— Цыплят, говорят, по осени считают.
— А мы опережаем времена года. Время, так сказать, вперед!
Ни в одном глазу Митяя нет и следа тяжелого разговора со своим блудным отцом. Такой он сильный мужик? Твердокаменный? Уверен в своей правоте? Или это только мне кажется? Ладно, скоро все выясним.
— Как я понимаю, Константин, ты снова на коне.
— Не на коне, а на удалой тройке. Во весь опор мчимся к финишу. В ближайший месяц-полтора наверстаем потерянное. Да и как не наверстать, когда все теперь есть: и скрап, и газ, и нефть, и ковшей вдоволь, и… человеческие слова со стороны начальства?! — Он глянул на Воронкова и засмеялся. — Прошу прощения, товарищ директор, что бесстыдно расхваливаю вас. Больше этого никогда не повторится.
— Во-первых, я не директор, а врио. Во-вторых, ты правильно извиняешься. Только дурак дурака, прямо глядя в глаза, расхваливает. Так что, Костя, не будем дураками.
— Не будем! Ну, я пойду. Мастер знаки подает: мол, позарез во мне нуждается.
Мы с Воронковым остались одни. Лицо Митяя сразу стало серьезным, встревоженным.
— Поговорить надо, батько!
— О чем? О твоем объявившемся родителе?
— Вы уже знаете?.. Откуда? Как?
— Знаю! — сказал я. — Для меня на комбинате нет секретов. Я встретился с ним… Степаном Прохоровичем Воронковым. Мы долго разговаривали. Целую бочку грязи он на тебя вылил. Но я, как ты знаешь, не из тех, кто верит на слово. Что же в самом деле произошло между вами?
— Не здесь рассказывать об этом. Поедем к тебе.
Мы покинули первый мартен, спустились вниз, сели в мой «жигуленок» и поехали в «Березки». Вот что поведал мне Митяй, беспрестанно дымя сигаретой, в гостинице, в моем номере, за крепким кофе:
— Столкнулся я с ним около своего дома во время перерыва на обед. Стоял он, подпирая стенку спиной, подогнув одну ногу и засунув руки в карманы. Смотрел незрячими глазами куда-то вверх. Скидался на забулдыгу, жаждущего похмелиться. Как только он увидел меня, сразу оторвался от стены, выхватил руки из карманов, загородил дорогу в подъезд. «Здравствуйте, Дмитрий Степанович!.. Поговорить хочу. Очень и очень важное дело. Глубоко личное». Удивился я. Какое «глубоко личное» дело может быть у меня с типом, явно потерявшим человеческий облик? Но молчу. Соображаю, как ему ответить. Он понял, что происходит в моей душе, и не стал играть втемную. Поспешил представиться: «Я Воронков, Степан Прохорович. Можете удостовериться». Вытащил паспорт. Я не удержался, просмотрел его от корки до корки. Вернул и спросил: «Ну и что?» — «Не догадываетесь?.. Или не желаете догадаться?.. Я ваш отец». Выговорился и выжидательно улыбнулся. Рассчитывал, вероятно, на сыновьи объятья, поцелуи, слезы, вопросы. Я ничего этого не сделал. Смерил его с ног до головы презрительным взглядом и спросил: «Откуда вы взялись?.. Где были? Почему вдруг объявились?.. Что вам нужно от меня?» Не обиделся родитель. Иронически усмехнулся: «Столько вопросов родному отцу!.. Да еще таких! И где?.. На улице!..» Я немного помолчал, подумал и сказал: «Ну что ж, пойдемте в дом, раз и навсегда выясним наши отношения!» Вошли. Жена и дети с удивлением и даже некоторым испугом разглядывали моего спутника. Я им не объяснил, кто он и что. Заперся с ним в кабинете и напрямик спросил: «Чего вы хотите от меня? Деньги нужны? Пожалуйста. Дам тысячу, две, три, все отдам, сколько накопил, — только оставьте меня в покое». Он покачал головой, снисходительно улыбнулся: «Нет, сыночек, денег я от тебя не возьму. Не ради них меня сюда занесло. На тебя, единственного, перед смертью захотелось посмотреть. Порадоваться, погордиться тобой. Главный инженер легендарного комбината! А со дня на день директором станешь. Туда и сюда тебя изберут». Говорил проникновенно, со слезой, а я ни одному его слову не поверил. Без всяких церемоний еще раз предложил ему вспомоществование. Теперь он обиделся. Сделал вид, что обиделся: «Шантажистом пытаешься меня сделать? Не выйдет! Не клюну на твою приманку. Я юрист, назубок знаю все советские законы. И с партийными знаком. И в анкетном, и в кадровом деле разбираюсь. Не в деньгах нуждаюсь, а в твоем признании, в твоей сыновьей ласке». Я обозлился, закричал: «Какое признание?.. Какая ласка?.. Сорок лет назад надо было думать об этом. Выбросили, как щенка, а теперь…» — «Не я, сынок, тебя выбрасывал. Отбывал службу в армии, когда ты родился. Твоя мать не посчитала нужным известить меня о том, что я стал отцом. Тайком родила тебя, тайком подбросила Атаманычевым. Не захотела тебя кормить и растить. О твоем существовании я узнал недавно. Твоя мама покаялась в своем грехе только после того, как тяжко заболела и засобиралась богу душу отдать. Вот так, чадушко ты мое ненаглядное». Послушал я непутевого своего родителя или лжеродителя и сказал ему: «Вот что, дорогой папаша! Возвращайтесь туда, откуда приехали. Здесь же вам делать нечего». — «Гонишь?.. Не покормив? Не познакомив с внучками?» — «Мне, говорю, противно смотреть на вас». В общем выдал ему полную обойму «сыновьих» признаний. Дошло! «Ну что ж, Митя, война так война. Не я, а ты ее начал. Прямо отсюда в суд пойду, потом в редакцию газеты, напишу письмо, как ты меня встретил!» — «Идите куда хотите, делайте что вздумаете — ничего не боюсь». Бывший юрист поднялся, одернул свой кургузый, с чужого плеча, пиджачок, покачал головой. «Какой же вы бесстрашный, Дмитрий Степанович! И неразумный. И недальновидный. Это удивительно. В вашем возрасте, на вашем посту надо было бы знать, что такого рода поступки считаются глубоко аморальными. За них вас по головке не погладят в министерстве».
