«А, Леонид Иванович! Какими судьбами в Москве?»
«На премиальной машине прикатил, товарищ нарком. Обновил ее на наших роскошных дорогах. Обмыл в Каме, Волге и Москва-реке».
«Своим ходом в Москву?»
«Своим. И без единой поломки. Хорошую машину сделали горьковчане. На обратном пути я каждому встречному и поперечному про эту хорошую машину трубить буду».
«Правильно! И получится у вас не просто автопробег. Агитационный автопробег. Давайте пообедаем, Леонид Иванович, а то Зинаида Гавриловна боится, что борщ остынет. Садитесь вот сюда, слева, чтобы я вас лучше слышал. Как там комбинат».
«Набирает градусы, Григорий Константинович, растет. Вторую мартеновскую печь и блюминг пустили. Третья домна вошла в ритм. Все идет хорошо. И город приводится в порядок после вашей суровой критики».
«Ну, а вы, лично вы, как живете?»
«Хорошо!»
«А почему глаза грустные? Почему растерянное лицо? Почему нет былой уверенности и задора? Я помню вас, Леонид Иванович, веселым и отважным. Что-нибудь случилось?»
«Случилось, Григорий Константинович».
И я ему все рассказал. Ничего не утаил. Выслушал он меня не с каменным лицом, как бы это сделал Булатов. Не списал в утиль. Переглядывался с Зинаидой Гавриловной и улыбался: вот, дескать, какой мой друг Крамаренко ухарь-купец! Да! Когда я кончил рассказывать о своих ресторанных похождениях, он рассмеялся.
«И ты за два дня ухитрился прогулять все свои отпускные и дорожные деньги с пиджаком в придачу?!»
«Прогулял бы и больше, если бы не опустели карманы. Всех угощал, кто хотел выпить за мой родной комбинат».
«Ах, ты пил за свой комбинат? Ну, тогда другое дело».
И опять залился смехом. Смеется и спрашивает:
«Скажи, Леонид Иваныч, как же ты автомобиль ухитрился не прогулять? Неужели не было соблазна продать? Или не нашлось покупателя?»
«Было и то, и другое, Григорий Константинович. Но я сдержался. Ваш подарок мне дороже всяких денег. Простите, товарищ нарком, что так оскандалился. Первый и последний раз».
«Ничего, ничего, Леша, это бывает. Особенно с молодыми. Хорошо, что ты ко мне пришел со своей бедой. Благодарю за доверие…»
Повел меня в свой кабинет, достал из стола деньги и не считая сунул мне в руку. Я стоял перед ним как перед доменным огнем — весь горел и потел. От стыда, конечно.
«Ничего, ничего, Леша, бывает. Бери, дорогой. Деньги у тебя появились, а положить некуда — пиджака нет. Сейчас и это дело уладим».
Позвонил в наркомат, сказал своему помощнику Семушкину, чтобы тот помог мне срочно обмундироваться… Вот как закончилась первая половина моего автопробега на премиальной машине. Хорош я был гусь, а? Н-да! Это ж надо понимать, когда надо казнить, а когда миловать.
И рассказчик хлопнул себя ладонями по коленям, откинул назад, как олень, голову, рассмеялся от души. Я тоже смеялся вместе с ним.
Человеку ничто человеческое не чуждо. Он же, Леня, реальный, а не легендарный Прометей. И не на вершине высоченной колонны, не на небесах обитает, а на земле живет со всеми ее соблазнами. В мелочах он нередко бывал ниже самого себя, но в главном, в труде, всегда оставался на уровне великой эпохи. Живи и здравствуй, веселый, смешливый, любознательный, грешивший в молодости Прометей! Такой ты мне в тысячу раз дороже, чем мраморный, гранитный или золотой[1].
Леня свою душу разогрел солнечным огнем чугунной реки, а я свою — неистребимым жизнелюбием старого доменщика и его воспоминаниями о лихой молодости. Мы шагали по переходным мостикам от домны к домне и попали на самую крайнюю, южную — десятую, ту, где работал старшим горновым сын Леонида Ивановича и мой крестник Федор Крамаренко. Тут, на десятой, чуть ли не каждый час выдают плавку. Через две летки хлещет чугун, а еще через две — шлак. Десятая, сравнительно новая, в несколько раз больше первой, старой.
Федор Крамаренко, голый до пояса, мокрый, будто только что вынырнул со дна водохранилища, стоит на галерее над оранжевым потоком и знакомым мне движением сильных рук выкручивает рабочую рубашку. Отжав добрый литр пота, он встряхивает полуистлевшей тканью и подставляет ее на просушку под воздушную струю вентилятора. И я еще раз с удовольствием вижу, как ураганный ветер подхватывает тряпку, делает ее объемной, неподатливо тугой, оформленной в рубашку огромного размера — как раз под стать богатырским плечам и груди моего крестника.
Жду, пока пот перестанет заливать ему глаза, потом здороваюсь и говорю:
— Булатов видел тебя хоть раз вот в этаком роскошном виде? Спросил, сколько потов ты проливаешь за смену?
— Ни к чему это директору. Мне ведь жарко, а не ему. Я потею, а не он.
— А ты бы взял да и ткнул ему в нос соленую от пота рубашку и предложил влезть в твою шкуру.
— Не по его размеру моя шкура. Двоих Булатовых спрячу.
