— Я помочь тебе хочу, мама…
Баба Марина опустила на тротуар большую плетеную корзину, полную винных и водочных бутылок.
— От тебя жди помощи как от козла молока. Не увиливай. Я спрашиваю: где ты была? Кто тебя вдоль и поперек исхлестал? Почему не на работе? В прогульщики записалась?
— Не беспокойся. С разрешения мастера запоздаю на час-полтора.
— Не на все мои вопросы ответила, голубушка. Я спрашиваю: кто тебя так исклевал, что перья дыбом стоят?
— Ах, ты вот о чем!.. С Сашкой поссорились. Я тебе дома все расскажу…
— Все знаю наперед! Не может тебя Сашка Людников обидеть. Так что, доченька, не жалуйся: ни одному твоему слову не поверю.
— Ну и не верь! Сама скоро убедишься, какой он, твой любимчик!..
Клава хотела взять тяжелую корзину, но мать не дала.
— Не твое это дело, а мое, домохозяйское, таскать корзины. Шагай себе быстрее на работу. Иди, кому говорю!
Клава ушла. Баба Марина посмотрела ей вслед, вздохнула и раздумчиво проговорила:
— Эх, беда ты моя сладкая! С какого края тебя кусать, чем запивать — ума не приложу.
Она взяла корзину и, переваливаясь с боку на бок, поплелась к трамвайной остановке. Бежевая «Победа» бесшумно шла вдоль тротуара и остановилась как раз возле бабы Марины. Открылась дверца, из машины выскочил Саша Людников.
— Здравствуйте, Марина Васильевна!
— Ты, Сашко?! Откуда тебя черти вынесли на своих хвостах? Почто оборвал курортную жизнь?
— Неотложные дела в мартене, Марина Васильевна.
— Хорошо, коли так. Дела — это всегда хорошо. Делом человек на земле держится. Особенно ежели оно доброе. Твои-то какие?
— Недобрые, Марина Васильевна.
— Почто так? По твоей или чужой воле?
— Еще не знаю. Будем разбираться…
— Ну, а с ней, с Клавдией, почто не разобрался? Чего не поделили?
— Трудный это вопрос, Марина Васильевна… — Он посмотрел на корзину с бутылками. — Что это вы столько хмельного накупили?
— Меньше никак нельзя. Гостей ждем целую ватагу. Сто рублей ухлопала на портвейны и коньяки. Чистое разорение этот юбилей.
— Какой юбилей?
— Да ты что, с луны свалился? И стар и млад знают про юбилей Шорникова. Стыдись! Кому-кому, а тебе надо раньше всех пронюхать про тот юбилей. Ты что, на курорте разве газет не читал? На вот, просветись.
Достала из корзины какую-то покупку, завернутую в газету. Развернула, разгладила на груди газетный лист, протянула Саше.
— Тут все обсказано.
На первой полосе многотиражки «Металлург» напечатан портрет пышноусого, улыбающегося во весь рот сталевара в спецовке и каске, сдвинутой на затылок. Над ним крупный заголовок: «Сорокалетие трудовой деятельности старейшего сталевара, бывшего землекопа и грабаря Ивана Федоровича Шорникова». Саша вернул газету бабе Марине.
— Ради такого праздника не грешно и подчистую разориться семейству Шорниковых. Садитесь, Марина Васильевна, подвезу домой. Мне как раз надо на улицу Крылова.
— Не выдумывай! Нечего тебе делать на нашей улице. Поезжай, милый, своей дорогой, а я пойду. Поезжай, кому сказала! Да морщинам на лбу не давай волю — старят они тебя. Баской ты парень, хороший, стало быть, туз бубновый, а кралю себе выбрал не своей масти. Почто ни мычишь, ни телишься? Слыхал мои уговоры?
— Слышу. Согласен с вами…
— Вот и молодчина! Ну, а теперь посторонись, дозволь улицу перейти.
Саша не отступил. Схватил тяжеленную корзину, поставил в машину, а вслед за ней почти силком втащил и бабу Марину.
Тем временем Клава подошла к большому, стоквартирному, как здесь принято говорить, дому, занимавшему целый квартал, тому самому, около которого Саша высадил свою мать. Тяжело дыша, часто останавливаясь, Клава поднимается по некрутому, надежно, закрепленному временному трапу.
Выше нее, на десятом этаже, стоит Татьяна Власьевна. Рядом с ней прораб и его заместитель в темных, забрызганных цементом спецовках. У обоих озабоченные, хмурые лица. Свежий ветер полощет подол синего в белый горошек платья Татьяны Власьевны, пытается вырвать из ее рук развернутую кальку. Отсюда, с вершины недостроенного дома, далеко и хорошо видно: сотня цехов металлургического комбината, старый и новый город по обоим берегам водохранилища. Особняком рвется к небу мать-гора.
Татьяна Власьевна озабоченна, встревожена. Слушает и не слушает, что говорят ей прорабы.
— Нет, не могу я ваши предложения утвердить! — категорически заявляет она и отстраняет от себя кальку. — Делайте все по проекту. Никаких отступлений.
— Но мы же вам доложили, Татьяна Власьевна, — почтительно возражает прораб.
— Слышала. Недостающий гранит получите в срок. Мрамор отгружен.
— И все же я осмелюсь…
— Это не смелость, Петр Алексеевич, а перестраховка. И еще привычка иметь в резерве на всякий случай какое-то количество строительных материалов и свободные дни, чтобы в случае нужды заткнуть прорыв…
Прораб снял каску, вытер лысую потную голову.
— По одежке протягиваем ножки…
— Татьяна Власьевна, можно вас на минуту? — послышался женский голос.
