Дурашливый Степа достиг того, к чему стремился, — растравил Сашу.
— Поехали в цех! — скомандовал тот.
Запихнули в машину помятый, с вывернутым передним колесом велосипед и помчались к проходной.
Саша Людников вбегает на крутую железную лестницу, ведущую прямо с заводского центрального проспекта в цех, к тринадцати печам. Степан Железняк едва поспевает за ним.
В обоих концах цеха, южном и северном, всегда гуляет ветер. В середине жара, пекло, а тут продувной, не для слабых телом, сквозной холодок.
В гигантском, чуть ли не километровом пролете на рабочих площадках работает вторая дневная смена.
Как только Саша окунулся в жару и прохладу родного мартена, как только глотнул его прогорклого, с газком, воздуха, как только до его уха донесся тревожный звон колоколов, грохот металла, как только он увидел несгораемых, непробиваемых и непромокаемых ребят в суконных куртках, касках и синих очках, колдующих у печей, он сразу почувствовал себя другим человеком. Перестал злиться, негодовать. Успокоился. Стал выше житейских мелочей. И выше самого себя, такого, каким был час назад, вдали от доброго огня.
Он шел по шершавым стальным плитам рабочих площадок, вдоль фасадов печей, сквозь огненный будничный строй второй смены и чувствовал себя рабочим человеком. Пламя, бушующее во всех тринадцати мартенах, было огнем его души. Он синхронно с цеховым колоколом гудел медью и бронзой. Предупреждая об опасности, трубил в сирену вместе с электровозом. Лапы мостового заливочного крана, несущие к печи стотонный ковш с жидким чугуном, были продолжением его рук. Завалочные машины, искря электрическими разрядами, щелкая контроллерами, вторгались в печи длинными хоботами, на конце которых были мульды со скрапом. Был там же, на венчике хобота, и он, сталевар Саша, ревниво наблюдавший за тем, чтобы стальной лом ложился равномерно по всей площади плавильной ванны.
Тонкой струйкой лилась из ковша в изложницу доведенная до кондиции сваренная сталь — и Саша следил за тем, чтобы металл попадал куда надо. Каменщики футеровали огнеупорным кирпичом внутренности ковшей — и Саша подавал им раствор, огнеупорные бруски, подбадривал шуткой. Он заливал в печь чугун, пробивал лётку, выдавал готовую плавку. Управлял краном и электровозом. В четыре руки, рядом со своим соседом по печи, менял вышедшую из строя огнеупорную крышку на втором окне. Пил газировку. Дымил сигаретой. Зубоскалил с девчатами, подносчицами огнеупорной глины. И отчитывался перед мастером. Смотрел на приборы и звонил по телефону начальнику шихтового двора. Обжигал лицо, выравнивая пороги печей. Брал пробу для экспресс-лаборатории. Сдавал и принимал смену. Радовался и огорчался цифрам, мелом написанным на черной доске. Праздновал и работал. Все здесь держалось его рабочими руками, и он был неотъемлемой частицей рабочего мира, рабочего братства.
Шел привычным, спокойным шагом и в то же время рвался навстречу огненной буре. Здоровался со сталеварами, с подручными. Задавал на ходу вопросы. Шутил. Смеялся. Принимал поздравления с возвращением. Интересовался новостями. И никто ему не сказал о том, что его больше всего занимало. И он оценил чуткость и деликатность товарищей. Пламя то одной, то другой печи отражалось на его лице. Он шел, лавируя между препятствиями, обычными на рабочих площадках мартена. Завалочные машины, снующие туда и сюда. Платформы со скраповыми мульдами. Чугуновозы. Низко опущенные на маслянистых тросах клешни заливочных кранов. Электровозы. Гора выломанного огнеупора. Кучи доломита. Какие-то трубы. Еще горячий, сизо оплавленный заливной желоб. Кислородные баллоны. Сварочный аппарат. Черные змеи шлангов…
Степан Железняк и здесь еле поспевал за Сашей. Наконец ухитрился догнать. Взял под руку и подвел к огромному плакату, еще пахнущему свежей клеевой краской, украшенному хвоей и кумачом.
Фанерный лист выкрашен в рембрандтовские тона — темно-коричневые, постепенно переходящие в светлые. И на этом фоне как солнечное пятно — портрет. Красивый работяга! В спецовке, в синих очках, сдвинутых на лоб. Смуглолицый. Пышноусый. С неправдоподобно белозубой улыбкой. Под портретом славянской вязью вычеканено:
«Сегодня Солнечная гора отмечает сорокалетие трудовой жизни бывшего землекопа, грабаря, каменщика, бетонщика и монтажника, а ныне знатного сталевара — Ивана Федоровича Шорникова».
Саша перевел недоумевающий взгляд с плаката на своего подручного:
— Ну, и что?
— Тут все законно. Пошли дальше.
Подвел к другому плакату. На нем в тех же рембрандтовских тонах изображена группа сталеваров. На первом плане тот же пышноусый улыбающийся Иван Федорович Шорников с орденами, медалями, почетными значками на груди. Внизу написано:
«В первом квартале звание лучшего сталевара цеха завоевал Иван Федорович Шорников. Почетная ноша не согнула его богатырские плечи. Вперед и выше, наша гордость и слава, наш друг и отец! Там, где пройдешь ты, побываем и мы, твои последователи».
Степан Железняк осторожно толкнул локтем бригадира:
— Ну?
— Н-да… — неопределенно сказал Саша.