Леонид Иванович тем временем, пока мы с Федором разговаривали, куда-то исчез.
— Шутками отбояриваешься, Федор! — сказал я.
— А что делать?
— Кислород надо требовать у Булатова. Для себя не хочешь постараться, так поработай на домны.
— А где он его возьмет, кислород? Станция на комбинате маломощная.
— Пусть выколачивает дополнительные мощные в министерстве, в Госплане.
— Я не против, пусть выколачивает.
— А ты?.. Желаешь стоять в стороне? Скромничать? Деликатничать? Стыдиться своей героической звездочки?
Федя молчал, старательно разглаживая рубашку огромной, в железных наростах мозолей, ладонью.
— Ты, Федя, как я понимаю, придерживаешься старой позиции?
— Не знаю, какая она, новая или старая, но на чем стоял, на том и стоять буду. Негоже мне трудностями перед начальством козырять.
— А разве лучше героическую звездочку не на груди носить, а на шее? Тянет она, Федя, твою голову к земле.
— Меня и такими словами не прошибешь. Я согласен тридцать потов в смену проливать, только бы не выколачивать у начальства личных привилегий.
— Какие личные привилегии? Речь идет о повышении производительности труда всех доменщиков, о научно-техническом прогрессе, о том, что узаконено на последней сессии Верховного Совета, что стало директивным указанием съезда партии.
— А почему бы вам все это не сказать Булатову?
— Скажу! И ты говори. Это твоя прямая обязанность — помогать начальству руководить. Ты владыка домен, ты лучше, чем директор, знаешь, как они должны и могут работать.
Беседовали мы с Федором в сторонке, вполголоса, спокойно — никто нас не слышал. Говорил я с ним доверительно, на правах крестного. Но, кажется, не переубедил.
Вернулся Крамаренко-старший. Неизвестно где пропадал, неизвестно откуда вынырнул. Молча, улыбкой и кивком головы, поздоровался с сыном и, обращаясь ко мне, сказал:
— Соперник, а не пора ли нам харчеваться?
— Пора. Но какой я тебе соперник?
— Самый настоящий. Чистопробный. Всю жизнь соперничаем. Мы же с тобой еще сорок лет назад подписали договор о социалистическом соревновании. Забыл?
— Что ты, Леня! Помню. Будто вчера все было.
— Да! Такое не забывается. Самое первое соревнование! Самый первый договор!.. Молодец с молодцом соперничал. Ударник с ударником. Да! Это ж надо понять. С того самого дня, когда наш с тобой договор был напечатан в типографии на красной бумаге и расклеен вокруг домны на самых видных местах, я и стал сознательным: думал и гадал, как обогнать и тебя, и всякого, кто здорово вкалывает. Да!.. Ты, Саня, а не кто-нибудь другой, высек из меня божью искру, поджег мой молодой энтузиазм.
— Что ты выдумываешь? Твой энтузиазм уже в ту пору пылал вовсю. И вообще — зачем оправдываешь свою сознательность? Зачем просишь извинения за то, что ты прекрасный, божьей милостью, доменщик?
Леня взмахнул своими ручищами, хлопнул себя по коленям, по бедрам, потом по груди и оглушительно рассмеялся.
— Вот так соперник! Ну и ну!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
До сих пор я говорил главным образом о себе, о своих мыслях, чувствах, переживаниях — излагал историю собственной души. Теперь буду рассказывать и о людях, с которыми свела меня судьба. Начну издалека, с аэропорта, с того дня и часа, когда я потерял из виду Людникова-младшего.
Почти все пассажиры устремились к выходу, а Валя почему-то не спешила. Смотрелась в зеркальце, причесывалась, пудрила нос. Саша стоял около нее с портфелем в одной руке и красной курткой в другой — ждал.
— Идите, я сама, — решительно сказала она.
Он повиновался. Но, сойдя на землю, остановился у трапа. Она показалась в двери — в белом свитере и черных брючках, ладная, свежая, юная. Взглянула налево и направо, потом посмотрела на небо, словно желая убедиться, хорош ли он, этот мир, в котором ей предстояло жить. Улыбнулась, довольная тем, что открылось ей с первого же взгляда, и неторопливо стала спускаться. Саша смотрел на нее и думал: «Если она левой ногой коснется земли, непременно и скоро станет моей женой».
Еще какой-нибудь час назад он и не подозревал о ее существовании. Был свободен от женских чар, как ветер, ликовал по этому поводу и считал, что после того, что недавно случилось у него с Клавой, он никому не позволит закабалить себя.
Валя ступила на аэродромный бетон левой ногой. «Всё, милая! Отныне твоя судьба стала моей судьбой. Но ты этого пока не знаешь».
— Валя, дайте багажный номерок, — попросил он.
— Нет, я сама…
— Я буду ждать вас на стоянке. Бежевая «Победа». Левое крыло чуть поцарапано. Номер «49-31».
Она ответила властно, несколько раздраженно:
— Нет, не ждите меня. Я сама доберусь.
По ту сторону литой чугунной решетки, ограждающей летное поле от площадки для встречающих, стояла мать Саши в белом платье, белых туфлях, сероглазая, русоволосая. Если бы ее чудные волосы не были собраны в тугую солидную корону, ей нельзя было бы дать и тридцати. Саша поцеловал мать и спросил:
— Ну как ты? Как дед?