Прораб, его заместитель и Людникова посмотрели вниз. Там, на площадке перед верхним звеном трапа, стояла Клава Шорникова. Выражение ее лица испугало Татьяну Власьевну. Она распрощалась со строителями и быстро спустилась к Клаве.
— Что с тобой, девочка?
Клава не отвечает. В глазах закипают слезы. Все понятно Татьяне Власьевне. Когда-то и она вот так же, отвергнутая, плакала на груди подруги…
— Успокойся. Самые лучшие мужики не стоят того, чтобы мы плакали из-за них. Ты уже виделась с Сашей?
Клава, всхлипывая, ответила:
— Виделась. И он выложил всю правду. Влюбился в другую…
— Так и заявил — «влюбился»?
— Ага!
— Не мог он тебе так сказать. Просто попутчица. Я познакомилась с ней. Встретились в самолете, поболтали и разошлись. Уверяю тебя!
— Ничего вы не знаете. Я своими глазами видела, как она… завладела. Увела. Украла. Что же мне теперь делать?
И после этих слов Клавы мать Саши заколебалась: стоит ли ей вмешиваться в жизнь молодых?..
Саша доставил бабу Марину на правый берег водохранилища, где в особнячках жили главным образом ветераны комбината, его заслуженные люди. Дом Шорникова ничем не отличался от других. Низкий забор перед фасадными окнами. Небольшой фруктовый сад, огород, гараж, сарай. Только наличники на окнах не голубые, как у всех, а чисто белые. Высадив бабу Марину и отнеся хмельной груз во двор, Саша сел в машину и погнал ее в левобережную часть города.
На Кировской, неподалеку от главной проходной комбината, он пошел на обгон медленно идущего самосвала со щебенкой. И в этот момент из-за грузовика выскочил какой-то сумасшедший велосипедист. Если бы Саша нажал на тормоз, самосвал неминуемо врезался бы в его машину. Он повернул чуть вправо, увеличил скорость и, промчавшись мимо велосипедиста, уклонился от столкновения с грузовиком. Не растерялся и велосипедист. Бешено завертел педалями, свернул на обочину и, перелетев через руль, упал в канаву.
Саша затормозил в безопасном месте, выскочил из машины и побежал к пострадавшему. К его радости, тот поднялся, отряхнулся, шмыгнул разбитым носом и вдруг завопил:
— Са-ашка, ты ли это?
— Я, Степа! Здорово.
— Это ты, друг любезный, меня в канаву загнал?
— Хочешь отблагодарить? Не уйди я круто вправо, ты мог бы очутиться в яме размером в три аршина.
— Ты думаешь? Ну, спасибо. С приездом! Как оно там, на курорте?
— Там-то хорошо, а здесь, я слыхал, плохо… Ты куда это мчался как угорелый? Почему не на работе?
— Бюллетеню я, товарищ бригадир. Спешу вот в поликлинику. Нет сил работать…
— Понятно. Решил отдохнуть?
— В самую точку попал, бригадир. И завтра, и послезавтра буду честным образом прохлаждаться. Баста! Степка Железняк кончил рабочую карьеру. Помнишь, откуда я пришел на завод? Прямо со школьной скамьи. И телом, и душой устремился в ге-ройские, не-победимые ряды р-рабочего класса…
— Хватит декламировать! Говори конкретно, что случилось.
— Разве ты еще не знаешь?.. Объегорили старики и тебя, и нас, твоих подручных. В поте лица мы варили сталь, а нас при подведении итогов положили на обе лопатки да еще грудь придавили сапогом: не пикни, дескать, побежденный, не смей кричать «караул».
— Можешь ты просто рассказать, что произошло?
— Я же так и рассказываю. Плохо слушаешь, бригадир, уши чем-то заложены… Ты мне вот что скажи: кто из сталеваров второго мартена в этом полугодии больше всего выплавил стали? Фактически это сделал молодой сталевар Александр Людников и его молодые, пригожие, кровь с молоком, подручные. Кто выполнил и перевыполнил социалистические обязательства? Опять же ты и мы, золотые твои помощники. Кто перекрыл на целых пять процентов за счет внутренних ресурсов производительность труда? Еще раз отличились мы, комсомольцы. Чья самая дешевая сталь? Наша! Кто наибольшее количество раз попадал в анализ, выдавая сталь точно по заказу? Мы, безусые рыцари старого мартена. А что пропечатано на казенной бумаге — на бумаге жюри? Первое место присудить усатому сталевару Ивану Федоровичу Шорникову. Его же, испытанного героя Шорникова, увенчать лаврами победителя в социалистическом соревновании. Ему же, почетному металлургу, почетному гражданину, первостроителю, ветерану труда, вручить денежную премию и знак, сделанный на Монетном дворе!
— Все? — мрачно спросил Саша.
— Могу от себя добавить. Не тебе, Людников, присуждают почетное звание лучшего сталевара, а Шорникову. Не в твою, а в его честь заиграет духовой оркестр и раздадутся аплодисменты. Все, что заработано тобой, присвоил себе твой наставник!
— Ну, это ты брось, Степа. Круто загибаешь. Иван Федорович не сам себе присудил премию… Ты же знаешь, он тоже здорово работал.
— Верно, но не лучше нас с тобой. Мы из собственной шкуры вылезли. Сами себя переплюнули, а он…
— Иван Федорович перекрыл все прежние свои рекорды.
— Верно, перекрыл. Свои. Но до людниковских не дотянулся. И это ему не понравилось: грозно посмотрел на жюри и директивно внушил призвать молодых да ранних к порядку, посадить, короче говоря, в лужу!