его.
Безропотно тянет нелегкий свой воз Тестов, вол, не чувствующий ярма. Устраивает сталеваров в санатории, дома отдыха, а их детей в пионерские лагеря, в оздоровительные пансионаты. Вручает в торжественной обстановке ордера на квартиры. Посвящает в рабочие вчерашних десятиклассников. На свадебных церемониях поздравляет новобрачных, преподносит им памятные подарки, толкает застольные речи. Выдает оказавшимся на мели единовременное денежное пособие. Хоронит умерших пенсионеров. Выступает с праздничной трибуны. Митингует. Рапортует. Составляет резолюции. Готовит решения.
Особое внимание уделяет Тестов социалистическому соревнованию. Этот участок своей деятельности он считал главнейшим. Никому его не передоверяет, так как уверен, что только он может руководить им правильно.
Уверен он и в том, что знает лучше любого сталевара, как тот должен жить, работать, отдыхать, и потому обижается, когда его доброе намерение не оценивается должным образом.
Вот к этому весьма авторитетному товарищу Тестову, единомышленнику в борьбе за правильную линию жизни, линию горкома партии, и пожаловал Пудалов. Выложил на стол свое взрывоопасное сочинение и веско сказал:
— Моя статья о безобразном выступлении Людникова на юбилее нашего славного ветерана! Познакомьтесь, Матвей Григорьевич.
Тестов прочитал пять машинописных страниц и крепко пожал Пудалову руку.
— Ве-ли-колепно! Так говорю я. Так скажут и в горкоме. Наповал уложили распоясавшегося молодчика. Где вы собираетесь печатать статью? В многотиражке? Или в городскую газету понесете?
— Пусть опубликует ваша «Мартеновка».
— Ну, зачем же скромничать? Статья Пудалова украсит городскую и областную газеты.
— Сначала должна появиться в стенной. Так надо!
— Ну, раз надо… Вам, журналистам, виднее.
— Кто редактор «Мартеновки»?
— Грибанов. Подручный Людникова… Я с ним потолкую.
Так была решена судьба сочинения Михаила Пудалова.
Валя сдала документы, оформилась по всем правилам, побеседовала, как полагалось, с начальством рангом пониже Людниковой, приняла объект, поговорила с бригадирами и приступила к исполнению обязанностей прораба стоквартирного дома на улице Степана Разина. Исполнилось то, о чем мечтала чуть ли не с детства: стала полноправным строителем. Вступила на дорогу деда, отца. Ее называют теперь товарищ прораб.
Много дел обрушилось на нее в первый же рабочий день. Принимала панелевозы. Давала указания бригадирам. Подписывала накладные, путевки, требования. Произносила сотни слов, не имеющих никакого отношения к ее душевной тревоге. С головой окунулась в работу и все-таки не могла забыться: тяжесть лежала на сердце. Помнила встречу с Клавдией, последний разговор с Сашей…
В обеденный перерыв, когда десятиэтажная, стоквартирная махина затихла, обезлюдела, когда прораба перестали осаждать со всех сторон, сердце Вали заболело еще сильней. В одиночестве сидела она в прорабской, пила без всякого аппетита молоко, жевала бутерброд и перебирала в памяти события последних дней. Зачем в самолете она ответила на заигрывание молодца в красной куртке? Почему согласилась, чтобы он отвез ее в гостиницу и потом, ночью, на Солнечную гору? Дура, дура, дура!.. Себе изменила, и вот к чему это привело — ее оскорбила, унизила взбалмошная, распущенная девчонка Клава. И он, парень, тоже хорош. За версту видно — ловкач и бабник. Как подпустила его к себе? «Что же делать? — уныло думала Валя. — Как уйти от всего, что случилось? Да и не поздно ли спохватилась?..»
Татьяна Власьевна столкнулась с Полубояровым недалеко от строящегося стоквартирного дома. Он заботливо и встревоженно заглянул ей в глаза.
— Я вас разыскиваю по всему городу. Надо поговорить…
Татьяна Власьевна взяла его под руку и сказала:
— Пойдемте.
Пробираясь между огромными железными коробами с жидким, пахнущим сыростью бетоном, они вошли в еще не отделанное помещение первого этажа. В будущем универмаге не было ни души. Татьяна Власьевна уселась на краю штабеля досок. Полубояров сел рядом.
— Смотрите… — Достал из внутреннего кармана спецовки пачку бумаг, разложил их на доске перед Людниковой. — Вот квартальные показатели работы двух сталеваров, — сильно волнуясь, говорил Полубояров. — Печь Александра дала сверх плана три тысячи тонн стали, а печь Шорникова почти на тысячу меньше… Бригада Александра увеличила стойкость свода печи без капитального ремонта до трехсот плавок, а бригада Шорникова едва перевалила за двести… Я знал, кто победитель, но проголосовал за иконописного ударника. Уступил нажиму. Побоялся отстаивать Сашу, потому что вы… что я… Одним словом, хотел целым выйти из драки…
После долгой паузы Татьяна Власьевна спросила:
— Зачем вы мне все это рассказали?
Он не ответил. Татьяна Власьевна взяла руку Полубоярова, ласково посмотрела ему в глаза.