— Так и сказал? — спросил я Митяя.
— Слово в слово.
— Но это же… это… ты понимаешь, на что он замахнулся?
— Торгуется. Цену себе набивает. Кончится тем, что я дам ему столько, сколько потребует. В долги залезу, а все равно откуплюсь.
— Ты, Митяй, недооценил бывшего юриста.
И я рассказал ему все, что мне стало известно от Дородных.
— Теперь тебе понятно, какая бомба замедленного действия заложена в письме в редакцию этого… твоего однофамильца? — спросил я.
Смотрит на меня сквозь увеличительные стекла очков наивными глазищами и по-детски беспомощно улыбается пухлыми губами. Ничего не понимает, простая душа. Пришлось ему объяснить, что к чему.
— Дородных напугает копией письма «обиженного отца» членов коллегии министерства.
— Зачем ему это надо?
— Для того, чтобы коллегия не утвердила тебя директором комбината.
— Эка беда! Пусть не утверждают. Я не рвусь в директорское кресло. Мне и в должности главного инженера хорошо.
— Ты должен стать во главе нашей армии металлургов. Для пользы общего дела. Для своей же пользы!
Застыдился Митяй, засмущался, как и в далекой юности.
— Непотребные слова, батько. Не могу же я сам себя продвигать в директора.
— Потребные!.. Мы с Федором Петровичем поддерживаем твою кандидатуру. Мы сообщим министру и членам коллегии свое мнение.
— Не надо было говорить тебе об этом.
— Надо! Дело не личное, а государственной важности.
— Я не слышал, что ты сказал. Стало быть, ничего и не буду делать… чтобы как-то задобрить членов коллегии или еще кого-нибудь. Буду работать, что называется, в поте лица своего, выполнять как можно лучше сбои обязанности.
— Больше от тебя ничего и не требуется, Все остальное сделаем мы с Федором Петровичем.
Я поднялся на второй этаж гостиницы, в роскошные апартаменты, где всегда, бывая в наших краях, жил Дородных. Заместитель министра отдыхал после дневных праведных трудов: сидел перед телевизором в одних трусах, смотрел трансляцию футбольного матча из Донецка и прихлебывал из бокала темное ледяное пиво. Обрадовался, увидев меня:
— Давай, секретарь, присаживайся. Вместе поболеем за наших донецких ребят.
— А почему вы решили, что я болельщик команды «Шахтер»?
— Ну как же! Ты ведь родом из Донбасса. Бывший житель знаменитой Собачеевки. Я тоже, брат, оттуда.
Подвинул мне чистый бокал, наполнил до краев темным, так называемым бархатным пивом.
— Да, я родом из Донбасса, — сказал я. — Но болею не за «Шахтер», а за московское «Торпедо».
— Значит, мой супротивник? Ладно, стерплю. Пей!
Я выпил, закусил брынзой и спросил:
— Что нового?
— Вроде бы ничего. А у тебя?
— Кое-что есть.
— Да? Люблю новости. Слушаю!
Он любит разговаривать по принципу: «Спрашиваешь — отвечаю». Что ж, в таком духе и покалякаем.
— Скажи, пожалуйста, как попала в твои руки копия письма этого… папаши Воронкова?
Дородных мгновенно забыл, что болеет за «Шахтер». Повернулся спиной к экрану телевизора, в упор посмотрел на меня ледяными глазами.
— О, земляк, да ты, оказывается, рукастый! Норовишь схватить супротивника за жабры. Но я, брат, тоже не лыком шит. Смотри, как бы не напоролся на щучьи зубы.
И расхохотался, довольный своей шуткой.
Смеется, а глаза остаются ледяными. Не по себе мне стало и от его смеха, и от взгляда. Однако я продолжал так же, как начал, — спокойно, серьезно:
— Товарищ Дородных, вы не ответили на мой вопрос.
— Да ты что, земляк? В партследователи перековался? Опомнись! Брось официальщину. Давай поговорим попроще.
— Куда уж проще. Я спрашиваю: от кого вы получили копию письма Воронкова-отца в редакцию газеты?
— Подозреваешь?..
— Я выясняю истину.
— Какую истину?
— Против коммуниста Воронкова выдвинуто тяжкое обвинение. И вы, не проверив фактов…
— А что проверять? Факт, как говорится, налицо. В живом виде. Еще тепленький.
— Вы встречались с ним… с так называемым отцом Воронкова?
— Не я встречался с ним, а он со мной. Разыскал, напросился принять.
— Из его рук вы получили копию письма?
— Да, из его собственных. Еще вопросы будут, товарищ следователь?
— Будут!.. Вы, лично вы, товарищ Дородных, просили у Воронкова-отца дать вам копию письма?
— Да, просил. Ну и что?
— Зачем она вам понадобилась?
— Ну, знаете!..