— Мне нужна твоя дружба. Дружба талантливого инженера. Хорошего начальника цеха. Потомка знаменитого металлурга, сына легендарного директора комбината.
— Теперь понял. Вы хотите заручиться моей поддержкой?
— Не для собственной шкуры она нужна, а для пользы дела.
— Хорошо. Я поддержу вас. Но…
Булатов благодарно пожал Косте локоть.
— Я был уверен, что мы с тобой договоримся. Одним комбинатским молоком вскормлены.
— Я буду поддерживать директора не только восхвалением его положительных сторон, — сказал Головин, — но и критикой недостатков…
— Ну и прямолинейный же ты, Костя! Как русский штык…
— Больше буду нажимать на вторую педаль, так как считаю, что критика и самокритика были, есть и останутся острейшим орудием в борьбе со всякого рода недостатками и в борьбе за истинно хорошего человека и руководителя. И еще я считаю, что не имеет права на похвальное слово тот, кто не способен видеть теневые стороны и не смеет сказать о них.
Головин поднялся, давая понять, что хочет уйти.
— Постой! Говорил ты, Костя, напрямик. Я отвечу тебе такой же монетой. Почему ты не хочешь мира? Не потому ли, что ты мой скрытый соперник?.. Молчишь? Ладно, помалкивай. Молчание — знак согласия. Не потому ли не протягиваешь руку дружбы, что замахнулся на мое кресло, что ждешь, когда я его освобожу? Нет, дорогой товарищ, я долго собираюсь жить!..
— Живите себе на здоровье, Андрей Андреевич! — И Головин пошел к двери.
— Не быть тебе моим соперником! — крикнул ему вслед Булатов.
Головин остановился, через плечо посмотрел на него, усмехнулся:
— Кто знает… Вы пошутили. Пошучу и я… Один неглупый человек сказал так: «Плох тот солдат, который на поле боя не носит в своем походном ранце маршальского жезла».
— Правильно! Носи, Костя, пригодится со временем. — Булатов вплотную приблизился к Головину, положил руки на его плечи. — Выдам тебе, дорогой товарищ, свою директорскую тайну. Я считаю молодого Головина самым крупным самородком на комбинате. Самородком, нуждающимся в шлифовке. И я облюбовал этого самого Головина как своего законного наследника. Молчи!.. Тяну тебя за уши на свое место, а ты брыкаешься, не понимая собственной выгоды. — Он с грубоватой нежностью оттолкнул Головина. — Видишь, какой у тебя соперник!
— Вижу!.. — Головин помолчал и сказал: — Помню, как-то в детстве отец, наверно в припадке чрезмерной любви к своему чаду, схватил меня за уши и чуть-чуть оторвал от пола и поцеловал. Больно было, но я не заплакал. Обожая отца, я все-таки невольно показал ему зубы — укусил за руку. Инстинкт самосохранения, а может быть, человеческого достоинства автоматически сработал. Вот до чего доводит чрезмерная любовь и чрезмерное достоинство.
Булатов не принял его слов всерьез. Засмеялся:
— Ладно, никогда больше не трону твоих чересчур чувствительных ушей. Иди, Костя, а то мы с тобой, чего доброго, растеряем все, что с таким трудом выковали в два молота на общей наковальне…
И вскоре то ли по случайному совпадению, то ли подчиняясь обстоятельствам, обусловленным самоотверженным трудом, десять печей первого мартена вошли в нормальную колею. Не горели ковши. Сталь выплавлялась строго по заказам. Аварий не было. Скрап — постоянное узкое место цеха — поступал вовремя, в достаточном количестве и более или менее приемлемый — не легковесный, не растрепанный, как плохо спрессованный тюк соломы. Так продолжалось не одну неделю, не один месяц.
Булатов не мог нарадоваться Головиным-младшим. Сильно переменился и Костя. Спрятал все колючки, которые когда-то маскировал так называемым чувством собственного достоинства. Не вступал в пререкания с директором даже в том случае, когда был повод поспорить. Мягким и податливым стал. Всю энергию, весь талант вкладывал не в выяснение отношений, а в работу. Молодчина, да и только! Булатов где только мог расхваливал Головина, ставил первый мартен в пример другим цехам. Делал он это с оговорками, чтобы победитель не зазнался, не почил на лаврах.
Там, где есть победитель, преуспевающий талант, там найдутся и злопыхатели, завистники. Рука руку моет, говорили они. Покровительство сильной личности, с одной стороны, безоговорочное восхищение и безропотное послушание — с другой. Древний как мир товарообмен…
Кое в чем они были правы. В малом. В ничтожно малом. Но и малое в известных условиях становится опасной величиной. Большие пожары возникают нередко от искры.
Хотел того или не хотел Головин, но на совещаниях, на оперативках или на утреннем рапорте он никогда не вступал с директором в конфликт, как бывало раньше.
Хотел того или не хотел Булатов, но он, беспощадно критикуя других начальников цехов, Головина всячески оберегал…
Первый мартен комбината — это, по существу, крупный сталеплавильный завод. Десять современных высокопроизводительных печей. Три из них — уникальные двухванные печи-великаны. Долгое время цех работал хорошо. Выполнял и перевыполнял напряженный государственный план. И со встречным успешно справлялся. Завоевал первое место, большие денежные премии отхватил, благодарности и все прочее, что полагается за ударную работу. И коллектив сталеваров и Константин Головин стали героями, купались в лучах славы. Был большой праздник. Гостей у Головина в то время бывало тьма-тьмущая: из соседних цехов, из области, из министерства, представители других заводов, приезжавшие набраться опыта.
Частенько появлялся на рабочих площадках и директор комбината. Приходил он сюда, как сам говорил, чтобы полюбоваться молодцами, отдохнуть душой. Посмотрит, поулыбается, похлопает по плечу какого-нибудь сталевара, мастера, начальника смены, скажет Константину: «Так держать, капитан!» — и уедет.
Директор уважал и любил в ту пору начальника первого мартена. На каждой оперативке ставил в пример. Один раз даже сказал: «Достойный сын достойного отца». Все шло к тому, что не сегодня, так завтра Константин Головин станет главным сталеплавильщиком комбината или начальником производства. И никто не удивился бы, если б это произошло. Но случилось другое.
Однажды директор приходит к победителю в цех и видит Головина мрачным. Спрашивает:
— Ты что, Костя, такой невеселый? Вроде нет причин для плохого настроения. Дела идут хорошо.
Головин снял каску, озабоченно погладил круглую стриженую голову, тяжело вздохнул и сказал:
— Причин для плохого настроения нет, а для тревожного раздумья есть.
— Что тебя беспокоит?
Начальник цеха кивнул на печь, против которой стоял:
— Вот эта долгожительница. Больше тысячи плавок дала без капитального ремонта.
— Ну и что? Это же здорово.
— Боюсь, как бы не надорвалась. На пределе работает. Там петух на волю просится, здесь — вот-вот закукарекает.
— Переменился ветер? Недавно, помнится, ты собирался побить мировой рекорд.
— Тогда печь была еще ничего себе, внушала доверие, а сегодня…
— Разуверился?
— Советуюсь с вами.
— Смелость города берет.
— Так-то оно так, но смелость не исключает предусмотрительности.
— Это само собой. Для чего ты, Костя, завел этот разговор? — Булатов усмехнулся тонкими губами и одним глазом посмотрел на собеседника. — Испугался собственных замыслов? Рука, занесенная для победного удара, повисла в воздухе?
Головин не отвечал.
— Хочешь печь на ремонт поставить? — жестко уточнил Булатов.
— Пора. Боюсь судьбу искушать.
— Так бы прямо и говорил, а то крутит, юлит, вертит туда-сюда! Ну что же, останавливай, если у тебя другого выхода нет…
Головин, глядя на двухванную печь-великаншу, задумчиво произнес:
— Светится, матушка. Но все-таки стоит, варит сталь…
Булатов в тон ему подхватил:
— Сталь, которая сейчас очень и очень нужна и комбинату, и министерству, и стране.
— Так вы полагаете можно еще повременить с ремонтом?
— Я тебе этого не говорил. И не скажу. Сам решай, что и как.
— Значит, надо остановить?
— И этого не предлагаю.
— Что же делать?
— Ишь какой ловкий! Хочешь спрятаться за директорскую спину?
— Я прошу совета у старого и опытного инженера.
— Перестраховка под видом потребности посоветоваться. Попытка получить от директора вексель в случае просчета на собственную непогрешимость. Не получишь! Взыщу полной мерой. И, конечно, воздам по заслугам в случае победы. — Он глянул на часы. — Вот такая ситуация на четырнадцать часов восемнадцать минут.
Прошла неделя. И еще раз появился директор в первом мартене около печи-долгожительницы. Ласково посмотрел на нее, перевел взгляд на Головина, улыбнулся:
— Стоит, а?
— Светится, полыхает крыльями, вот-вот закукарекает, но стоит.
— А ты боялся!
— Было такое дело. Смелость города берет. Старая истина, но каждый пробирается к ней собственным путем…
Посмеялись старый и молодой инженеры, директор комбината и начальник цеха, и разошлись.
Печь-рекордистка стояла еще неделю, потом рухнула. Вскоре пошла под откос вторая. Великая это беда — незапланированное выбытие мартеновских печей из строя. В таких случаях потери неисчислимы. Заблаговременно ничего не подготовлено для восстановления — ни материалы, ни люди, ни механизмы. Нарушается общий график. Авралы, штурмовщина, неразбериха, нервотрепка…
Такова предыстория конфликта Булатова с Головиным. Ну, а теперь от недавнего прошлого вернемся к настоящему.
После того, как пятиэтажная громада управления комбината опустела, Булатов позвонил в кабинет Воронкову и спросил:
— Чем ты сейчас занят, главный?
— Укладываю бумаги, собираюсь домой. Жена обещала накормить грибным супом, пирожками с капустой, жареной индейкой. Сегодня у нас праздник: дочери исполнилось десять. Может, и вы пообедаете с нами, Андрей Андреевич? Вот было бы хорошо.
— Не до этого сейчас. Дела в первом мартене такие, что хоть волком вой. Волком, который попал в капкан…
— Отвлечетесь на час-другой от дел, Андрей Андреевич… Поедем! Мои домашние будут рады. Давно вас не видели. Года два, пожалуй.