Он распахнул дверь. В кабинет тут же ворвался шум ресторанной кухни. Он уже выходил из кабинета, потом остановился в нерешительности и посмотрел на нее. Она подумала, что он собирается что-то сказать об их прошлом, об их совместной жизни и об их теперь оборвавшемся будущем в качестве мужа и жены. Но он сказал другое:
— Наверное, хуже всего было то, что мне хотелось верить, что ты способна любить, и я принимал желаемое за действительное.
— Ты собираешься сделать сообщение для прессы? — спросила она.
Появившаяся на его лице улыбка была ледяной.
— Господи, Ив, — произнес он. — Боже мой…
Глава 28
Лаксфорд нашел ее в комнате Лео. Она раскладывала рисунки Лео в аккуратные стопки по темам. В одной — его тщательно выполненные копии ангелов Джотто, мадонн и святых. В другой — быстрые карандашные наброски танцоров в шляпах и хрупких танцовщиц. Рядом располагалась тоненькая пачка рисунков животных, в основном белок и сонь. И совершенно отдельно, на середине стола лежал рисунок, изображающий маленького мальчика в удрученной позе, сидящего на табуретке на трех ножках за прутьями тюремной решетки. Этот рисунок был похож на иллюстрацию из детской книжки. Не срисовал ли его Лео из какого-нибудь томика Диккенса, подумал Лаксфорд.
Судя по всему, Фиона внимательно рассматривала этот рисунок, держа у щеки клетчатую пижамную рубашку Лео. Она тихонько, чуть заметно покачивалась на стуле, прижимая лицо к выношенной фланели.
Лаксфорду было страшно даже подумать о том новом ударе, который он должен ей нанести. Как она сможет выдержать его? Всю дорогу от Вестминстера до Хайгейта он боролся со своим прошлым и со своей совестью. Но так и не нашел приемлемого способа, как сказать ей, чего теперь от него требует похититель. Потому что весь ужас заключался в том, что он не обладал этой требуемой от него информацией и был не в силах придумать, как сказать своей жене, что жизнь их сына брошена сейчас на чашку весов и на вторую чашу ему нечего положить.
— Было много звонков, — она говорила, не отрывая глаз от рисунка.
Лаксфорд почувствовал, как у него оборвалось что-то внутри.
— Это опять…
— Нет, не похититель, — ее голос звучал бесстрастно, как будто из него выжали все эмоции. — Сначала Питер Огилви. Его интересовало, почему ты придерживаешь историю о Лео.
— Боже милостивый! — прошептал Лаксфорд. — С кем же он успел переговорить?
— Он сказал, чтобы ты ему немедленно позвонил. Что ты забываешь о своих обязательствах перед газетой. И что ты — ключ к величайшей истории года, и, если ты укрываешь материал от своей собственной газеты, он хочет знать, в чем причина.
— О, Господи, Фи. Прости меня.
— Еще звонил Родни. Он хотел узнать, что ты хочешь пустить на первой странице завтрашнего номера. А мисс Уоллес интересовалась, следует ли ей позволить Родни продолжать использовать твой кабинет для совещаний по текущим новостям. Я не знала, что им ответить — ни одному из них. Сказала, что ты перезвонишь, когда сможешь.
— Ну их всех к черту.
Она тихонько покачивалась, как будто этим ей удавалось отделять себя от того, что происходит вокруг. Лаксфорд наклонился к ней, дотронулся губами до ее волос цвета меда. Она сказала:
— Я так боюсь за него. Я представляю, как он там — один, голодный, холодный, старается быть храбрым, все время думает, что же происходит и почему. Помню, я когда-то читала о похищении ребенка-девочки. Ее живой положили в гроб и закопали, оставив небольшой доступ воздуха. И нужно было успеть найти ее, пока она не задохнулась. Я так боюсь, что с Лео произошло что-то… что кто-то может причинить ему вред…
— Не надо, — проговорил Лаксфорд.
— Он ведь не понимает, что случилось. Я хочу что-то сделать, чтобы помочь ему понять, и чувствую себя такой бессильной. Сижу здесь, жду. И не могу ничего сделать, в то время, как кто-то держит самое дорогое мне существо в заложниках. Невыносимо думать об этом кошмаре. И невозможно не думать.
Лаксфорд опустился рядом с ней на колени. Он не мог заставить себя снова произнести то, о чем твердил больше двадцати четырех часов: «Мы вернем его, Фиона». Потому что впервые он не был уверен ни в безопасности Лео, ни в чем-то другом. Он чувствовал, что ступает по льду настолько тонкому, что один неверный шаг может погубить их всех.
Фиона встрепенулась и, обернувшись к нему, заглянула в лицо. Она дотронулась до его виска и уронила руку ему на плечо.
— Я знаю, ты тоже страдаешь. Я с самого начала знала это, но не хотела этого видеть, потому что искала кого-то, чтобы возложить на него вину. А ты был рядом.
— Я на самом деле виноват. Если бы не я, ничего бы этого не произошло.
— Дэнис, одиннадцать лет назад ты совершил необдуманный поступок. Но ты не виноват в том, что произошло сейчас. Ты — такая же жертва, как и Лео. И как Шарлотта и ее мать. Я убеждена в этом.
Великодушие ее прощения тисками сжало его сердце. Чувствуя, как все внутри у него переворачивается, он сказал:
— Я должен тебе что-то сообщить.
Фиона печально посмотрела на него.