Легок на помине Иван Федорович Шорников. Неслышно подошел к Саше со спины, обхватив руками, защекотал шею жесткими усами.
— Здорово, Александр!
По голосу и по усам Саша понял, кто сгреб его в охапку. Освободился из объятий, приветливо сказал:
— Здравствуйте, Иван Федорович.
Степа демонстративно отошел в сторону от нежничающих соперников.
— Бросил курорт и примчался на мой праздник? Спасибо! Этого я тебе вовек не забуду.
На тыловой стороне мартена, на разливочном пролете, и малолюднее, и вроде бы скучнее, чем на фасадной. Но дважды в сутки, в момент выдачи плавки, и тут бывает весело.
В огнеупорном желобе клокотал молочно-розовый поток. Озаряя все вокруг, рассыпая миллионы искр, сталь лилась в жерло ковша. Выдавали плавку подручные Саши Людникова — коренастый смуглолицый Николай Дитятин, длинновязый, подстриженный ежиком Слава Прохоров и Андрей Грибанов, румянощекий, старательный в работе паренек. Все трое молча и серьезно смотрели на дело рук своих. В их молчании чувствовалась рабочая гордость. Да и как им не гордиться? Такие молодые, еще подручные, а уже самостоятельно варят сталь! И нисколько не хуже, чем в ту пору, когда ими командует Сашка Людников.
Степан Железняк подошел к друзьям, сообщил вполголоса:
— Прибыл Сашка! Сюда курс держит. Я уже ткнул его носом в лужу, в которую мы шлепнулись.
Вскоре показался и он, бригадир Саша Людников. В спецовке, в рукавицах и каске. Подошел к подручным, полушутя-полусерьезно гаркнул:
— Здорово, ребята! Разрешите доложить — прибыл по вашему приказанию!
— Здравствуй! Привет курортнику!
Саша из-под рукавицы посмотрел на поток стали. Лицо его стало розовым, в глазах отразился огонь.
— Дошли до меня ваши печальные новости…
— А разве они и не твои? — спросил Дитятин.
Саша повернулся лицом к своим подручным:
— Виноват, ребята, оговорился… Все мое — ваше! Все ваше — мое! Потому и бросил курортничать. Давайте думать, что предпринять. — Он обвел взглядом подручных. — Как работали, так давайте и обсудим положение — честно!
После этих его слов вспыхнуло на берегу огненной реки, под ее шорох и клекот, без трибуны и регламента собрание-«молния», страстное говорение.
— Соцсоревнование не только наше личное дело, а всеобщее, государственное, партийное… Надо с партийных позиций ударить по тем, кто любит загребать жар чужими руками!.. Кто лучше всех вкалывает и больше всех потеет на рабочем месте, тому и выдают за обеденным столом самую большую ложку! Так заведено в хорошем семействе… Я в эти треклятые три месяца вложил пять лет будущей жизни!.. Во Дворце культуры ни разу не был… Мужем себя чувствовал только по большим праздникам… Тестов, профсоюзный вождь в цеховом масштабе, целый квартал призывал нас вперед и выше, сулил златые горы и молочные реки с кисельными берегами, а пришло время расплачиваться — показал кукиш…
Когда все отвели душу, сбили пыл и пену, Саша сказал, обращаясь к первому подручному Дитятину:
— Ну, а теперь поговорим ответственно. Твое первое слово, Коля. Говори.
И Дитятин, как всегда сдержанно, деловито, сказал:
— Нам не присудили первое место потому, что оно понадобилось штатному передовику Шорникову. Юбилейный подарок получил наш дорогой соперник и друг Иван Федорович.
— Что ты предлагаешь? — спросил Саша.
— Идти в партком! В горком! К директору комбината! В редакцию! Вот какое мое предложение.
— Ну, а ты, Слава, что скажешь?
— Взять за шкирку начальника цеха и допросить с пристрастием, как все это случилось. Потом, вооружившись цифрами и данными, двинуться к директору комбината товарищу Булатову…
Дитятин не дал Прохорову до конца высказать свою мысль:
— К директору комбината, Слава, не надо ходить. Напрасный труд. Шорников и Булатов были закадычными дружками еще в первой пятилетке.
Степан Железняк коротко свистнул.
— Так, может, здесь собака и зарыта?
— И тут, и там. И еще где-то…
Людников внимательно и невозмутимо слушал товарищей.
— А ты, Андрей, почему в рот воды набрал? — спросил он, поворачиваясь к Грибанову. — Свое особое мнение имеешь или как?
Степан Железняк мрачновато усмехнулся.
— Ничего он не скажет… Потому как не видит на солнце ни единого пятнышка!
— А ты за меня не рожай, Степан Степаныч. Я еще и сам плодовитый, похлеще крольчихи. — Грибанов ногтем указательного пальца выбил из пачки «Беломора» папиросу. — Могу и высказаться, если вам так приспичило. Шорников справедливо награжден. Он весь выложился в этом квартале. Так что напрасно будете звонить в колокола — никто вас не услышит.
Все молчали, глядя на Грибанова.
— Что, братцы, носы повесили? — спросил Железняк. — Расшифровываете слова Андрюхи? Я их вам живо растолкую!.. Ударник коммунистического труда, будь ниже травы тише воды. Раз и навсегда заруби себе на носу, что ни мастер, ни главный инженер, ни начальник цеха, ни профсоюзный вождь Тестов, ни директор комбината товарищ Булатов никогда ни в чем не ошибаются! Вот как надо понимать Андрея Грибанова!