Он энергичным движением руки выключил телевизор и вскочил с кресла. Босой, полураздетый, неслышно, тигриной походкой, прошвырнулся по толстому пушистому ковру. Остановился предо мною, пышущий жаром и еле сдерживаемым гневом. Я спокойно ждал, чем и как разразится мой грозный собеседник.
— Я не позволю учинять над собой унизительный допрос! — закричал Дородных. — Все! Будьте здоровы. Спокойной ночи.
— До свидания! — сказал я и вышел.
Несколько дней Егор Иванович не заглядывал в «Березки», не отвечал и на мои телефонные звонки. И вот сам, незваный и нежданный, прикатил на такси, сидя за рулем.
— Ты где пропадал, сенатор? Искал я тебя, можно сказать, днем с огнем и не нашел. Ты что, прячешься от меня?
— Дела, Саня!
— Какие такие дела?
— Деликатные, секретные, это самое. Проворачиваю одну тихую и хитрую операцию. Молодостью решил тряхнуть. В общем, это самое, хочу произвести основательную раскопку одной кучи хлама при помощи глубокой разведки.
— Какой хлам? Какая разведка?
— Не сбивай, Саня, своим нетерпением. Я же тебе сказал: операция предстоит чрезвычайно деликатная. Имеет прямое отношение к твоей миссии и к завтрашнему дню комбината.
И он во всех подробностях рассказал мне о письме в редакцию некоего Воронкова… неизвестно где пропадавшего отца Дмитрия Степановича Воронкова.
Я выслушал Егора Ивановича и на всякий случай не признался ему, что мне уже известна эта тяжелая и некрасивая история. И Голоте не грешно малость похитрить, для пользы дела с бывшим «рабкринщиком», «цекакистом».
— Как я понял, тебе здорово не понравился папаша Митяя? Так?
— Мало! Я возненавидел этого пройдоху.
— Почему ты решил, что он пройдоха?
— Нюх у меня на таких, отпетых, безошибочный. Нет у него к Дмитрию отцовских чувств. Одной выгодой руководствуется.
— Какой?
— Имеет намерение под корень срубить Митяя. Отрезать ему дорогу к директорскому посту. Потому и хочу, это самое, поиграть с ним, устроить ему каверзу, как советовал в таких случаях Ильич.
— И что же ты надумал?
— Прикинусь простачком. Войду к нему в доверие. Сделаю вид, чтет хочу вывести на чистую воду Митяя, не желающего признать себя сыном законного папаши. Словом, это самое, воспользуюсь особым ухищрением, чтобы вывернуть наизнанку пройдоху. Есть какие-нибудь возражения?
— Нет, Егор Иванович.
— Ну что ж, это самое, тогда буду действовать.
Наглецы, когда их хватаешь за жабры, вдруг становятся тише воды, ниже травы.
…В редакцию многотиражки пришел Воронков-отец и категорически потребовал вернуть ему жалобу на сына. Его просьбу удовлетворили. Из редакции он направился в суд, вытребовал свое заявление. И там ему не отказали. Вечерним поездом он отбыл из негостеприимного города, предварительно написав сыну такое письмо: «Митя! Прости ты меня, дурака. Уезжаю навсегда. Доживу свой век с мыслями о тебе. Будь здоров и счастлив». Вот теперь, по-моему, он был абсолютно искренним.
В тот же день улетел и товарищ Дородных. Уже с аэродрома он позвонил в «Березки», попросил меня к телефону и сказал:
— Секретарь, а ты, оказывается, был прав в темном конфликте отца с сыном. Ловко он, этот сибиряк-дальневосточник, ввел меня в заблуждение. Виноват, брат, извини за все мои чересчур горячие и несправедливые слова в твой адрес. Вот так!.. Как видишь, я человек прямой — наступаю и отступаю с открытым забралом.
Я молча выслушал его покаяния, молча положил трубку.
Неожиданные ходы товарища Дородных и новоявленного папаши окончательно стали мне ясны через несколько дней.
Егор Иванович в очередной раз явился ко мне весьма и весьма удрученным. Не торопился поделиться со мной новостями, которых у него обычно уйма. И меня ни о чем не спрашивал. Сел в угол дивана, задымил сигаретой, на меня угрюмо-загадочно поглядывал и помалкивал. Говорун стал молчуном. Заговорил он только после того, как выкурил до конца сигарету. Глубоко, всей грудью, вздохнул и сказал:
— Жизнь, Саня, это самое, оказалась хитрее нас с тобой, закаленных, с сорокалетним стажем, рабкриновцев.
Слов много, а сути капля. Терпеливо жду, чем он еще меня порадует.
— Раскопал я, это самое, кучу хлама, вдоволь поиграл с новоявленным папашей, разведал его душу и выяснил такую картину… Жену его, оказывается, зовут не Аня, а Ася.
— Ася?!
— Ася Атаманычева. Уехала она из нашего города летом тысяча девятьсот тридцать третьего года. И не одна… с дитем под сердцем. Вот в таком виде, на втором месяце беременности, без кола и двора, она и встретилась с юридическим охламоном, выскочила за него замуж… Вопросы есть?
— Говори, говори, Егор Иванович!
— Ну, поженились, а через восемь месяцев Ася родила сына и назвала его Дмитрием. Недолго он был при родной матери, питался ее природным молоком. Вскорости супруги Воронковы сели в поезд, приехали в наш город и тайком подкинули младенца под ворота Атаманычевым — Родиону Ильичу, его жене Маше и их сыну Алеше… Вопросы есть, Саня?
— Нет. Говори!
— Какой же ты, однако, это самое!.. Я туманные слова выкладываю, а тебе все ясно как божий день. Почему?
— Говори, Егор!
— Невзлюбил юрист чужого ребенка сразу же, как только тот на белый свет взглянул и осчастливил его своим криком и плачем. Невзлюбил так, что вынудил молодую и глупую жену на материнское преступление. Хорошо, что у нее хватило ума подбросить Митяя не кому-нибудь, а собственным родителям. Не оплошали они, Родион и Маша, и в этом случае. Усыновили подкидыша, в люди вывели. О чем я говорю? Тебе это известно лучше, чем мне. Вот, кажется, это самое, и все. Теперь, надеюсь, вопросы будут?
— Кто же настоящий отец Митяя?
— Тебе виднее.
— Почему мне?
— Потому, что ты больше знаешь, с кем в то лето дружила Ася Атаманычева.
— Со многими она дружила.
— С кем же?
— Прежде всего со мной, Я каждый день бывал в доме Атаманычевых.
— Ты не в счет.
— Почему?
— Как это почему? Ты же Ленку любил в то время… С кем она еще встречалась?
— Больше всего с Леней Крамаренко.
— Теперь ты угадал. Он, Леня, и есть настоящий отец Митяя.. Призналась Ася, что перед отъездом погуляла с ним. С Леней. Всем чертям назло. Так будто бы она сказала своему мужу… этому охламону.
Больше не задаю вопросов. Молчу, все ниже и ниже склоняя голову. Если бы она не поседела двадцать лет назад, то сейчас бы стала белой. Прости, Ася. И моя доля вины есть в том, что случилось.
Егор Иванович поднялся с дивана, прошагал по комнате, от двери к телевизору, и, остановившись передо мною, подвел черту под своим монологом:
— Вот как и когда, это самое, отрыгнулись Асе и Лене грехи молодости!.. Ничто не забывается! Ничто без следа не остается. — Помолчал, подумал и добавил: — Пусть Митяй и дальше остается Воронковым. Еще одно душевное потрясение ему ни к чему. Теперь, кажется, все подчистую. Будь здоров. Поехал я.
Хлопнул меня, чугунного, по плечу и удалился.
Долгожданная весть из министерства: Дмитрий Степанович Воронков утвержден в должности директора комбината. Я первый поздравил его. Митяй спокойно, серьезно выслушал мои добрые слова, а потом расплылся в улыбке.
— Спасибо, батько! Вы никуда не спешите? — застенчиво улыбаясь, спросил он. — Хочу поделиться прожектами новоиспеченного директора.
— Давай. С удовольствием послушаю.
Он взял со стола несколько листов бумаги, но заглядывать в них не стал.
— Прежде всего коренным образом, капитально отремонтируем нашу главную контору, построенную в самом начале тридцатых годов. Я не только имею право, но и обязан это сделать. Станиславский говорил, что театр начинается с вешалки. А я, директор семидесятых, эпохи научно-технической революции, считаю, что наш металлургический комбинат, как и всякое солидное предприятие, начинается с главного управления, с капитанского мостика. Так это и есть в действительности. Всякий, кто войдет в главную контору, должен почувствовать, что это штаб комбината, его святая святых. Не побоюсь я и демагогии насчет директорского увлечения внешней стороной дела и прикажу отделать наш «мозговой центр» современными и добротными материалами. Громадные цельные окна. Всюду много света. Полированные столы и шкафы. Удобные кресла, диваны, стулья. Сияющий паркет. Просторные коридоры с мягкими дорожками. Деловые, но жизнерадостной окраски кабинеты. Первоклассная конторская оснастка. Новейшая аппаратура связи.
Одновременно будем наводить порядок на территории комбината. Вывезем сотни тысяч тонн мусора, накопленного за десятилетия. Построим в доменном, в мартеновском и прокатном прямо-таки роскошные душевые, а старые сломаем. Окружим домны, мартены, прокатные станы молодыми деревьями. Каждый свободный кусок земли превратим в газон. Проложим новые дороги, починим старые. Израсходуем миллионы рублей, чтобы заводские трубы меньше, как можно меньше отравляли атмосферу дымом и газом… Ты меня слушаешь?
— Да, Митя!
— Одобряешь?
— Послушаю, как собираешься действовать дальше.
— Дальше?.. Очередности не намерены соблюдать. Будем действовать с одинаковой силой на всех фронтах. Ударим по всем проблемам. Реконструкция тылов и переднего края будет происходить одновременно. Битва, так сказать, в пути, на боевом марше. Пока старый блюминг, скажем, третий, вырабатывает свои последние ресурсы, мы постепенно монтируем на запасных площадках новый. В запланированный день «икс» стопорим изношенную махину, выбрасываем, а на ее место передвигаем новенький, с иголочки, со всеми усовершенствованиями, обжимной стан и сейчас же начинаем выдавать продукцию. Потери во времени должны быть самыми минимальными. Семь-восемь дней. Вот таким порядком, переходя от агрегата к агрегату, от цеха к цеху, капитально перевооружая, согласно требованиям эпохи, мы перешерстим весь комбинат… Ну как?
— Подходящий план. Одобряю. Но…
— Что?
— Деньги для реконструкции выделят? С ними сейчас туго!