— О том, чего не хватало в утренней статье, — заключила она. — Ив Боуин что-то вспомнила. Расскажи мне, не бойся, все будет в порядке.
Совсем не в порядке. И не могло быть в порядке. Фиона упомянула о том, что искала, на кого бы возложить вину. До сегодняшнего дня он делал то же самое. Только он обвинял Ив, считал, что ее параноидальное упрямство, ее ненависть, ее вопиющая тупость стали причиной смерти Шарлотты и похищения Лео. Но теперь он понял, на ком на самом деле лежит ответственность. И когда он скажет об этом своей жене, это неминуемо нанесет ей новый удар.
— Дэнис, расскажи мне, — настаивала она.
И он решился.
Он начал с того, как мало смогла добавить Ив Боуин к напечатанной статье, потом перешел к тому, какое объяснение дал инспектор Линли словам «признай твоего первого ребенка» и в заключение выразил в словах то, о чем постоянно думал с момента отъезда из Скотланд-Ярда.
— Фиона, я не знаю, о каком третьем ребенке идет речь. И никогда раньше не слышал о его существовании. Бог свидетель, я не знаю, кто это.
Она изумленно смотрела на него.
— Но как это возможно, чтобы ты не знал?.. — поняв, какой вывод ей следует сделать из этого его утверждения, она отвернулась. — Неужели их было так много, Дэнис?
Лаксфорд попытался как-то объяснить, каким он был до их встречи, что двигало им, какие демоны искушали.
— До того, как я встретил тебя, Фиона, секс был для меня чем-то обычным, тем, что я просто делал, не задумываясь.
— Как чистить зубы?
— Это была моя потребность, способ самоутверждения. Я постоянно должен был доказывать себе… — он неопределенно развел руками, — сам не знаю, что.
— Не знаешь? Ты на самом деле не знаешь? Или не хочешь сказать?
— Ну, хорошо. Мужественность. Привлекательность для женщин. Потому что я всегда опасался, что если не буду доказывать себе, как я неотразимо привлекателен для женщин… — он и она оглянулись на письменный стол Лео, на рисунки с их изысканностью, изяществом, тонкостью чувств. Они как бы выражали страх, в котором он сам жил всю жизнь, стараясь избегать встреч с ним лицом к лицу. Наконец, его жена первой сказала об этом вслух:
— …то тебе придется признать, что ты неотразимо привлекателен для мужчин.
— Да, — согласился он. — Именно. Я думал, что со мной что-то не в порядке. Что от меня исходит что-то такое — аура, запах — не знаю. Что-то провоцирующее.
— Как у Лео.
— Как у Лео.
Тогда она протянула руку за рисунком мальчика, сделанного их сыном. Подняла его выше, на свет.
— Вот что чувствует Лео, — сказала она.
— Мы вернем его. Я напишу статью. Я признаюсь. Я напишу, что угодно. Назову каждую женщину, которую знал, и буду умолять их сказать, если…
— В данный момент он чувствует другое, Дэнис. Я имела в виду, так он обычно себя чувствует.
Лаксфорд взял у нее рисунок. Теперь он смог разглядеть, что по замыслу мальчик на картинке — это сам Лео, те же светлые волосы, слишком длинные ноги с тонкими щиколотками, торчащими из-под брюк, которые он перерос, носки сползли вниз. Он уже видел раньше эту обреченную позу — всего лишь на прошлой неделе, в ресторанчике на Понд-сквер. При более внимательном взгляде на рисунок он увидел, что на нем была изображена и другая фигура. Сейчас она была стерта, но оставалась едва заметная линия, по которой угадывались ее очертания и некоторые детали: узорные подтяжки, жесткая накрахмаленная рубашка и отметина шрама на подбородке. Эта фигура была слишком большой — неестественно большой — и она нависала над ребенком как неотвратимый предвестник его будущей гибели.
Лаксфорд скомкал рисунок. Он чувствовал себя раздавленным.
— Господи, прости меня. Неужели я был так суров к нему?
— Так же суров, как и к самому себе.
Лаксфорд подумал о сыне, каким настороженным он был в присутствии отца, как остерегался допустить ошибку. Он вспоминал случаи, когда мальчик старался угодить ему, делая решительнее походку, грубее голос, избегая слов, за которые его можно было бы назвать неженкой, маменькиным сынком. Но настоящий Лео — чувствительный, готовый расплакаться в любую минуту, добрый и открытый, жаждущий творить и любить — всегда проявлялся сквозь образ, который он так старательно пытался создать.
Впервые с тех пор, как еще школьником Лаксфорд понял для себя необходимость прятать эмоции и упорно продвигаться вперед к своей цели, он ощутит, как страдание переполняет его грудь, грозя выплеснуться наружу. Но его глаза остались сухими.
— Я хотел, чтобы он стал мужчиной, — сказал он.
— Я знаю, Дэнис, — ответила Фиона. — Но как мог он им стать? Как может он стать мужчиной, если сейчас ему не разрешать быть маленьким мальчиком?
Вернувшись из Стэнтон-Сент-Бернард и обнаружив, что у входа в «Небесный жаворонок» машины Робина нет, Барбара Хейверс почувствовала себя совершенно обессилевшей. Она особенно не заботилась о том, чтобы увидеться с ним после этого странного разговора с Селией. Вывод, к которому пришла Селия об их с Робином отношениях, казался слишком абсурдным, чтобы всерьез задумываться над ним, но, когда она увидела свободное место там, где он обычно ставил свой «эскорт», у нее вырвалось: