— О чем вы хотите поговорить? — спросил я.
— Как это о чем? Ты что, секретарь, в самом деле недогадливый или простака передо мной разыгрываешь?
Обижаться на такого грешно. Привычка, как известно, свыше нам дана. Около сорока лет Дородных командует, дает установки, повелевает, предписывает, разбирается, направляет людей на путь истинный. Некогда ему, да и нет желания себе в душу заглянуть, задуматься, все ли там в порядке так ли сам живет, как требует от других. Давным-давно отвык самого себя контролировать, вправлять самому мозги, снимать с самого себя стружку. Неприкасаемая для собственной критики личность. Не пошла ему впрок и трагедия Андрюхи. Ладно, не мне перековывать раз и навсегда откованного товарища Дородных. С ним позволительно разговаривать на его языке. Поиграем и дальше в его любимую игру: «Спрашиваешь — отвечаю».
— Недогадливость и простота, товарищ Дородных, мой давний недостаток, — сказал я. — Всю жизнь борюсь с ними и не преуспел… Так о чем вы хотите поговорить?
— Ну и хитрый же ты хохол, Голота! Насквозь тебя вижу.
— Завидую вашему глазу. А я близорукий, дальше своего носа ничего не вижу.
Дородных громко, от всей души, так, что в столовой задрожали окна, расхохотался.
— Правильно действуешь, секретарь! Сдачу, говорю, дал чистоганом. Ну, теперь мы квиты. Потолкуем на равных. — Согнал с лица дурашливость, положил локти на стол, уставился на меня бешено-веселыми, навыкате глазищами. — Кого вместо Булатова посадим? Свято место не должно пустовать ни единого дня. Я про директорский пост говорю. Есть у тебя соображения на этот счет?
— Есть! Свято место не пустует. На нем сидит Воронков.
Не то я сказал, не так. Не угодил товарищу Дородных. Розовое щекастое лицо его перекосилось, как от страшной зубной боли.
— Воронков не фигура. Чужое кресло занимает. Ростом не вышел. И годами. Директором легендарного комбината должен быть солидный мужик. — Он ударил себя в белую, выпуклую, как у кормилицы, грудь. — Вот таким, вроде меня.
И опять расхохотался. Себя не побоялся высмеять. Вот такой беспощадно объективный, многогранный деятель. Тошно мне стало играть в его игру, и я сказал:
— Вы, товарищ Дородных, говорите о чрезвычайно серьезных вещах в непривычном для меня стиле.
— Ой, какие ж мы серьезные и важные!.. Хорошо, настроюсь на твой лад секретарь! Есть такое мнение: Воронкова не передвигать выше, заморозить в должности главного инженера.
— Чье это мнение?
— Мое и моих коллег.
— Вы что, успели уже опросить всех членов коллегии?
— Кое с кем советовался. В таких делах, секретарь, надо быть оперативным.
— В таких делах, товарищ Дородных, надо быть чрезвычайно ответственным. И деликатным.
— Что ты хочешь сказать?
— Надо было подождать, пока подсохнет земля на могиле Булатова, а потом уже и советоваться, кому занимать его место.
— Ну и сказанул! А еще фронтовик! Да разве ты деликатничал на войне когда в твоем батальоне выбывал из строя командир роты? Ты сразу же, похоронив убитого, назначал его преемника и с ходу бросал в бой.
— Сравнили!.. Война есть война.
— А я, брат, до сих пор не демобилизовался. И сейчас, в дни мира, чувствую себя на войне.
Трудно, просто невозможно не принимать таких святых слов.
— Кого же вы хотите назначить директором комбината? — спросил я.
— Еще не знаем, Думаем. Ищем подходящую кандидатуру.
— Почему же вы не ищете вместе с горкомом партии, вместе с обкомом?
— А чем мы сейчас с тобой занимаемся? Побойся бога, секретарь!
— Мы с вами сейчас занимаемся тем, что я рекомендую на пост директора Воронкова, а вы отвергаете его кандидатуру.
— Ты самостийно рекомендуешь Воронкова или…
— Первый секретарь обкома, секретарь по промышленности и я — за Воронкова.
— А Колесов?
— И он двумя руками голосует за Воронкова. Другой, более подходящей кандидатуры мы не видим на комбинате. Вот разве что Константин Головин… Скажите, товарищ Дородных, чем вас не устраивает Воронков?
Простой, кажется, вопрос, но Дородных ответил на него не сразу, изрядно подумав.
— Лично я ничего не имею против него. И министр высказался положительно. Быть бы Воронкову в скором времени директором, если бы… не одно непредвиденное обстоятельство…
— Какое? — спросил я. Предчувствие чего-то постыдно-неприятного сжало мое сердце.
Ох, как любит Дородных заковыристые вопросы!
— В самое последнее время, уже в теперешний мой приезд сюда, выяснилось, что Воронков аморальная личность.
Высказался и пытливо вглядывается в меня: какое произвел впечатление?
— В чем дело? Что именно выяснилось? Кто выяснил? Когда?
— Не горячись, секретарь! Посмотри истине в глаза.
— Да какая истина? Не тяните резину, говорите!
— Ты, брат, так настроен, что не хочется тратить порох: что ни скажу о Воронкове, все равно ничему не поверишь.
