Валя надменно сощурила свои прелестные серые глаза, отчего они перестали быть прелестными. Достала из сумки вчетверо сложенную бумагу, положила на стол.
— Меня направили к вам по разверстке. Вот моя путевка.
Она сидела, закинув ногу на ногу, не прикрывая коротенькой юбкой голые колени. С преувеличенным интересом разглядывала стены кабинета, мебель, пол.
Татьяна Власьевна долго и внимательно изучала путевку. Но не в бумагу смотрела она — себе в душу. И Валю украдкой разглядывала. Красивая, ничего не скажешь. Нежный цвет лица. Огромные серые глаза, чистые и доверчивые. Но зачем она, такая юная, старается выглядеть независимой, даже дерзкой? И еще Татьяна Власьевна думала о ночном тяжелом разговоре с сыном.
Валя потеряла терпение. Вскочила со стула.
— Насколько я понимаю, вы уже решили мою судьбу, но не знаете, в какой форме сообщить мне об этом. Не затрудняйтесь. Мне все ясно. Свободных рабочих мест у вас нет. Я вольна уезжать туда, откуда прибыла. Так ведь?
Татьяна Власьевна провела ладонями по гладко причесанным, с ровным пробором волосам, раздумчиво сказала:
— Чего вам в самом деле хочется, Валентина Павловна? Если желаете вернуться в Москву, я могу это устроить…
— Нет, в Москву я не вернусь. Хочу здесь работать! И буду работать!
— Не волнуйтесь, пожалуйста. Нет никакой проблемы с вашим трудоустройством. Свободные рабочие места у нас есть. С радостью примем молодого специалиста.
Валя в изнеможении опустилась на стул. Улетучились заносчивость, дерзость. Она стыдилась своей предвзятости. «Проклятый характер!» — подумала она, растерянно глядя на мать Саши.
— Простите, Татьяна Власьевна, — сказала она виноватым голосом, — я была уверена, что вы… сразу же тогда, на аэродроме, почему-то невзлюбили меня…
— И тогда, и теперь вы не поняли меня… Увидев вас, я подумала: милая девушка. Не вы меня испугали, а Саша. До вчерашнего дня любил одну, а сегодня вроде бы влюбился в другую… Я считала, что имею право предупреждать сына, требовать, советовать. Сейчас я уже так не считаю… Саша лучше меня знает, что и как ему делать…
Валя не хотела задавать никаких вопросов. Молчала.
— Где вы хотели бы работать, Валентина Павловна? У нас есть вакансия в проектном бюро. Могу поручить оформление постоянной выставки во Дворце культуры строителей…
— Пошлите, если можно, на какой-нибудь стройучасток. И еще лучше — на отдельный объект!
— Хотите начинать с самостоятельной работы? Правильно! Завидую я вам, Валентина Павловна. Вашей молодости. Вашему новенькому диплому. Вашей будущей работе. Всему завидую, что будет у вас, и, главное, — счастью. Не отказывайтесь от личного счастья ни при каких обстоятельствах. Не бойтесь, что скажут о вас люди, как посмотрят. Истинно счастливый человек всегда прав!..
Валя, всегда находчивая и смелая в разговоре, не знала, что сказать в ответ.
Кто-то не постучавшись вошел в кабинет. По радостно изменившемуся лицу Татьяны Власьевны Валя поняла, кто стоял позади нее.
— Доброе утро, мама, — проговорил Саша. — Я не помешал?
— Здравствуй… А почему ты не здороваешься с Валентиной Павловной?
Вале не захотелось, чтобы он сказал неправду, и поспешила ответить вместо него:
— А мы уже сегодня виделись. — И не прощаясь выбежала в коридор.
Она бежала, будто кто-то преследовал ее по пятам. В сквере напротив гостиницы села на скамейку. И тут же подошел Саша, сел рядом. Она не вскочила, не ушла, как он ожидал. И, спеша выговориться, сказал скороговоркой:
— Ничего плохого я Клаве не сделал. А мог бы… Хорошо и для нее, и для меня, что этого не произошло. Надо уважать, а не презирать человека за то, что он поумнел. Я был дурак дураком… Давно известно, что молодые ошибаются на каждом шагу. Я не исключение. И вы… вы тоже от ошибок не застрахованы…
— Моя жизнь вас не касается. Вы придумали себе какую-то другую Валю, в сто раз лучшую, чем я. У меня есть одно хорошее качество — чистоплотность. Но его-то вы и не приметили.
И ушла.
Выступление Александра Людникова на юбилее знатного сталевара привело редактора радиоузла Пудалова в ужас. Сначала он воспринял его как безобразную выходку распоясавшегося парня, испортившего прекрасную песню. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что выпад молодого рабочего против ветерана труда Шорникова серьезнее, чем просто дурачество, и больше, чем обида зарвавшегося новатора-скороспелки, однодневного мотылька. Нападая на Шорникова, Людников, по существу, опорочил принцип социалистического соревнования — каждому по труду, — хотя вроде бы и защищал его. Демагог! Придя к такому выводу, Пудалов ринулся к столу и настрочил разносную статью. Камня на камне не оставил от «порочной» позиции Людникова.
