Входя в юрту, он что-то сказал сидевшей у огня Зайнагарат, и та вмиг исчезла. Сергей с любопытством рассматривал жилье своего нового друга. Возле стен горкой стояли окованные жестью сундуки, поверх которых были сложены ковры и пуховые подушки. Бекмурза хлопнул в ладоши.
Вошла закутанная в белый платок Райса и, украдкой взглянув на гостей, поставила турсук[6] с кумысом перед хозяином.
— Большой калым платил, — показывая рукой на молодую жену, заговорил Бекмурза. — Пятьдесят баран, десять конь, три кобыл, коров-та забыл, шибко большой калым давал.
— А не ругаются они между собой? — спросил с любопытством Никодим.
— Пошто ругаться. Моя мало-мало плеткой учим, — показал он на висевшую у входа плеть. — Калым платил, тапирь хозяин. Хотим — ока[7] дарим, хотим — речка бросаем.
Райса молча развернула перед гостями коврик и поставила деревянные чашки.
Бекмурза несколько раз встряхнул турсук и, приложив к нему ухо, произнес: — Добрый кумыз.
— Маленько пьем, потом бесбармак ашаем, — подавая чашки с кумысом, заговорил Бекмурза.
Поборов брезгливость, Сергей выпил. Через час полупьяный хозяин, обнимая Никодима, пел:
…У Бекмурзы есть хороший друк
Сережка, живет он в каменной юрте…
— Шибко добро поем, — уставился он осоловелыми глазами на Фирсова.
— Хорошо, — махнул тот рукой и откинулся на подушки.
— Марамыш-то шибко хорош. Пять кабак есть, моя там был, — подмигнул он Сергею.
— А ты приезжай после ярмарки дня через три в гости. У меня сестра именинница.
— Ладно. Едем, — согласился Бекмурза.
Фирсов с Никодимом вернулись в гостиницу под вечер.
Увидев их, Федор Карлович изобразил на своем лице сладчайшую улыбку и заговорил восторженно:
— О! Ви наконец-то. Элеонора спрашивал: где молодой Фирс. Он ошшень благородный. Не дал обижайть своего знакомого. — Наклонившись к уху Сергея, он затараторил: — Элеонора топала ногой на офицера, Элеонора закрыл свой комнайт, — вынув платок, Федор Карлович поднес его к глазам, — и ошшень плакал. Элеонора хорошая девушка.
— Если хорошая, так женись на ней, — оборвал его грубо Никодим.
Вибе вытаращил на расстригу изумленные глаза и, выпятив грудь, произнес с петушиной гордостью: — Майн фрау Амали ошшень умная женщина.
— А ну тебя к лешакам! Все они умные, когда спят, — махнул тот рукой.
Стараясь сгладить выходку Никодима, Сергей спросил:
— Телеграмм нет, Федор Карлович?
Вибе хлопнул себя по лбу и засеменил к конторке.
— Извините, господин Фирсоф, — подавая телеграмму, шаркнул он ножкой.
Сергей прочитал Никодиму:
«Закупай скота больше. Имею контракт интендантством. Подыши компаньона. Выезжай. Отец».
Спрятав телеграмму, молодой Фирсов поднялся с расстригой к себе в комнату.
Через несколько минут послышался осторожный стук, и круглая голова Федора Карловича просунулась через полуоткрытую дверь.
— Вас просит, господин Фирсоф, к себе Элеонора.
— Хорошо, скажите, что приду.
— Берегись аспида и василиска в образе женщины, — погрозил ему пальцем Никодим и, подняв руку, продекламировал:
…Этим ядом я когда-то упивался,
И капля страсти слаще мне была,
Чем океан необозримый меда…
— Я вижу, ты непрочь в этом меду свою бороду обмочить, — усмехнулся Сергей.
— Нет, — помотал тот головой. — Я давно сжег свои корабли.
Когда Сергей вышел, Елеонский опустился на стул и поник головой.
Ночью Никодим проснулся от неясного шума, который доносился из комнаты Сажней. Приподняв голову с подушки, он стал прислушиваться. Вскоре послышался звон разбитой посуды и падение какого-то предмета на пол.
Поднявшись с кровати, расстрига быстро оделся и вышел в коридор.
Была полночь. Из комнаты певицы доносились возбужденные голоса.
— Так играть нечестно, — донесся до Никодима голос Сергея. Открыв дверь, расстрига увидел молодого Фирсова, стоявшего за столом против какого-то господина, одетого в штатское платье.
— У вас крапленые карты. Ими играют только жулики! — Сергей стукнул кулаком по столу.
— Вы пьяны, милостивый государь! — Одутловатое, с нездоровым оттенком лицо игрока приблизилось к Сергею. — Вы забыли, что находитесь в порядочном обществе. Щенок! — презрительно бросил он.
Сергей рванул скатерть со стола и, заглушая грохот посуды, крикнул в бешенстве:
— Мошенники!
В комнате поднялся невообразимый шум. Ударом кулака Сергей сшиб с ног первого игрока и накинулся на второго. Стоявший возле Элеоноры казачий офицер схватился за эфес шашки. В тот же миг к нему подскочил Никодим и рванул за темляк. Запнувшись за лежавшего на полу пьяного трагика, офицер упал. Расстрига навалился на господина с помятой физиономией и, схватив его за горло, злобно прошипел:
— Деньги!
По комнате металась испуганная певица.
Прибежавший на шум Федор Карлович сунулся было к Никодиму, но, получив крепкий пинок ногой, он, ойкнув, отлетел в угол.
— Майн гот! Мой бог! — пролепетал он в испуге и в страхе заполз под диван.
— Деньги! — задыхаясь, прохрипел Никодим.
Шулер пошарил рукой в кармане и, вынув пачку ассигнаций, сказал: — Отпусти…
Ломая руки, Элеонора кинулась к Сергею:
— Оттащите его от господина Бойчевского. Задушит.
— Никодим, брось ты его, а то на самом деле отправишь на тот свет. Ну их к чертям! — потрогал он за плечо своего друга.
Елеонский поднялся во весь свой огромный рост и, сунув деньги за пазуху, с ненавистью посмотрел на Сажней.
— Облапошить хотите парня, не выйдет, — и он вместе с Сергеем вышел из комнаты.
Утром, когда город еще спал, они выехали на заимку Толстопятова.
Глава 11
Заимка Дорофея стояла на полпути от станции Прорывной к Марамышу. Обнесенная высоким частоколом, с массивными воротами, она напоминала скорее пересыльную тюрьму, чем жилье.
В ограде, заслоняя деревья, стоял большой крестовый дом, сложенный из толстых бревен. Справа от него, прячась в зелени старых берез, — старообрядческая молельня. Хозяин был беспоповец, не признавал икон и новых церковных книг.
За оградой, на опушке леса, виднелось несколько ветхих избушек, где жили толстопятовские работники.
Дорофей встретил гостей радушно.
— Уж не обессудьте, — говорил он, поглаживая бороду. — Живем в степи, добрых людей видим редко, чем богаты, тем и рады. — Сергей с любопытством рассматривал потолок и стены, расписанные яркими красками каким-то проезжим маляром.
— Семья у меня небольшая, — продолжал хозяин, — сам да старуха, Агриппиной зовут, да дочка Феония. Только не дал бог ей счастья. Маленькую роняли с крыльца, теперь с горбом ходит, — вздохнул он, — да и, признаться, умишком-то не богата. — Дорофей побарабанил пальцами по столу и, заслышав скрип двери, оглянулся. — Да вот и она сама.
Из-за косяка выглянуло бледное с синими прожилками лицо горбуньи. Хихикнув, девушка скрылась. Вошла жена Дорофея, высокая, худая женщина с мрачным лицом. Молча поклонившись гостям, она стала собирать на стол.
— Хозяйство, слава те восподи, немалое. Одних работников держу осемнадцать человек. Из переселенцев, рассейские, всех обуть, одеть надо, а начнешь на работу посылать, — хлеба, говорят, дай. А где я им его напасусь. Ну и стряпают бабы с лебедой да с отрубями. Едят, слышь ты, — обрадованно закончил он. — Присаживайтесь к столу, — пригласил он гостей.
— С дорожки-то по маленькой выпить надо, — выбивая пробку, он хлопнул бутылкой о ладонь и налил рюмки.
Агриппина поставила пироги с капустой и свиное сало. Сергей после рюмки водки с аппетитом принялся за еду. Не отставал и Никодим.
— Добавь-ко, — мотнул Дорофей жене. Та вынесла из чулана большой, чуть розоватый кусок сала и, разрезав его на мелкие части, поставила на стол.
— А добренькое у тебя сало, Дорофей Петрович, — сказал Никодим хозяину.
— Боров был подходящий, пудов на шесть. Вот только заколоть пришлось не во-время.
— Почему?
— Парнишку у поселенки съел, — ответил спокойно Дорофей.
Никодим от изумления разинул рот и, выронив кусок сала из рук, спросил чуть слышно:
— Как так?
— Притча такая. Просто сам дивлюсь, — развел руками хозяин. — Дарьин-то парнишка, так зовут поселенку, ползунок был, не больше года. Ушла, значит, она на покос и оставила его со старшим братишкой. А Дарьина-то изба стояла рядом со свинарником. А свиней-то у меня, слава те восподи, штук тридцать, не считая поросят. Ну вот, ушла, значит, на покос, наказала старшему, штоб глядел за годовиком. А ейный-то парнишка, стало быть, уснул, а маленький-то, лешак его возьми, несмышленыш-то, выполз из избы, да и пополз к свинарнику. Добрался, значит, до жердей, потянулся ручонками и кувырк в загон.
А свиньи што, известно, сгрудились вокруг него и давай катать. Взрослых-то никого не было. Я со старухой отдыхал в сенках. А боров-то у меня был чисто зверюга, людей близко к себе не допускал. Ну, стало быть, кинулся на мальчонку и разорвал. Я, значит, сплю, прибегает Дарья, вся раскосматилась, глаза дикие, завыла: «Будь вы прокляты! Дитя мое съели». Я ей говорю, не вой. Пудовки две хлеба отсыплю, борова заколю, мясца исшо дам. Друг ты мой, — покачал головой Дорофей, — што она тут делала. Билась о землю головой, рвала волосы, а остатки сынишкиной-то рубашонки прижала, слышь, к груди, да так это дико завыла, што у меня мороз по коже пробежал. А борова-то пришлось все-таки зарезать, на людей стал кидаться, — вздохнул с сожалением Дорофей. — Давайте исшо по рюмочке, — предложил он гостям.
Сергей почувствовал тошноту и вышел из-за стола. Подняв изумленные глаза на хозяина, Никодим спросил с трудом: — Ну, а Дарья что?
— А что Дарья? Известно, повыла да и перестала. Куда ей деться? У кого найдет лучше? Только вот стал я примечать, — понизил голос Дорофей, — с умишком-то у ней неладно что-то стало. Как бы не свихнулась баба совсем, а хлебом-то она у меня забралась до рождества. Убыток, — вздохнул он. — Может, еще покушаешь? — подвинул ему Дорофей сало.