— Плохому не поверю. Я знаю Воронкова с пеленок. Вся его жизнь прошла на моих глазах. Прекрасным был комсомольцем. Настоящим вожаком молодежи. С отличием окончил институт. Став инженером, начальником громадного и сложного листопрокатного цеха, показал себя образцовым организатором производства. Стоял во главе семи тысяч коммунистов комбината и с честью оправдал оказанное ему доверие. И на посту главного инженера оказался на высоте.
— Все это так. Что было, то было. Однако есть и еще одна грань, до сих пор никому не известная. Темная. Ржавая.
— Да хватит вам, Дородных, загадки загадывать! Не на посиделках мы с вами. Что вам стало известно о Воронкове?
— Не подкидыш он, оказывается. Не безотцовщина. Имеет родного отца, Степана Воронкова. Но не желает его признавать. И алименты престарелому родителю добровольно платить отказывается.
— У Митяя есть какой-то отец?.. Первый раз слышу.
— Это факт. Я видел родителя, разговаривал с ним.
— Не может этого быть! Вас ввели в заблуждение. Мистифицировали.
— Я же тебе сказал: своими глазами видел родителя твоего крестника, говорил с ним. И даже в паспорт заглядывал. Все точно сходится: Воронков Степан Прохорович!
— Да откуда он взялся?.. Где вы его видели? Когда?
— Не далее как вчера.
— А я могу его лицезреть. Потрогать руками? Послушать?
— Можно. Человек он доступный, разговорчивый.
— Адрес!
— Улица Горького, семь, квартира семь.
— Но ведь там живет Егор Иванович Катеринин.
— Да, верно. У Егора Ивановича и остановился Степан Прохорович Воронков. Он, как ты догадался, не здешний. Прилетел из Сибири… в гости к родному сыну, а он…
— Почему же раньше не объявлялся?
— Все узнаешь от него, если встретишься.
— Встречусь! Непременно. Сегодня же! Сейчас!
— Постой, мы с тобой не договорились по главному вопросу. Через пару дней я улетаю. Что прикажешь передать министру?
— Скажите, что обком решительно поддерживает кандидатуру Воронкова.
— Боюсь, что твоя решительность испарится, когда ты поговоришь с родителем твоего протеже Воронкова.
— Не испарится! Я уверен, что тут какая-то липа. Если не похуже.
— Легковерный ты, Голота, для своей высокой должности.
— «Ни слова на веру, ни слова против совести!..» Слыхали вы когда-нибудь такие слова, товарищ Дородных?
— Грамотные, газеты время от времени почитываем. К чему ты их приплел?
— К тому, что буду драться за Воронкова.
— Ну, а как же отверженный родитель?
— Посмотрю, что это за фрукт!
Дородных глубоко вздохнул, с сожалением, прямо-таки с состраданием взглянул на меня, полез в карман и достал какую-то бумагу.
— Посмотри вот на это, прежде чем драться. Копия заявления в народный суд на предмет взыскания алиментов с Дмитрия Степановича Воронкова в пользу его престарелого отца — Степана Прохоровича Воронкова.
Я не стал читать грязный листок. Липа! Настоящий отец не способен на такой поступок. Так я и сказал своему собеседнику.
Дородных аккуратно, без какой-либо брезгливости, сложил вчетверо бумаженцию и отправил в самый надежный карман пиджака — внутренний, поближе к сердцу. Вот и славно. Справедливо. Змею пригрел.
Сел я в «Жигули» и погнал на полной, дозволенной скорости на правый берег, на Горького, семь. Егора Ивановича дома не оказалось. В квартире хозяйничал гость. Он был в клетчатой фланелевой рубахе навыпуск, в шароварах, заправленных в толстые шерстяные носки. Кисти рук у него коричневые, сухие, испещренные, как и лицо, паутиной морщинок, — от них повеяло холодом, как от конечностей мумии. Прежде чем впустить меня, он долго допытывался, кто я, да зачем, да почему пожаловал. Наконец смилостивился, открыл дверь, предупредив:
— Вытирайте, пожалуйста, ноги! В доме моих друзей такая чистота и порядок, что стыдно ходить обутому. Видите, я в носках щеголяю. Так заведено в здешних краях.
Не так. Но я не стал с ним спорить. Снял легкие вельветовые туфли и заскользил по зеркальному полу.
Сидим в самой большой комнате с открытой балконной дверью и молча рассматриваем друг друга. Он — настороженно, я — с любопытством и еле скрываемым отвращением. Всякого, кто держал камень за пазухой против меня лично и дела, которому я служу чуть ли не полвека, я видел, чувствовал, будто просвечивал рентгеном. Долго живу на свете, научился различать, кто есть кто. Справедливо пишется и говорится: «Человек — это целый мир». Но если это действительно Человек. Такие же, как вот этот тип, представляют не мир, а микроскопический убогий мирок. И оттого проглядываются насквозь с первого взгляда.
— Так, значит, вы и есть Воронков Степан Прохорович?
— Да, он самый. Вот мой вид на жительство. Можете удостовериться. — И он протянул мне почти новенький, в добротной обложке паспорт.
Да, все верно. «Воронков Степан Прохорович». Действителен… «Бессрочно» Время и место рождения — «1905 г. Приморская область. Город Боровой». Национальность — «Русский». Прописка — «Владивосток. Разина, 19, кв. 9». Я вернул паспорт, назвал себя, сказал, где и кем работаю, и спросил: