— Вы себя заводите из-за ерунды, — сказала Барбара. — У вас лицо покраснело. Пожалуйста, сядьте. Я поговорю с вами, если вам так хочется — попробую объяснить. Но только успокойтесь, иначе вы навредите себе.
— А разве не этого вы хотите? — Коррин так размахивала ножницами, что нервы Барбары напряглись до предела. — Разве это не то, что вы запланировали с самого начала? Если его мамочку убрать с дороги, кто еще откроет ему глаза, поможет понять, что он собирается испортить всю свою жизнь из-за какой-то дряни, в то время как мог бы получить… — ножницы со стуком упали на стол. Она схватилась руками за грудь.
— Черт, — вырвалось у Барбары. Она сделала шаг к Коррин. Хрипло и тяжело дыша, Коррин жестом не позволила ей подойти. — Миссис Пейн, будьте благоразумны. Я познакомилась с Робином всего двое суток назад. Мы пробыли вместе от силы шесть часов, потому что мы ведем расследование на разных участках. Прошу вас, подумайте об этом. Ну что, на ваш взгляд, разве я похожа на роковую женщину? Разве я похожа на женщину, к которой Робин хотел бы тайком пробраться среди ночи? После того, как пообщался с ней шесть часов? Подумайте, разве это похоже на правду?
— Я наблюдала за вами обоими, — Коррин с трудом удавалось вдохнуть. — Я видела. И я знаю. Я знаю, потому что я звонила… — ее руки рванулись к груди.
— Это ерунда. Прошу вас, постарайтесь успокоиться. Если вы не успокоитесь, вам будет…
— Мы с Сэмом… назначили дату свадьбы, и я думала, он захочет… первым… — она сипела и хрипела, — узнать… — она закашлялась. Приступ не проходил. — Но его там не было. И мы обе знаем, почему. Как вам не стыдно! Это позор, позор — уводить мужчину у другой женщины, — последняя фраза истощила ее силы. Она скрючилась над столом. Ее вдохи звучали так, будто она втягивала воздух через игольное ушко. Она схватилась за разложенный на столе кусок ткани и стащила его за собой на пол.
— О, Господи! — Барбара бросилась к ней. — Миссис Пейн! Проклятье! Миссис Пейн! — кричала Барбара. Она приподняла женщину и перевернула ее на спину.
Лицо Коррин из красного стало белым. Губы посинели.
— Воздуха… — с трудом выговорила она. — Дышать…
Барбара без церемоний опустила ее опять на пол. Вскочив на ноги, она принялась искать ингалятор.
— Миссис Пейн, ваш ингалятор, где он?
Коррин слабо шевельнула пальцем в сторону лестницы.
— Наверху? В вашей комнате? Где?
— Воздуха… пожалуйста… лестница…
Барбара взлетела вверх по лестнице. Сначала решила поискать в ванной. Распахнула дверцу аптечки. Смахнула с полдюжины пузырьков в раковину под аптечкой. Вытряхнула оттуда зубную пасту, полоскание для рта, пластыри, нитки для чистки зубов, крем для бритья. Ингалятора не было.
Дальше она обследовала комнату Коррин. Вытащила ящики комода и вывалила на пол их содержимое. Проделала то же самое с тумбочкой у кровати. Окинула взглядом книжные полки, платяной шкаф — ничего.
Она выскочила в коридор. До нее доносилось агонизирующее дыхание женщины. Казалось, оно становится все реже.
— Черт! Черт! — выкрикнула Барбара и бросилась к бельевому шкафу. Запустив в него руки, она принялась выкидывать все подряд на пол. Простыни, полотенца, свечи, настольные игры, одеяла, фотоальбомы. За считанные секунды она опустошила весь шкаф, но все с тем же результатом.
Но ведь она сказала «лестница», разве нет? Разве не имела она в виду?..
Барбара бегом бросилась вниз по лестнице. У ее начала стоял столик в форме полумесяца. И на нем среди сегодняшней почты, пышного цветка в горшке и пары фаянсовых безделушек лежал ингалятор. Схватив его, Барбара кинулась обратно в гостиную. Она вложила его в рот женщины и стала яростно вдувать воздух.
— Ну, давай же! О, Господи! Ну… — приговаривала она, надеясь, что чудо медицины возымеет свое действие.
Прошло десять секунд. Двадцать. Дыхание Коррин, наконец, стало более свободным. Она продолжала дышать с помощью ингалятора. Барбара поддерживала ее.
Вот в таком положении и застал их Робин менее чем через пять минут.
Сидя за своим рабочим столом, Линли съел обед — любезность пятого этажа. Он уже трижды звонил Хейверс — два раза в амесфордское отделение уголовных расследований и один раз в «Небесный жаворонок», где оставил для нее сообщение. Взявшая трубку женщина сказала: «Не сомневайтесь, инспектор. Я прослежу, чтобы ей передали», таким убийственно вежливым тоном, который не оставлял сомнений в том, что Барбаре передадут не только его просьбу позвонить в Лондон с ежедневным отчетом о ходе расследования, но и еще многое другое.
Он звонил и Сент-Джеймсу. Там ему удалось поговорить только с Деборой, которая сказала, что, когда она полчаса назад вернулась, проведя весь день за фотосъемкой у церкви святого Ботолфа, мужа дома не было.
— Эти бездомные там… Начинаешь видеть все, что тебя окружает, в истинном свете. Правда же, Томми?
Это предоставило ему возможность объясниться:
— Деб, я хочу тебе сказать о том вечере, в понедельник. У меня нет никаких оправданий. Я могу только сказать, что вел себя как грубиян и хам. Нет, я и был хамом. То, что я говорил об убийстве детей, непростительно. Я очень сожалею об этом.
На что она, после задумчивой паузы, очень характерной для нее, ответила:
— Мне тоже жаль. Когда речь заходит о детях, на меня это очень действует, ты знаешь».
Он, в свою очередь сказал:
— Да, я знаю, знаю. Ты меня простишь?
«Уже простила, Томми, дорогой. Сто лет назад», — хотя прошло всего сорок восемь часов с тех пор, как были брошены эти жестокие слова.
Поговорив с Деборой, Линли позвонил секретарше Хиллера, чтобы сообщить, когда приблизительно помощник комиссара может ожидать отчет. После чего позвонил Хелен. Она передала ему то, что он уже знал — что Сент-Джеймс хочет поговорить с ними пытается это сделать с двенадцати часов дня.
— Не знаю, о чем идет речь. Но это имеет какое-то отношение к фотографии Шарлотты Боуин. Той, которую ты оставил у него. В понедельник, — сказала она.
— Я уже говорил об этом с Деборой. И не только об этом. Я извинился перед ней. Что сказано, то сказано, этого не вернешь. Но, кажется, она готова меня простить.
— Это очень на нее похоже.
— Да. А ты? Я хочу сказать, ты меня прощаешь?
Последовала пауза. Взяв со стола карандаш, он водил им по большому конверту как школьник, вырисовывая ее имя. Он представлял, как она собирается с духом, чтобы ответить. Услышав звяканье посуды на другом конце провода, он понял, что прервал ее обед, и ему впервые пришла в голову мысль, что давно уже он не вспоминал о еде.
— Хелен?
— Саймон говорит, что я должна, наконец, решить, — сказала она. — Или сковородку в огонь, где пожарче, или совсем из печки вон. Сам он из тех, кто предпочитает в огонь. Говорит, ему нравятся волнения, а слишком спокойная супружеская жизнь не для него.
Она сама перешла к сути их отношений, а это было не в ее духе, и Линли не мог решить, хорошо это или плохо. Обычно, чтобы найти выход из сложного положения, Хелен избирала не прямой путь. Но он понимал — в том, что сказал ей Сент-Джеймс, есть правда. Они не могут вечно продолжать так, как сейчас, когда один не решается связать себя официальными обязательствами, а другой готов скорее смириться с этой нерешительностью, чем получить отказ. Это нелепо. Их сковородка совсем не на огне. За последние полгода она даже не приблизилась к огню.
— Хелен, ты свободна в эти выходные? — спросил он.
— Я планировала позавтракать с мамой. А что, разве ты не будешь занят, дорогой?
— Может быть. Вероятно — буду. То есть определенно, буду занят, если мы еще не раскроем это дело.
— Тогда зачем спрашиваешь?
— Я подумал, может, мы поженимся. Разрешение[27] у нас есть. По-моему, давно пора им воспользоваться.
— Вот прямо так?
— Да, прямо так — в огонь.
— Но как же твоя семья? Как моя семья? Гости, церковь, прием?
— Так что ты скажешь насчет пожениться? — настаивал он.
Его голос звучал достаточно спокойно, но сердце трепетало. «Давай, дорогая, решайся. Забудь обо всей этой мишуре. Мы можем устроить все это позднее, если хочешь. Время сделать решительный прыжок».
Он почти физически ощущал, как она взвешивает возможные варианты, пытается заранее исследовать все последствия ее окончательного и публичного соединения своей жизни и его. Когда дело доходило до принятия решения, Хелен Клайд была самой медлительной женщиной, какую он знал. Ее двойственность и нерешительность бесили его, но он давно понял, что это неотъемлемая часть ее натуры. Она могла потратить четверть часа на то, чтобы решить, какие чулки надеть с утра, и еще двадцать минут на выбор подходящих сережек. Чему же удивляться, если она потратила последние полтора года, пытаясь решить, во-первых — выйдет ли она за него замуж или нет, и, во-вторых, если выйдет, то когда.
— Хелен, я понимаю, что это трудное решение. Оно пугает тебя. Я и сам испытываю сомнения. Но это естественно. Однажды приходит время, когда мужчина и женщина должны…
— Дорогой, я все это знаю, — рассудительно сказала она. — И необходимости в зажигательных речах, право же, нет.
— Нет? Но тогда, Бога ради, почему ты не скажешь…
— Что?
— Скажи — да. Скажи, что согласна, скажи что-нибудь, подай мне знак.
— Извини. Я не предполагала, что тебе нужен знак. Я просто обдумывала…
— О, Господи, что ты обдумывала?
— Самую главную деталь.
— То есть?
— Томми! Полагаю, ты знаешь это не хуже, чем знаешь меня: что мне надеть?
Он сказал, что ему все равно, что она наденет. Ему все равно, в чем она будет одета до конца их дней. Хоть в мешковине, если захочет. В джинсах, в акробатическом трико, в атласе и кружевах. Она рассмеялась и пообещала напомнить ему об этих словах:
— У меня как раз есть подходящие для мешковины аксессуары.
Вот после этого он понял, как проголодался. И пошел на пятый этаж, где в качестве дежурного блюда предлагался особый сэндвич с авокадо и креветками. Он взял себе один, добавил к этому яблоко и отнес все к себе в кабинет, установив яблоко на чашку с кофе. Он успел проглотить половину своего импровизированного обеда, когда в дверях появился Нката с листочком из блокнота в руке. Виду него был совершенно ошеломленный.