Много я уже знаю о Булатове, Колесове, Воронкове, молодом Головине, но все еще считаю, что пока не имею права со всей определенностью докладывать членам бюро обкома, какова природа конфликта между ними. Еще и еще нужны факты. Этим я сейчас и занимаюсь.
Есть у меня еще одна забота: не нервировать людей, которые меня интересуют, не мешать им выполнять свои повседневные обязанности.
Время от времени информирую Петровича, советуюсь с ним. До сих пор мы были единодушны. Надеюсь, и дальше будет так…
Селекторный час. Утренний рапорт проводит Булатов. Никто его не видит. И он никого не видит. Но это не чувствуется. Начальники цехов разговаривают так напряженно, будто сидят перед грозным директором лицом к лицу.
Булатова называют Андреем Андреевичем, а он всех подряд «дорогими товарищами». А иногда совсем просто: «Коксохимическое производство, ваше слово! Докладывайте». Или еще короче: «Копровый!» Так удобнее, экономнее. И нет риска перепутать Ивана Андреевича с Андреем Ивановичем…
Главный инженер Воронков проводит утренний рапорт и другом стиле. Каждого начальника цеха величает по имени-отчеству. И это нисколько не мешает ему быть требовательным.
На заочном рапорте говорит только тот, кого вызывают. Остальные слушают, ждут своей очереди.
— Замечаний о питьевом режиме, по технике безопасности нет. Столовая и буфеты во всех сменах работали хорошо. План выполнен.
Почти все рапортующие начинали именно этими словами. Прекрасно! На первом месте не металл, как он ни дорог, не кокс, не руда, а человек.
Заместитель начальника первого мартена в ответ на замечание директора о неудовлетворительной работе цеха за прошедшие сутки сказал:
— Будем стараться, Андрей Андреевич.
— А вы не старайтесь, дорогой товарищ, а делайте. Пожалуйста! Почему не ушли в отпуск? Раздумали? Раньше надо было подумать… Ладно, с этим все. Как у вас дела с ковшами?.. Вот оно что! Зачем же вы на рапорт являетесь, если даже этого не знаете? Где Головин? Почему вместо себя незнайку выставил? Как явится, пусть немедленно позвонит. Пожалуйста!..
Другого начальника Булатов долго, внимательно слушал и, не вытерпев, перебил:
— Хватит! Я вас понял. Плохо сработали, дорогой товарищ. На неправильный путь перевели стрелку. Под уклон летите. Всё с вами… Горняки!
Начальник горы кратко доложил, как обстоят дела, и умолк, ожидая вопросов.
— Все ясно, — весело сказал Булатов. — Порадовали, не так, как некоторые… доменщики!
Начальнику доменного цеха он сделал единственное замечание:
— Руду получаете с высоким процентом железа. Пятьдесят восемь! Почти все шестьдесят. Почему же чугуна даете тютелька в тютельку? Не зажимайте! Пожалуйста…
Говоруна-объективщика бесцеремонно оборвал на полуслове:
— Размениваетесь по мелочам, дорогой товарищ. От главных дел улепетываете как черт от ладана. Никуда от них не уйдете. Учтите. Пожалуйста.
Слово «пожалуйста», выговариваемое так, как пишется, прозвучало на рапорте раз двадцать. Кстати и некстати.
В кабинет главного инженера, где я нашел себе пристанище на время селекторных переговоров, осторожно протиснулся, занимая Своим громадным телом весь дверной проем, товарищ Дородных. Заулыбался, увидев меня:
— Здравствуй, секретарь. Рад тебя видеть и не на своем месте! — Он засмеялся, довольный немудреной остротой. — А где хозяин этих апартаментов?
— У директора.
— А ты что здесь делаешь? Не отвечай. Понял! — Он кивнул на аппарат селекторной связи: — Изучаешь почерк обвиняемого?
Пришлось мне подстроиться под стиль Дородных. Играть — так играть до конца.
— У нас в почете презумпция невиновности. Пока суд не вынес решение…
— Понял! Одобряю. Давай в таком же духе и дальше. Пошел я к Булатову. Не составишь компанию?
— Нет, не хочу мешать работать.
— Ты очень деликатный человек, Голота. Такие, брат, про тебя слухи гуляют по городу. Бывай. Вечером увидимся в гостинице.
Не увиделись. Он срочно вылетел в Москву. Вызвал министр.
Первый и второй мартеновские цехи чуть ли не каждый день не выполняют план. Главный же, технически менее усовершенствованный и менее производительный, работает хорошо. Вот здесь директор комбината каждый рабочий день, кроме пятницы, устраивает оперативное летучее совещание. Присутствуют начальники мартеновских цехов, весь заводской штаб. Я расположился в самом заднем, сильно затемненном ряду.
Булатов в одиночестве сидит за маленьким столиком и угрюмо смотрит на собравшихся в темноватом зале, будто проверяет, все ли нужные люди на месте. Останавливает взгляд на Константине Головине:
— Первый мартен! Сколько вчера обещали выплавить стали? Сколько недодали? Что помешало сработать хорошо? Докладывайте!
Головин говорил слабым голосом, путано. Он, по-моему, так избит на бесчисленных оперативках, что на нем живого места не осталось.