— Я знала, что вы человек мужественный и честный…
В резном старинном кресле, за большим столом, заваленным магнитофонными кассетами, папками, книгами, привычно сутулясь, сидел Пудалов, слушая магнитофонную запись. Длинные черные волосы зачесаны назад жесткой щеткой. Во рту дымилась сигарета, вставленная в янтарный мундштук. Пудалов выключил магнитофон и вопросительно-удивленно посмотрел на вошедшего посетителя в синей рабочей спецовке.
— Здравствуйте, — сказал Полубояров.
— Здравствуйте.
Приветствия с одной и другой стороны прозвучали как дуэльные выстрелы соперников.
— Жарко у вас, — сказал Полубояров, опускаясь в кресло и вытирая голову платком, — жарче, чем у нас в мартене…
Пудалов, слегка постукивая мундштуком по зубам, излучающим золотое сияние, любезно откликнулся:
— Благодарю за интересную информацию о температуре в мартене. Однако полагаю, вы не только с этим пришли.
— Да. Я пришел с тем, чтобы опровергнуть письмо Грибанова, подручного сталевара из бригады Людникова. Я считаю, что он исказил факты.
Пудалов выдохнул табачный дым, разогнал его рукой и спросил:
— Простите, чей вы адвокат? Я хочу сказать: от чьего имени выступаете? Вас кто-нибудь уполномочил вести этот разговор?
— Никто. Я пришел по собственной инициативе. И по долгу совести.
— Прекрасно!.. Совестливый человек — это человек в квадрате, так сказать. Какие же именно факты исказил в своем письме рабкор Грибанов? Разве сталевар Людников не выступал на юбилейных торжествах Ивана Федоровича Шорникова?
— Грибанов неправильно истолковал его выступление…
— Ошибаетесь — правильно истолковал! Речь Людникова была именно такой, как ее квалифицировал Грибанов. Бе-зо-бразной! Так свирепо наброситься на своего товарища по труду, на своего учителя, так низко ему позавидовать, так беспардонно оклеветать перед лицом честного народа!
— Людников сказал правду.
— Чью? Какую? Кому она нужна, кому выгодна?
— Правда не может быть выгодной или невыгодной. Правда есть правда.
— Вот так классовый подход к правде! Или вы считаете, что правда бесклассова? Простите!.. Вернемся к фактам. Факт, что вы, как член жюри, голосовали за Шорникова. Факт, что одобрили письмо рабкора Грибанова в нашу редакцию…
— Этого не было. Не одобрял!
— Хорошо, смягчим несколько формулировку. Вы не возражали, когда Грибанов в вашем присутствии сочинял письмо в редакцию. Факт, что пришли в редакцию с целью нажать на корреспондентов, защищающих рабочую честь передовика Шорникова. Остается выяснить, почему вдруг сделали поворот и переметнулись от Шорникова к Людникову… Не потому ли, что в будущем муже Татьяны Власьевны Людниковой заговорили родственные чувства?
Полубояров побледнел. Руки его сжались в кулаки. Пудалов испуганно вскочил со своего места. Но Полубояров не ударил его. Тихо сквозь зубы сказал:
— Как вы попали сюда? Такого пройдоху и на пушечный выстрел нельзя подпускать ни к печати, ни к радио!
Уже взявшись за ручку двери, обернулся, посмотрел на узкую прилизанную голову Пудалова.
— Вы пережили сами себя. Перестарок!
В квартире моего друга Егора Ивановича нежданно-негаданно появился именинник. Аккуратно выбритые щеки и подбородок. Золотые подстриженные усы. Запах одеколона. Белоснежная наимоднейшая рубашка, воротник которой, твердый и широкий, плотно охватив темную жилистую шею Ивана Федоровича, прямо-таки душил его. Шорников обнял старого товарища, гаркнул басом старого солдата-гвардейца:
— По веселому делу к тебе, Егор!
— Это и слепому ясно. Теперь ты без дела, просто так, не изволишь заглядывать. Времени не имеешь. Нарасхват, это самое, твоя знатная личность.
— В другой раз отыграешься, Егор. Сейчас слушай, чего балакать буду. Айдате ко мне на юбилей! Сабантуй начнется в семь вечера. Но ты приезжай пораньше. Я с тобой, ворчун, особисто, с глазу на глаз, хочу отпраздновать.
— Иван, садись, поговорим… Удобнее, прочно усаживайся.
Шорников нехотя сел. Егор Иванович начал, по своему обыкновению, издалека:
— Сорок лет назад ты, безусый паренек, худой, лохматый, иззябший, подошел к моему костру и робко спросил: «Дяденька, можно погреться?» Я сказал, это самое, тебе, помнится, так: «Грейся себе на здоровье. Не мой он, костер, а общий, артельный». Было такое дело?
— Было. Да к чему ты это все вспоминаешь?
— Не мешай, Иван, сказку рассказывать… В первой пятилетке ты был мужиком-сезонником, а я бывалым мастеровым. Ты приехал в наши края за длинным рублем, а меня рабочий класс Урала и всего Советского Союза послал начинать краеугольное строительство. Ты букву от буквы с трудом отличал, а я технические чертежи читал одним глазом. Было такое дело?
— Ну, было… К чему пытаешь про то, что нам известно?
— Потерпи… В первой пятилетке мы с тобой начали вскрышные работы на горе.
— И Андрюха Булатов вместе с нами был.
— Пойдем дальше. Мы с тобой заложили фундамент первого кирпичного завода. В моих руках был мастерок с цементом, а в твоих каменная глыба пуда на три. Так нас и увековечили. Андрюха Булатов остался за кадром.