Статью он понес редактору многотиражки комбината Петрищеву. Так себе товарищ… Небольшого росточка. Узкоплечий, короткорукий. Выцветшие волосы, похожие на паклю. Веснушчатый. Неказист не только внешне: мирно сосуществует со всеми. Считает, видимо, что худой мир лучше доброй ссоры. Гнилая это позиция! Эх, дали бы ему, Пудалову, редактировать многотиражку, он бы сделал из нее лучшую заводскую газету в стране! Не боец Петрищев, но Пудалов вынужден идти к нему на поклон. А что делать? Презирать Петрищевых в открытую — непозволительная роскошь. Надо высоко сидеть, чтобы говорить людям то, что о них думаешь…
Петрищев еле-еле виден за огромным редакторским столом, заваленным книгами, журналами, бумагами, свежими гранками, сверстанными полосами завтрашнего номера газеты.
— Каким ветром занесло к нам? — спросил он Пудалова.
— Принес тебе статью-бомбу, начиненную размышлениями по поводу вчерашнего трудового праздника в главном мартене.
— Интересно! Однако, Мишенька, почему ты принес статью нам? Каждая редакция старается опередить другую, вставить ей перо в одно место, а ты…
— Моя редакция имеет свою специфику. Одно дело — печатное слово, другое — пущенное в эфир, на ветер, так сказать. Что написано пером, не вырубишь топором.
— Ты поразительно скромен. Отчего бы это, а? Ладно, давай твою бомбу.
Уткнулся в статью Пудалова и не оторвался от нее, пока не прочитал. Потер веснушчатую переносицу, крякнул.
— Острый сигнал… Однако! Надо проверить факты…
— А чего проверять? Ты же был на празднике, все слышал.
— Был. Слышал. И тем не менее…
— Забыл? Пожалуйста, можно время повернуть вспять.
Пудалов нажал кнопку портативного магнитофона, прихваченного с собою, и продемонстрировал Петрищеву неопровержимую истину.
— Вот тебе и проверка фактов, дорогой Петя!
— Да, вроде бы все так… Однако… что-то тут не так…
Пудалов очень вежливо, дружески, тихим голосом сказал:
— Петя, что с тобой? Неужели забыл решение бюро горкома — отпраздновать достойным образом в главном мартене трудовой юбилей Ивана Федоровича Шорникова?.. Прошу без обиняков ответь: будешь или не будешь печатать мою статью, критическое острие которой направлено против людей, игнорирующих решение бюро горкома партии?
— Лихо сформулировано! Однако… Скажи, почему ты так близко к сердцу принял эту историю?
— Здрасьте! Да как же я мог не возмутиться выступлением Людникова?
— Вроде бы оно так, однако… Не обязательно быть буржуем, чтобы выражать буржуазную идеологию. И не обязательно быть рабочим, чтобы исповедовать пролетарскую идеологию…
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты мог подпасть под влияние тех, кому не по нутру оказалась критика Людникова.
— Чепуха! Никакой критики не было. Обида побежденного. Оскорбленное самолюбие.
— Документы проверял? Я имею в виду экономические показатели.
— Зачем их проверять? Доверяю решение компетентного жюри. И потом — цифры не всегда точно рисуют нравственный облик людей. Поступок — вот показатель нравственности!
— Поступки сталеваров выражаются только цифрами. Чьи цифры более нравственные — Людникова или Шорникова?
— Отказываешься печатать? Боишься?
— Боюсь за доброе имя газеты…
— Припудриваешь родимые прыщи, Петенька? До свидания, сверхосторожный Петрищев! Поищу смелого редактора…
Пудалов не пошел, как намекал, в редакцию городской газеты. Направился в более надежное место — к Тестову.
Что за человек Тестов? Так ли он прост и ясен, каким представлялся Саше Людникову?
Молодость с ее горячим сердцем, окрыленная чистотой помыслов, желанием как можно скорее проявить себя, нетерпеливая и нетерпимая, склонна преувеличивать Собственные способности и недооценивать возможности своих настоящих или мнимых противников.
Тестов невысок, но и не приземист. Одевается почему-то всегда в черное — зимой и летом. Нейлоновым рубахам предпочитает косоворотку, подпоясанную витым черным шнурком. Идеально круглая голова всегда тщательно выбрита. Нос крупный, костистый. Лоб высокий. Брови мохнатые. Лицо тяжелое, с землисто-восковым оттенком, лицо пещерного человека, редко видящего солнце. И при всем при том милая, добрая, приветливая улыбка, улыбка рубахи-парня. Улыбнется — и мигом все пещерное бесследно, как окалина, слетает с лица. К сожалению, он не знает, как хороша, человечна его улыбка, и потому редко ею пользуется.
Мартен для Тестова давно стал родным домом, а люди, работающие в нем, — друзьями, товарищами, побратимами. Ради них он работает и живет. С утра до вечера только и делает что заботится о них. Рук не покладает.
На комбинате добрая сотня неплохих рабочих столовых, но в главном мартене — одна из лучших, если не лучшая. Двухэтажная, как кафе на столичной улице Горького. Стены облицованы молочным кафелем. С потолка свисает богатая люстра. Столы покрыты цветным пластиком. Еда разнообразная, вкусная, недорогая. Овощей вдоволь. Фрукты не редкость. Очередей нет. Чистота. Порядок.
В главном мартене и красный уголок отличный. Большой читальный зал с пурпурными шелковыми полотнищами на окнах, с гигантскими фикусами по углам. Вдоль стен полированные книжные шкафы без замков и без запретительных надписей: «Не трогать!» Открывай любой, бери техническую книгу, роман. И тут Тестов поработал. Вошли недавно в строй великолепные душевые. Нажимал Тестов на администрацию, чтобы она раскошелилась, резко улучшила, в соответствии с веком научно-технической революции, бытовые условия рабочих, — и добился сво