Все меньше и меньше остается тех, кто закладывал краеугольные камни гиганта черной металлургии. Левобережное кладбище за сорок лет сильно разрослось. Улицы. Переулки. Аллеи. И памятники, памятники, памятники. Металлические, конечно. Железным людям — железные обелиски.
И еще одно печальное событие в течение этой же душной, жаркой недели.
В соседнем коттедже слева от моей гостиницы, где живет семья Головиных, — траур. После тяжелой болезни скончалась престарелая Анна Петровна, мать Константина, жена покойного директора Головина. Среди множества людей, шедших за гробом, я видел первого секретаря горкома Колесова, председателя горсовета и других руководящих работников. Булатов не провожал в последний путь и вдову самого знаменитого в истории комбината директора…
Сразу после похорон мы с Егором Ивановичем поехали ко мне. Пьем чай, играем в шахматы. Две-три минуты поговорим о чем-нибудь и снова надолго умолкаем. Не все, что чувствуешь, о чем думаешь, выговаривается словами. Но и не все, чем болеешь, глушится молчанием.
Когда мы закончили партию и менялись фигурами, чтобы начать другую, я спросил:
— Ты еще не забыл, как на комбинате относились к Головину-старшему?
— Его любили за внимание к людям, за веру в них. За своевременную поддержку всякого доброго начинания. За справедливость. За уменье нацелить человека на большие дела. За то, что не возвышался над другими, как памятник…
— А как к нему относился Булатов? — спросил я.
— Как и все — восхищался. До сих пор хорошо вспоминает.
— Странно!
— Что ж тут странного?
— Странно, что он, став директором, не во всем подражает тому, кем когда-то восхищался.
— И не мудрено. Свою голову на плечах имеет. Да и время сейчас другое — эпоха научно-технической революции, атомной энергии, спутников и полетов в космос. Сейчас даже с талантом Головина руководить комбинатом так, как двадцать лет назад, нельзя — обанкротишься!
— Человек всегда должен оставаться человеком…
Егор Иванович двинул белую королевскую пешку вперед, оторвал взгляд от шахматной доски, внимательно посмотрел на меня.
— Ты, как я понимаю, не считаешь Булатова настоящим человеком?
— Скажи, если это не секрет, почему Булатов так упорно агрессивен против Константина?
— Вот тебе на! Какой же тут секрет? Тебе ведь известно, что первый мартен работает в последнее время из рук вон плохо.
— Нет, дело не только в этом. По-моему, есть еще какая-то причина. Мне кажется, что в свое отношение к Головину Булатов вкладывает еще и личное чувство. Ревность. И даже зависть.
— Что ты! Исключается. Не тот случай. Булатов всего добился, чем может гордиться человек, а Костя… Не отрывайся от земли, секретарь!
— Можно завидовать Косте и с благополучных позиций Булатова. Вполне естественная ситуация. Восходящая звезда и угасающая. Один давно перегорел, не ждет никакого повышения ни в чинах, ни в должности, так как всего достиг, а другой только еще думает о маршальском жезле. Константин Головин — приметная и перспективная фигура на комбинате. Все ему симпатизируют. За личные его достоинства. Кроме того, на его лице светится еще и отраженный свет знаменитого отца. Как было бы хорошо, думают люди, если и Константин со временем станет капитаном флагмана черной металлургии! Вот все это и вызывает у Булатова особое отношение к Косте. — Я помолчал, отхлебнул из стакана остывший чай, двинул черную пешку вперед. — Не здесь ли собака зарыта, Егор Иваныч?
— Вот какой корень ты извлек! Дал маху. Исключается! — категорически заявил он. — Булатыч человек норовистый, с закавыками, но честный, принципиальный!
— Ладно. Не будем спорить. Скажи только: почему директор так упорно отказывается переселить в новые дома жителей загазованного поселка?
По этому вопросу Егор Иванович высказался еще более решительно:
— И тут я тебе не буду поддакивать. Правильно действует Булатов. Кто же, как не он, должен защищать металлургов?
— От кого их надо защищать?
— От таких, кто любит загребать жар чужими руками!
— А разве справедливо, что рабочие поселка живут у подножья огнедышащего вулкана? Не они подошли к вулкану, вулкан подошел к ним.
— Это, конечно, безобразие. Горсовет и строительный трест должны позаботиться о них…
— Чужие слова повторяешь. Что ж, вас с Булатовым в этом вопросе переубедить, как видно, невозможно…
— Да, это самое, никак невозможно! Сто миллионов человек нас не переубедят. Огнем не выжжешь наше убеждение: металлурги в городе — превыше всего.
— Егор Иваныч, зря тратишь порох! Меня тоже не переубедят и сто миллионов человек… Ладно. И вторую позицию Булатова мы прояснили. Перейдем к третьей. Скажи, если знаешь, почему директор не счел нужным посоветоваться ни с парткомом, ни с профкомом, ни с горкомом партии, когда сочинял свою скандальную «квартирную инструкцию»?
— Знаю! Вернее, догадываюсь… Потому что был уверен в своей правоте. Это раз. Во-вторых, он действовал как единоначальник, в соответствии со своим положением. В-третьих, не предполагал, что по такому ясному вопросу должен еще договариваться с общественными организациями. Так я думаю.
— А Булатов думает по-другому. Он сознался, что не захотел ни с кем советоваться потому, что был уверен, что и партком и горком партии будут против его самостийного мероприятия. Выходит, что он сознательно противопоставил себя всем и вся.
— Не может этого быть!.. Булатыч глубоко партийный человек. Будь он не таким, не удостоился бы высокого доверия.
— Странно, очень странно ты разговариваешь, Егор Иваныч, когда заходит речь о Булатове. Вот эта странность уже не один день, не одну ночь мучает меня. Твоя позиция в отношении Булатова не стыкуется с твоим характером, с твоей непримиримостью ко всякого рода недостаткам в людях и на производстве. Помолчи, выслушай меня до конца! Не понимаю, как ты, человек с кристально чистой совестью, с абсолютным чувством правды и кривды, хорошего и плохого, можешь яростно оправдывать явно порочные действия Булатова. В чем тут дело? Долг старого друга? Гипноз директорской власти, славы?
Егор Иванович смахнул с шахматной доски в ящик стола черные фигуры и пешки, зло взглянул на меня.
— Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы я, это самое, смотрел на Булатова твоими глазами? Не будет этого. Слышишь?
— Что ты, Егор Иваныч! Я просто докапываюсь до истины. Только и всего… Чаю согреть?
— Пошел ты со своим чаем знаешь куда!..
Он поднялся, надвинул по самые уши старенькую, с опущенными полями шляпу, хлопнул дверью.
Я смотрел в окно, как он быстро шагал к воротам. Вдруг он развернулся на сто восемьдесят градусов и стремительно пошел назад, в гостиницу. Вбежал в комнату, охрипшим голосом закричал:
— Слушай, искатель истины, а почему ты ни разу не спросил меня, как это получилось, что Андрюха Булатов, вроде бы ничем не приметный рабочий паренек, стал крупным инженером, профессором, Героем, руководителем мирового комбината?
Я постарался ответить как можно спокойнее, мягче:
— А зачем спрашивать о том, что хорошо известно? Твоя биография ничуть не хуже. И моя…
Егор Иванович не захотел дальше слушать. Махнул рукой и вышел.
Я не фантазировал, говоря Егору Ивановичу о ревнивом и завистливом отношении Булатова к молодому Головину.
Вчера и позавчера я встречался с Константином Головиным. Мне удалось выяснить предысторию их теперешних сложных отношений. Вот какова она.
…Однажды (это было месяцев шесть назад) в самый разгар рабочего дня, когда в цехе дела не ладились — на одной печи во время разлива стали сгорел ковш, на другой произошел прогар, на третьей плавка едва не ушла в подину, — диспетчер объявил по радио:
— Константин Иванович! Вас срочно приглашает к телефону директор комбината товарищ Булатов. Повторяю: Константин Иванович, вас срочно приглашает к телефону директор комбината товарищ Булатов.
Шумно было в эту минуту в первом мартене: гудело в печах тысячеградусное пламя, щелкала контроллерами завалочная машина, грозно ревел мощный вентилятор, омывающий рабочую площадку и сталеваров прохладой, мостовой кран, беспрерывно сигналя, бережно нес в длинных клешнях ковш, полный жидкого чугуна, громыхали по рельсам платформы со скраповыми мульдами, мастер что-то сердито выговаривал сталевару. Однако ничто не могло заглушить тревожно-деловой голос диспетчера.
Головин снял рукавицы, свернул их в трубку, положил в карман спецовки, вытер разгоряченное, покрытое крупными каплями пота лицо, озабоченно глянул на пламя, бушующее в печи, потом перевел взгляд на сталевара Локтева и мастера Сергеева:
— Все вам ясно, люди добрые? Еще раз не оскандалитесь?
— Не беспокойтесь, Константин Иванович, ничего не упустим. Все сделаем как надо, — откликнулся мастер, плотный, кряжистый, круглолицый, с волжским выговором, облаченный в спецовку из толстого солдатского сукна. — Одну ногу сломали, другую будем беречь как зеницу ока. Так и передайте директору, если спросит, конечно, что тут у нас и как!
— Ну-ну…
Сказав это, Головин направился к телефону неторопливым шагом. Демонстративно неторопливым — он не хотел показать сталеварам, как его встревожил директорский звонок.
Булатов откликнулся коротким «да», имеющим в его устах массы смысловых оттенков: вопрошал и отвечал, сомневался и соглашался, выражал удивление и сомнение, отчуждение и одобрение, насмешку и восхищение, гнев и радость, отцовское поощрение и начальственный запрет, великодушие друга и ярость противника. Этим искусством — быть многосторонним с помощью самых ограниченных средств — он овладел не так давно, уже после того, как стал во главе комбината. Сейчас Булатов в слово «да», предназначенное для начальника первого мартена, вложил непривычную для себя ласку. Головин, ждавший свирепого разноса, перевел дыхание.
— Велели позвонить, Андрей Андреевич.
— Не велел, а просил. Приказываю я не по телефону, а печатно да еще типографским способом. Пора тебе это знать… Ну как там авария?