— Это правда, Степан Прохорович, что Дмитрий Воронков ваш родной сын?
— Да, это факт, который могу подтвердить юридически.
Стреляный волк, чувствую, мой собеседник. С ним надо вести разговор осторожно. Боже упаси вспугнуть, дать понять, на чьей я стороне! Замкнется, и тогда не скоро докопаешься до истины. А мне нельзя терять ни одного дня, ни одного часа. Говорю:
— И вы впервые увидели своего сына здесь?
— Да.
— Как же так, Степан Прохорович? Украли у вас Митю, когда он был грудным? Или вы потеряли его? Что случилось? Почему столько лет жили в разлуке?
— Долгий это рассказ. Да и тяжело для родительского сердца вспоминать такую непотребность.
— Но поскольку вы обратились в суд, вам необходимо вспоминать. Рассказывайте! Мне важно знать всю правду о коммунисте Дмитрии Воронкове. Когда и где родился ваш сын?
— Там же, где жили его родители, — в городке Боровом. В те годы он был таежным поселком.
— Ну, а как он попал сюда?
— Моя жена родом отсюда. Родила тайком сыночка, села в поезд, приехала в родные края и ночью подбросила малютку хорошим, с большим достатком, людям.
— Кому?.. Где они, эти люди, жили?
— В горном поселке. В собственном доме с высоким забором и старинными уральскими воротами.
— Фамилия?
— Атаманычевы. Хозяин — Родион Ильич. Хозяйка — Маша, сын — Алексей.
— Вы не всех Атаманычевых назвали.
— Других не знаю.
— Была еще Ася. Не слыхали про нее?
— Нет.
Врет! Слыхал. Знает. Ладно Пойдем дальше.
— Что же заставило вашу жену подбросить чужим людям сына? Почему вы не противились?
— Вот в этом, товарищ Голота, и вся загвоздка. Я женился на матери Мити летом тысяча девятьсот тридцать третьего года.
— Где?
— Там же все, в Боровом.
— А как она туда попала… мать Мити?
— Занесло попутным ветром. Счастья в наших краях решила искать, несчастная. В ту пору мода была большая на Дальний Восток. Комсомольск-на-Амуре только-только что родился.
— Ну, вы женились, а потом?..
— Месяца через полтора после свадьбы меня мобилизовали в армию. И пробыл я на Кавказе целых два года. Служил — не тужил, письма от жены получал. И ни в одном моя супружница не сообщила, что забеременела, что сыночка родила. Скрыла свое материнское положение.
— Как звали вашу жену?
— Аннушка… Аней я ее называл.
— Где она жила, когда вы были в армии?
— Да, извините, об этом я забыл сказать. На время моей службы Аня переехала сюда, к родителям.
— Фамилия родителей?
— Что это вы, товарищ Голота, так строжитесь? Чистый следователь!
— А откуда вам известно, какие бывают следователи?
— Не первый год живу на свете. Всякого повидал. И от сумы, и от тюрьмы не отказывался.
— Были под следствием?
— Кому в наш век не приходилось быть под ним?
— Судились?
— И это было. Отсидел свой срок не сполна. Освобожден досрочно за хорошую работу и поведение. Документы имеются. Вот!..
— Извините, Степан Прохорович, за такие вопросы. Я все должен знать. Меня ваша судьба интересует постольку, поскольку ваш сын…
— Понимаю. Спрашивайте!
— Если это не секрет, девичья фамилия вашей жены?
— Не могу я этого сказать, товарищ Голота. Такое дело… Сестры и братья у Ани здесь проживают. Не хочется ее родню впутывать в историю. Спросите о чем-нибудь полегче.
— К сожалению, все мои вопросы один другого тяжелее. Скажите, Степан Прохорович, почему Аня скрывала от вас и беременность, и рождение сына?
— Не хотела ребенка. Обузой он был для нее в то время. Глупая была. И еще ветреная. Ладно. Рассказывать так рассказывать. Гулять любила. С другими мужиками. Точно!
— Так, может, и сына прижила с чужими?
— Нет, сын мой. Это уж точно — мой! Все концы с концами сходятся. Я проверял.
— Когда Аня подбросила ребенка Атаманычевым?
— Весной тридцать четвертого. Девятого мая. Точно в этот день.
— Откуда вам известна дата? — Аня во всем призналась.
— Сама?.. Вы же сказали, что она все скрыла.
— Скрывала более тридцати лет. Потом… когда болезнь согнула ее в три погибели, когда собралась отдавать богу душу, открыла мне старую свою тайну… Простил я ее, конечно, бедолагу. Точно. Простил.
— Она умерла?
— Нет. То есть да.
— Умерла или жива?
— Живет, но… не на этом свете. Не в своем уме моя любимая Аня. В дом для психических больных ее забрали.
— Давно?
— Год тому назад. Не буйная она. Тихая. Плачет днем и ночью. И сыночка вызывает из ночи тысяча девятьсот тридцать четвертого проклятого года.
Дотошно все выспрашиваю не зря. Чувствую, догадываюсь, что это история не такая простая, как показалось Дородных. Есть в ней, как в айсберге, глубинная, невидимая глазу, подводная часть.
— Вы обо всем этом рассказывали сыну?
— Нет. Не успел. Поругались мы с ним.
— Почему?
