавку, а мы не можем добраться до чугуна. И даже не знаем, есть ли он в горне или ушел в лещадь и дальше, в бетон пня.
Американские консультанты в полушубках, валенках, в шапках-ушанках, с трубками и сигаретами в зубах стояли в сторонке, дымили, о чем-то между собой лопотали и беспрестанно поглядывали на часы: дескать, пора, господа-товарищи, давно пора выдавать плавку. Нет, никто из них не смеялся, не злорадствовал, лица у всех были как у каменных баб.
Шесть часов сверх положенного срока мы колдовали около лётки: пытались пробить ее пиками, прожечь кислородной струей. Израсходовали весь запас кислородных трубок. Работать больше нечем. Позвонили в Свердловск, в обком. Оттуда прислали аварийный самолет с трубками, и мы опять стали огнем вгрызаться в намертво запечатанную лётку. Еще час, еще два вгрызаемся, а чугуна нет и нет. А народ ждет. А сорокаградусный мороз жмет. А ветер дует с севера, несет сухой снег. Тысячи людей топают ногами. Танцуют. Борются. Бьют друг друга. Кулаками без драки размахивают. Костры из подручного материала творят. Все пустили в ход, чтобы согреться, не уйти, не прозевать, когда хлынет чугун. А мистеры с часами тоже не уходят, свое караулят.
Плавятся пики, которыми мы вместе с кислородной струей тараним лётку, а чугуна нет и нет. Кто не в курсе нашего доменного дела да посмелее, те хватают остывшие комки расплавленных пик, принимая их за слитки первого чугуна, и убегают с добычей, счастливые.
Долго мы еще промучились, пока достали чугун. Он не потоком хлынул, а поплелся тощим ручейком. Ничего! И ручейка строителям хватало для великого праздника. В тысячи глоток закричали: «Ура!» Мало дала чугуна первая плавка. Еле-еле нацедили чуть больше половины ковша. Наш инженер Сурнин сопровождал единственный чугуновоз до разливочной машины. Разлить плавку по мульдам не успели. Большая ее часть закозлилась, замерзла в ковше. Вот какими героями были мы, первачи!.. Да! Это ж надо понять, почувствовать!.. Вопросы есть?
— Есть! Скажи, Леня, ты обо всем этом рассказывал своему Федору?
— Тыщу раз. И не только ему. Во всех наших ремесленных училищах выступаю с воспоминаниями о первой пятилетке. Перед комсомолией ораторствую. Да! Полезная вещь — говорить людям чистую правду: какими мы были, с чего начали наступление и куда дошли. И каждый разумный молодой человек понимает, что его наставник-батько не в готовом виде, шик да блеск, появился на свет, а с шишками и синяками, не сразу встал на ноги и побежал семимильными шагами. Ползал немало, шкандыбал, спотыкался. Все было, пока вырос. Да!.. Чего молчишь? Согласен со мной или возражаешь?
— Согласен. Характер человека рождается в труде, закаляется трудом и лучше всего, надежнее всего выковывается в трудное время, в борьбе с препятствиями, в нужде, в лишениях. Истина не новая. Давай рассказывай дальше.
— Что дальше было? Охонюшки! Серго Орджоникидзе выступил на XVII съезде партии. И сказал во всеуслышанье, для всего народа, что мы сгубили первую свою домну. И на себя принял нашу беду. Про мистера Хейвена тоже вспомнил. Вот какой прямой, правдивый да совестливый был нарком, наш наставник. Его речь напечатана в «Правде». Я своими глазами читал ее. Ах, товарищ Серго! Дорогой наш отец и брат! В молодости я дважды встречался с ним. Один раз тут, в другой раз в Москве. Даже обедал у него на даче. Было такое дело. Об этом я потом расскажу. Интересная была история.
Скажи, могли мы не сгубить домну в сорокаградусный мороз да при убогих кадрах? Бывалых горновых у нас тогда было мало: раз, два — и все. Какие подручные окружали меня в тысяча девятьсот тридцать втором? Голые энтузиасты. Без всякого доменного образования. И вообще не письменные, как говорят у нас в Донбассе. По левую мою руку убирает скрап вчерашний плотник, который даже свою фамилию в денежной ведомости написать не может, крестиками отбояривается. По правую мою руку разделывает канаву бетонщик, не знающий, что за буквой А следует буква Б. Позади меня грузит на носилки огнеупорную глину для лёточной массы тоже безграмотный пахарь, мужик мужиком. А над нами, впереди нас, вокруг нас висят лозунги «Даешь тыщу тонн чугуна в сутки!», «Овладеем передовой техникой!», «Освоим в кратчайший срок проектную мощность!», «Догоним и перегоним!»
Догоняли и перегоняли, а сами не умели готовить огнеупорную массу. Горно у нас получалось сырым и нередко стреляло чугуном по своим. Один раз так пальнуло, что вынесло целый холодильник. Хорошо, что без жертв обошлось. Вот оно как! Имели мы за душой мало, а страна требовала от нас много, как от великанов. И что ты думаешь! Со временем мы и стали великанами. Поверили в нас, и мы сами в себя поверили. Я вот про себя скажу. В Макеевке я и не слыхал про пушку Брозиуса, а здесь лицом к лицу столкнулся с ней — и не испугался. Обуздал, бешеную, в самый короткий срок и здорово заработал на освоении иностранной техники. Премировал меня начальник строительства Губарь шубой. Поверишь, лучшей не было в городе. Черная. Дубленка из романовской овчины. Воротник каракулевый. Не шуба, а печка! Дали мне еще ведро меда и брус масла. На продовольственной базе я оставил свои старые, истоптанные, разъединственные ботинки и отправился в барак в новеньких скороходах, скрипучих, на толстой подошве, с белыми подковками. Загляденье, а не обувка. Ну и попировали мы в тот день с братвой! К вечеру от масла и меда осталось только одно сладкое воспоминание.
По совести говоря, незаслуженно меня медом обкормили и в богатую шубу обрядили. Не освоил я как следует пушку Брозиуса. И в моих руках она нередко капризничала. Крепко схватил я ее за бодливые рога только через год, летом тридцать третьего, когда приехал к нам Серго. Но про это я сейчас рассказывать не буду.
Давай продолжим путешествие по первой и девятой пятилеткам. Окинь хозяйским оком литейный двор. Видал? Каким был в молодое время, таким и остался. Кругом теснота, неудобства. Рассчитан по проекту на выдачу тысячи тонн чугуна, а ребята выплавляют две с половиной. Трудно вертеться им на этаком пятачке. С тройной нагрузкой работают. Старому двору требуется коренная реконструкция. Да и не только двору. Устарели наши когда-то красивые первые домны. Почему же я вижу это, а Булатов не видит? Что ему мешает?