Булатов поворачивается к Головину боком, смотрит на него одним глазом и жестким голосом говорит:
— Ясное дело. По-вашему, в прорыве виноваты не вы, а те, кто не обеспечил первый мартен в достаточном количестве скрапом, шлаковыми чашами, чугуновозами, кислородом. А вы, дорогой товарищ, кругом правы. Ну и позиция!
Молодой инженер, человек не робкого десятка, уныло молчит. Коротко подстриженная голова опущена. Руки упираются в спинку стоящего перед ним стула.
Булатов хладнокровно, не повышая голоса, допытывается:
— Когда же вы начнете выполнять план, дорогой товарищ? Пожалуйста, говорите. Ну! Я жду… Что вам мешает нормально работать?
Головин тихо, себе под нос, бормочет:
— У нас нет резервов по завалочным машинам…
Вероятно, он высказал не самое главное, не то, что сейчас надо было бы сказать, и совсем не то, что хотел. Булатов коротко и невесело при общем молчании засмеялся:
— Где вы потеряли свои резервы, дорогой товарищ? Объясните, пожалуйста.
Молчит Константин Головин. Смотрит себе под ноги. Губы, щеки, подбородок дрожат. Булатов спокойно его рассматривает. О чем думает сейчас директор? Что на душе у Головина? Душевная жизнь есть тайна каждого. В душу человека не заглянешь — она труднодоступна даже самым зорким.
И все же я рискну предположить, что Булатов критикует начальника крупнейшего цеха не только с позиций директора. Он, кажется мне, вкладывает в чисто производственные отношения и еще что-то сугубо личное.
Любой руководитель не может хорошо исполнять свои обязанности без постоянного нравственного самоконтроля.
Научно-техническая революция — мощный, важный, но не единственный рычаг, с помощью которого мы изменяем мир, укрепляем экономику. Нравственная сила многое решает и в сфере производства, и в области производительности труда, и в отношениях людей. Ударник коммунистического труда — высоконравственный человек. Мастер, озабоченный тем, чтобы на рабочих местах был отличный психологический климат, — высоконравственный командир. Начальник цеха, не желающий и не умеющий заботиться о подчиненных, стремящийся выполнить план любой ценой, — безнравственный и опасный деляга… Директор, одинаково бдительно стоящий на страже планов завода и жизненных интересов трудящихся, создающий на комбинате, на заводе атмосферу доброжелательности, уважающий человеческое достоинство своих сотрудников, — настоящий государственный и партийный деятель, он, как правило, вызывает к себе всеобщую любовь.
Вот о чем думал я, слушая Булатова…
Заглянул я в кабинет главного инженера без всякой надежды застать его на месте. Меньше всего времени Воронков проводит за столом. Всегда находится там, где больше всего нуждаются в нем — в его знании, авторитетном указании, энергичном, толковом распоряжении. Такие горячие точки он сам ищет и вовремя находит.
Увидев меня, бросил телефонную трубку, поднялся из-за стола.
— Милости просим! Заходи!
Я сказал ему о том, что сейчас больше всего занимало меня:
— Дошли до меня слухи, Митяй, что ты во время болезни директора на свой страх и риск отправил в Москву и во все концы страны толкачей, наделенных чрезвычайными полномочиями. Правда это?
— Было такое дело… Что, осуждаешь?
— А зачем тебе это понадобилось?
— Мы держали на голодном пайке тридцать пять мартеновских печей. Не успевали готовить сырье в должном количестве и мало-мальски сносного качества. Не хватало оборудования и, конечно, порядка. Спасались от катастрофы авралами в общегородском масштабе. Десятки тысяч людей субботничали на складах металлолома. Вот для того, чтобы раз и навсегда покончить с авралами, я и снарядил особую экспедицию во главе с Костенковым. Мужик он пробивной, с хорошо подвешенным языком, хитроватый и умный стратег.
— Результаты?
— Прекрасные. Костенков выколотил нужное нам оборудование. Три мощных импортных пресса. Гильотинные ножницы. Опасность, угрожавшая текущей пятилетке, считай что миновала!
Я обнял Воронкова. Признаюсь в порядке самокритики: слабак я в этом пунктике. Всех хороших людей готов обнимать.
— Ну и боец же ты, Митяй, — сказал я. — Самого себя превзошел. Одним ударом уложил наповал министерских бюрократов и тех, кто не верил, что проблему металлошихты можно решить так быстро и просто.
— Не просто и не быстро. Костенкову пришлось стучаться в самые высшие инстанции. Наше это счастье, что все уважают, любят детище первой пятилетки.
— А как Булатов отнесся к твоей экспедиции?
— Ну, видишь ли… Я замаскировал свою самостоятельность. Везде и всюду каждому втолковывал, что это не моя инициатива, а директорская: коренная реконструкция тылов мартеновских цехов.
— Ну, а самому Андрею Андреевичу тебе удалось втолковать, что это не твоя инициатива, а его идея?
— Сошло… Не имею ни выговора, ни упреков за то, что действовал не по его прямой указке.
— А благодарность имеешь?
— Не принято отмечать простого исполнителя со стороны идейного вдохновителя…
— Стало быть, Булатов уверен, что все хорошее, что делается на комбинате, исходит от него, а все плохое — от лукавого, то есть от нерасторопных, бесталанных подчиненных?