Глядя мимо меня, куда-то в сторону, произнес с безысходной грустью:
— Не понравился, видно, отец. Так оно и есть, точно. Не тот оказался родитель, какой требуется его должности и званию. Да и не вовремя явился!
— Что вы говорите, Степан Прохорович!..
— Извините, что не так сказал. Сгоряча. От обиды еще и не такое могу брякнуть. Подумайте: я к нему с открытой душой, а он… иди, говорит, отец, туда, где был. Знать, говорит, тебя не знаю и знать не хочу. Мой настоящий отец, говорит, настоящая моя мать — Атаманычевы, комсомол, партия, советская власть, ремесленное училище, комбинат. Точно так и сказал. Слово в слово. Ох, горе ты мое, Митенька!.. В чем моя вина перед ним? В том, что я ничего не ведал о его рождении. Точно! Другой никакой вины не признаю за собой. Обидел он меня вчера. Уязвил в самое сердце. Так горько мне стало, что хотел руки наложить на себя. Потом обозлился и заявление в редакцию и в суд настрочил. Пусть все знают, какой он, главный инженер. Не алименты мне его требуются, будь они прокляты, а признание моих родительских прав.
— Скажите, Степан Прохорович, почему ваша жена, подбрасывая Атаманычевым сына, желая скрыть от вас его рождение и существование, все-таки оставила в пеленках записку с просьбой назвать мальчика Дмитрием Воронковым?
— На всякий случай. Точно! На тот самый, если понадобится установить, чей он сын, откуда взялся. Так она мне говорила, когда болела и собиралась помирать.
— Больше ничего она вам тогда не сказала?.
— Много кое-чего говорила. Все каялась. Не стану я пересказывать ее несчастий.
— Вы пенсионер?
— Сто двадцать в месяц получаю. Квартира хорошая. Садик с огородом в дачном кооперативе имею. Ни в чем не нуждаюсь. Не ради какой-нибудь выгоды приехал я сюда. Просто так… повидать сыночка, погордиться им. Поймите, товарищ Голота! Никто за всю жизнь не обратился ко мне со словом «папа». Разве это легко — жить и умирать бездетным? Точно! Не понял моих страданий Митя. Отказался от родного отца.
— Простите, Степан Прохорович! Какой же вы ему родной, если столько лет пропадали?
— Точно, пропадал. Но не моя в том вина. Лучше бы мне не знать правды. Теперь же сердце кровью обливается. Родной сын отказался от родного отца. Точно. Скажите, товарищ Голота, разве вы так бы поступили?
— Не знаю, Степан Прохорович. Трудный это вопрос.
— Да какая тут трудность!.. Хороши советская власть, комсомол, комбинат, но родной отец лучше всего. Порадуйся, сынок, пропащему отцу — вот и все дела. Больше мне ничего от него не надо было. Полюбовался бы и уехал. Точно. Теперь из кожи вылезу, но опозорю его на всю страну.
— Смотрите, Степан Прохорович, как бы себя не опозорили! Дмитрий Воронков имеет право обижаться на отца и мать. Родили — и бросили, забыли. Подумайте, Степан Прохорович! Войдите в положение Митяя.
— А он в мое отцовское положение вошел?.. Не прощаю!.. Накажу! Точно!
Мстительно горят глаза. Чахоточные пятна румянца на морщинистых скулах.
— Какая у вас профессия, Степан Прохорович?
— Юристом более тридцати лет проработал. А что? Какое это имеет отношение к делу?
— Имеет!.. Не юридическое, правда, а нравственное.
— И нравственность на моей стороне. Я по-человечески поступил с ним: как узнал, что он мой сын, сел на самолет и с отцовской любовью явился к нему. Точно. А он, сынок, встретил и выпроводил меня как врага. Кто же поступил безнравственно? Он, главный инженер комбината, будущий директор… Не быть ему директором! Точно. Уж я об этом позабочусь.
Вот мы и прибились к самому главному пункту. Кто на самом деле он, этот непризнанный отец? Сам по себе дурак и подлец? Или подставная пешка, скорее всего и то, и другое, и третье.
Прощаюсь с отцом и еду к сыну.
Двери и окна кабинета главного инженера распахнуты настежь. Проветривается задымленное табаком помещение — первый признак того, что здесь недавно закончилось совещание и что Воронков не скоро появится на своем месте. Так оно и оказалось. Секретарша сообщила мне, что Дмитрий Степанович до конца рабочего дня будет работать в цехах: сначала в главном мартене, потом в первом, в третьем. Еду в главный. Ставлю «Жигули» в тень и поднимаюсь наверх, к печам. На улице примерно около двадцати градусов жары, а около печей, пожалуй, более шестидесяти, несмотря на то что работают гигантские вентиляторы. Первым в поле моего зрения попадает тот, кто мне нужен.
Воронков и Головин, один высокий, другой ему по плечо, стояли около пульта, напротив двухванной печи, только что введенной в строй. Смотрели на полыхающее поверх огнеупорных заслонок полуторатысячеградусное пламя и улыбались. Если два таких требовательных инженера в прекрасном настроении, значит, дела в первом мартене наладились. Давно я не видел на лицах Константина и Митяя такого сильного, идущего от души сияния.
Я подошел к ним вплотную, поздоровался, спросил:
— Чем занимаетесь, технократы? На кофейной гуще гадаете?
Воронков с удовольствием подхватил мою шутку:
— Барыши восстановленной печки подсчитываем. Выполнение и перевыполнение планируем.