Не выходя из остановившейся машины, Валя внимательно вглядывалась в скульптурное изображение Алексея Петрушина.
— Хорошее лицо, — сказала она. — Открытое. Честное. Умное. Настоящее лицо героя. Таким он и был?
— Точно. Замечательный был парень Алеша.
— Вы это так сказали, будто знали его.
— Что вы! Когда он работал сталеваром, меня еще и на свете не было.
Она перевела взгляд со скульптурного портрета на лицо Саши:
— Вы чем-то похожи на него…
Он не смутился, положил руку на ее руку, тихо сказал:
— Кроме всего прочего, вы еще и великодушный человек.
Она покраснела и убрала руку из-под его руки. Поехали дальше. Замедлили ход около четырехэтажного, с колоннами здания.
— Это металлургический техникум, — сказал Саша. — Видите, как стены выщерблены? Моя работа! Три года грыз здесь гранит науки, пока получил диплом техника.
— Но вы же говорили в самолете, что учитесь на третьем курсе института.
— Окончив техникум, поступил в институт.
— И работаете сталеваром?!
— У нас на комбинате тысячи молодых специалистов, имеющих инженерные дипломы, до поры до времени вкалывают на рабочих местах горняков, доменщиков, сталеваров. Рабочего ума-разума набираются. С рабочими мозолями не потонешь ни в какой конторской прорве. И нос кверху не задерешь, когда станешь начальником… Стадион сейчас хотите посмотреть или потом?
— Я устала. Хочу отдохнуть. Отвезите меня в гостиницу.
— Через десять минут будем на месте.
И верно — не прошло и десяти минут, как Саша остановил машину у подъезда старомодного пятиэтажного здания, построенного еще в начале тридцатых годов.
— Вот и наша гостиница. «Центральная». Эпохи первой пятилетки.
Он вышел из машины, открыл дверь с правой стороны, подал Вале руку, помогая сойти на землю. Достал из багажника чемодан и повел свою подопечную в гостиницу.
В вестибюле за стеклянной перегородкой — дежурная, похожая на акулу в аквариуме. Глазами глубоководной хищницы смотрит на красивую девушку.
Валя достает паспорт, просовывает его в окошечко в перегородке.
— Есть у вас свободная комната?
— Нет и не будет в ближайшие три дня.
— А в общежитии можно устроиться?
— Общежитие на целую неделю заняли экскурсанты.
— Но где же мне ночевать? Я направлена сюда из Москвы работать.
— Как ваша фамилия? — чуть подобревшим голосом спрашивает дежурная. Берет паспорт, изучает его, изрекает неохотно: — Найдется для вас комната. Забронирована… Из Москвы забронировали.
— Из Москвы? Кто же мог забронировать?
— Не мое дело. Давайте будем оформляться. Заполняйте. — Дежурная подала ей анкету. — Номер оплачивается за три дня вперед. Согласны?
— Да, да, согласна! Могу и за целый месяц заплатить…
— Не возьму… Тут вам еще телеграмма-«молния». Вот.
Валя взглянула на Сашу, стоявшего в стороне, улыбнулась и, развернув телеграфный бланк, прочла вслух:
— «Да здравствует первый день вашей жизни легендарном заводе».
— Еще одно послание друзей? — спросил Саша.
— Я думаю, это проделки не друзей, а друга… Пети Шальникова, вашего земляка. Узнаю его почерк.
— Шальников не только мой земляк, но и приятель. Вот какое счастливое совпадение: ваш друг оказался и моим другом!
Валя подошла к Саше, пожала ему руку.
— Не буду вас задерживать. До свидания. Большое спасибо.
— До свидания. До вечера! В шесть буду ждать в сквере напротив гостиницы. Покажу ночной город…
Не захотел узнать, откажется она или согласится. Быстро ушел.
Не с Валей надо было ему терять драгоценное время! И не о ней думать. Ждут его не дождутся в цехе. Там он должен был быть еще час назад!.. Однако не угрызается он совестью. И ничуть не жалеет, что потратил время на Валю…
Открыв дверцу машины, Саша увидел… Клаву! Она привычно, по-хозяйски, расположилась на переднем сиденье. Туфли сняты. Ноги с голыми коленями подвернуты. Улыбается, а он с немым изумлением смотрит на нее. И не отвечает на улыбку. «Откуда взялась? — думает он. — Видела, как я провожал Валю? Ну что ж, тем лучше!»
— Здравствуй, Сашенька! С прибытием. Почему не отбил телеграмму о вылете? Почему лишил радости встретить тебя?
Он так ошеломлен ее напором, ее бесстыдством, что не находит слов для ответа.
— С прилетом, говорю, Сашенька! Как тебе отдыхалось? Очистил легкие от заводской пыли и газа? Набрался сил? Пропитался горным солнцем?
Говорила и говорила. Улыбалась и улыбалась. А он — будто ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Стоял истуканом.
— Чего же ты молчишь? В рот воды набрал? А может, ты, сердешный, перегрелся на горном солнышке? Или минеральной воды опился? Да ты слышишь меня? Здравствуй, говорю!
— Здравствуй, — буркнул Саша.
— У меня есть имя. Или ты на курортном приволье его забыл? Клавой меня зовут. Клавдией.
— Не надо так. Давай поговорим по-человечески…
Она чуть не задохнулась от того, что услышала.
— По-человечески?! А я что, по-звериному с тобой до сих пор разговаривала? — Схватила Сашу за руку, втащила в машину, посадила за руль. — Включай! Поехали! Подальше от ее глаз. Кто такая? Откуда?
Он не ответил. Молча смотрел на дорогу, переключал рычаг скоростей, поворачивал руль. Квартал за кварталом, улица за улицей оставались за кормой.
— Зачем ты ее сюда привез? Какие у вас планы? Что ей от тебя надо? Чего ты от нее добиваешься?
— Помолчи, Клава! Это самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать…
— «Помолчи»! Легко сказать… — Она всхлипнула, закрыла лицо руками.
Любое испытание Саша способен выдержать, но не пытку слезами. Он сразу почувствовал себя виноватым, беспомощным, безвольным. Но, к счастью, Клава перестала плакать. Сухими, полными ненависти глазами взглянула на него, потребовала:
— Кто она? Говори!
Он ответил ей без раздражения, мягко, ласково, будто разговаривал с больным, капризным ребенком:
— Человек. Такая же, как мы с тобой. Инженер-строитель. Приехала на постоянную работу. Мы познакомились в самолете. По дороге в гостиницу я показал ей город. Еще вопросы будут?
— Будут! Скажи, пожалуйста, почему ты захотел ее подвезти в гостиницу? Почему эту кралю посадил рядом с собой, а не какую-нибудь старушку? Я видела, как ты перед ней мелким бесом рассыпался!.. Бессовестный ты, Сашка, и бесчестный!
Саша спокойно ее выслушал, спокойно сказал:
— Не тебе, Клавдия, произносить такие речи.
— Ты про что?
— Про то, как ты с Олегом…
Она расхохоталась:
— А ты, лопоухий, поверил? Я нарочно оговорила себя. Ревность твою хотела поджечь. И любовь. Очень прохладно ты любил меня в последнее время…
Легче и легче становилось Саше оттого, что Клава так разговаривала с ним. Каждое ее слово оборачивалось против нее же. Не любила она его. Держалась за него как за удобную, добротную вещь. Беснуется сейчас потому, что ее лишают привычной собственности.
— Клава, я хоть и лопоухий, но зато не слепой. Своими глазами видел, как ты с Олегом крутила роман. Да и не один я был свидетелем…
— Если и крутила, то тебе же назло. Ничего настоящего у нас с ним не было. Но теперь будет. Слышишь? Будет! Он давно приглашает меня во Дворец бракосочетания.
— Я бы на твоем месте, Клавдия, принял приглашение.
— А куда спешить? Олег от меня никуда не уйдет, а вот ты…
— Я уже ушел от тебя. И не сегодня. Тогда еще, когда узнал про Олега…
— Ну и катись себе на здоровье! Подумаешь!.. Таких, как ты, я найду только в нашем цехе штук сто, была бы охота. Проваливай, скатертью дорога, плакать больше не буду. До свидания!
Саша резко затормозил на многолюдной Комсомольской, неподалеку от центрального гастронома.
— Иди, — угрюмо сказал он.
Клава поняла, что дальше играть с огнем опасно. Прильнула к его плечу головой, умоляющим голосом проговорила:
— Прости… Сама не знаю, что говорю. В голове и сердце одно, а на языке другое. Пропаду я без тебя. Не бросай меня, Сашуня. Ревную к тебе всех, кто в юбке. И особенно эту… Понравилась она тебе? Скажи!
— Понравилась! — неожиданно для себя запальчиво ответил Саша.
Скорее по инерции, чем по необходимости, Клава спросила:
— Это правда?
— Да!
Она выскочила из машины, хлопнув дверцей так, что задрожали стекла. Побежала к магазину, чтобы побыстрее скрыться с глаз Людникова. В дверях столкнулась с пожилой, седеющей женщиной — своей матерью, Мариной Васильевной Шорниковой. Та отстранила дочь свободной рукой, смерила ее с ног до головы насмешливым взглядом:
— Ты что, голубушка, с цепи сорвалась?
Всю жизнь, со своими и чужими, Марина Васильевна разговаривает грубовато, но без злого, недостойного человека чувства. Не умеет сердиться на людей, даже когда они этого и заслуживают. И на всех хватает ее большого сердца. Люди любят ее. Нет у нее недругов. Самые языкатые бабы не сочиняют о ней небылиц. Завистливые не завидуют. Хмурые, встретившись с ней, улыбаются. Все соседки что-нибудь должны ей: кто черный перец, кто корицу, кто червонец, а она — никому ничего. Редко к кому ходит в гости, а в ее доме на улице Крылова с утра до вечера двери не закрываются. Ей шестьдесят, а она уже лет десять ходит в бабках. На улице Крылова ее чаще всего называют бабой Мариной. Это крупная, ширококостная женщина с морщинистым грубоватым лицом деревенской, никогда не отдыхавшей старой труженицы. Ни время, ни большой достаток в семье, ни долгая жизнь в городе не заставили ее поменять одежду, привычную и любимую с крестьянской молодости. На бабе Марине длинная темная юбка и кофта со сборками навыпуск. Черные, с проблесками седины волосы гладко зачесаны, разделены строгим пробором, наполовину прикрыты ситцевым неярким платком. В ушах, розовых и маленьких, как у девчонки, тяжело раскачиваются серьги с дешевыми камешками. Баба Марина малограмотная, еле-еле читает, но наделена умом и сердцем, каких не приобретешь ни в одном университете.
Клава не хотела выглядеть несчастной ни перед матерью, ни перед кем другим. Взяла себя в руки, заставила одубелые от злости губы изобразить улыбку: