Пение исходило из магнитофона — торжественные мужские голоса снова и снова повторяли нараспев слова miserere nobis[10].
Алекс латыни не знал, поэтому перевести не мог. Но слова звучали впечатляюще. И они помогли ему прийти в себя.
Он не может и дальше сидеть сложа руки. Он должен действовать и будет действовать. Не из-за Ив. И не из-за Лаксфорда. И не из-за того, что произошло между ними много лет назад и по какой причине. А из-за Шарли, которой нет дела до войны между ее родителями. И для Шарли он сумеет кое-что сделать.
Когда Лео вышел из кабинета дантиста, Дэнис Лаксфорд не сразу нажал на кнопку автомобильного сигнала, а подождал секунду. Его сын стоял в солнечном свете позднего утра, и его льняные волосы трепал ветерок. Он оглядывался по сторонам, недоуменно морща лоб. Мальчик ожидал увидеть «мерседес» Фионы, припаркованный в сотне метров от дома зубного врача, мистера Уилкота, где она его высадила час назад. И совсем не ожидал обнаружить, что его отец решил побеседовать с ним как мужчина с мужчиной за ленчем, прежде чем водворить его обратно в школу.
— Я заберу его, — сказал накануне Лаксфорд Фионе, когда она собиралась заехать за сыном и отвезти его обратно в школу. И видя, что Фиона замялась в нерешительности, продолжил: — Ты сказала, дорогая, что он хотел поговорить со мной. О Беверстоке, помнишь?
— Это было вчера утром, — напомнила она.
В ее словах не звучало упрека. Она не сердилась за то, что он не сумел встать вовремя, чтобы за завтраком поговорить с сыном. Не сердилась также и за то, что он вернулся вчера далеко за полночь. Фиона и не подозревала, что он понапрасну прождал звонка от Ив Боуин, надеясь получить согласие на то, чтобы напечатать правду о Шарлотте на первой странице своей газеты. Для нее прошлая ночь была очередным случаем неизбежного вторжения его служебных дел в их личную жизнь. Она знала, что его карьера требовала от него работы в самое разное время, поэтому, как обычно, просто перечислила факты: Лео сказал, что хотел бы поговорить с отцом два дня назад, сам Дэнис запланировал этот разговор на вчерашнее утро, а сейчас она не уверена, что сегодня Лео все еще хочет поговорить с ним. Для этого у нее есть основания. Мальчик так же изменчив, как английская погода.
Лаксфорд нажал на сигнал. Лео повернулся в его сторону. Ветер развевал его волосы, освещенные солнцем, и они образовали как бы сияющий ореол вокруг лица, осветившегося улыбкой. Это была неотразимая улыбка, так напоминавшая улыбку его мамы, и каждый раз при виде ее сердце Лаксфорда замирало, а разум требовал, чтобы Лео стал жестче, резче, чтобы ходил со сжатыми кулаками наготове и рассуждал как маленький задира. Естественно, Лаксфорд не хотел, чтобы его сын и вправду был задирой, но, если бы в нем было хотя бы немножко от задиры, хотя бы одна десятая доля, уже тогда его восприятие жизни не было бы для Лаксфорда источником беспокойства.
Лео помахал ему рукой. Забросив ранец на плечо и слегка подпрыгнув от радости, он направился к отцу. Его белая рубашка выбилась из брюк и с одного бока торчала из-под темно-синего школьного пуловера. Лаксфорду понравился его вид. Пренебрежение к аккуратности отнюдь не было характерно для Лео, но, несомненно, было свойственно любому обычному мальчишке его возраста.
Лео забрался в «порше».
— Папочка! — воскликнул он, но тут же поправил себя: — Папа. Слушай, а я ждал маму. Она сказала, что будет у булочной, вон там, — он ткнул пальцем в соответствующем направлении.
Лаксфорд искоса взглянул на руки Лео. Они были идеально чистыми, ногти аккуратно подстрижены. Лаксфорд присовокупил эту информацию ко всему остальному, что беспокоило его в собственном сыне. «А где же грязь? Где ссадины, заусенцы, пластыри? — с раздражением подумал он. — Проклятье, это же руки Фионы с длинными, сужающимися к концам пальцами и овальными ногтями с идеальными полумесяцами у основания…» Да была ли затрачена хоть капелька его собственных генов на создание его сына? Почему внешняя похожесть должна оборачиваться похожестью во всем остальном, размышлял Лаксфорд. Лео, судя по всему, унаследует от Фионы даже ее высокую гибкую фигуру, а не более крепкое отцовское телосложение. Лаксфорд провел немало часов в раздумьях о том, какое применение мог бы найти Лео своему телу. Ему хотелось видеть своего сына бегуном на длинные дистанции, прыгуном в высоту, в длину, прыгуном с шестом. И ему совсем не хотелось представлять своего сына тем, кем тому самому хотелось бы стать — танцором.
— Томми Гьюн довольно высокого роста, — заметила Фиона, когда Лаксфорд заявил: «Нет, нет и еще раз нет!» — по поводу пары туфель для степа, которые хотел бы получить Лео на день рождения. — И Фред Астор, разве он не был высоким, дорогой?
— Дело не в этом, — процедил тогда сквозь зубы Лаксфорд. — И, ради Бога, Фиона! Лео никогда не будет танцором, и чечеточные туфли ему не нужны.
Тогда Лео сам взялся за дело. Он приклеил суперцементом мелкие монетки к каблукам и носкам своих лучших туфель и энергично отбивал чечетку на кафеле в кухне. Фиона сочла этот его поступок проявлением изобретательности. Лаксфорд же назвал это непослушанием и порчей вещей и в качестве наказания на две недели лишил сына прогулок. При этом нельзя сказать, что такая мера наказания расстроила Лео. Он сидел в своей комнате, читал книги по искусству, ухаживал за своими зябликами и перебирал фотографии обожаемых им танцоров.
— По крайней мере, ему нравятся современные танцы, — говорила Фиона. — Это совсем не то, что учиться классическому балету.
— И речи быть не может, таково мое последнее слово, — заявил Лаксфорд и не поленился удостовериться, что школа для мальчиков Беверсток не включила в свой учебный план уроки танцев — будь то степ или что-то другое — с тех пор, как он там учился.
— Мы с мамой хотели зайти поесть поджаренных булочек с чаем, — сказал Лео. — После зубного врача. Но у меня рот ничего не чувствует, поэтому, думаю, вряд ли они доставят мне большое удовольствие. Посмотри-ка, пап, мой рот, он не выглядит как-то странно? Он совершенно ничего не чувствует, как чужой.
— Отлично он у тебя выглядит. А я думал, мы с тобой позавтракаем… Если ты можешь пропустить один урок и если твой рот тебя не слишком беспокоит.
— Ты еще спрашиваешь, — улыбнулся Лео. Повернувшись на сиденье, он пристегнул ремень безопасности. — Мистер Поттер хочет, чтобы на родительский день я пел соло. Он вчера мне об этом сказал. Мама тебе не говорила? Это будет аллилуйя, — он опять сел прямо. — То есть, я полагаю, это не совсем соло, потому что хор в это время тоже будет петь, но там есть одно место, где я пою совершенно один почти целую минуту. Надеюсь, это можно посчитать соло, правда?
Лаксфорду хотелось спросить, не мог ли его сын подготовить что-нибудь другое ко Дню родителей, например, придумать научный проект или произнести речь, призывающую одноклассников к политическому восстанию. Но он вовремя прикусил язык и завел машину, которая влилась в уличный поток.
— С нетерпением буду ждать твоего выступления, — произнес он и лживо добавил: — В Беверстоке я всегда хотел петь в хоре. Там прекрасный хор, но я не мог попасть в тон. Что бы я ни пел, всегда получалось как громыхание булыжников в ведре.
— В самом деле? — Лео отреагировал на ложь с обескураживающей проницательностью, также унаследованной им от матери. — Вот смешно. Я бы никогда не подумал, что тебе хотелось петь в хоре, папа.
— Почему бы нет?
Лео осторожно прижимал кончиками пальцев верхнюю губу, с любопытством выясняя степень онемения своего рта.
— После дантиста, я полагаю, губы можно измолоть в пюре и даже не заметить этого, — задумчиво проговорил мальчик. — Полагаю, можно даже их сжевать и проглотить, и тоже ничего не заметить. Невероятно, правда? — И сразу, опять так же, как делает его мать, неожиданный резкий поворот в разговоре, чтобы застать собеседника врасплох: — Я ожидал, ты скажешь, что это довольно по-девчоночьи — петь в хоре. Да, папа?
Но Лаксфорда не так-то просто было увести от выбранной им темы. И позволить своему сыну переключить разговор на анализ поведения отца он тоже не собирался. Достаточно того, что это делала Фиона.
— Я говорил тебе, что в Беверстоке теперь есть школьный клуб гребли на каноэ. Это новшество. Когда я там учился, этого не было. Они тренируются в бассейне — кстати, в одноместных каноэ — и каждый год совершают экспедиции на Луару. — Не проблеск ли интереса мелькнул на лице Лео? Лаксфорд решил, что это именно так, и продолжил, вдохновленный этим: — Гребля на каноэ входит в состав ККФ. Они сами делают эти каноэ. А во время пасхальных каникул неделю живут в лагере: лазят по горам, спускаются на парапланах, стреляют, учатся жить в палатках, оказывать первую помощь и все такое, представляешь?
Голова Лео поникла. Его пуловер задрался ремнем безопасности, пряжка брючного ремня оказалась снаружи, и он теребил ее пальцами.
— Тебе понравится, вот увидишь. Понравится даже больше, чем ты предполагаешь, — говорил Лаксфорд, стараясь показать своим тоном, что он исходит из счастливой уверенности в полном взаимопонимании и содействии со стороны Лео. Свернув у Хайгейт-хил, он поехал по направлению к главной улице. — Где бы нам позавтракать?
Лео пожал плечами. Лаксфорд видел, как он покусывает зубами верхнюю губу.
— Не делай этого, Лео. Во всяком случае, пока не отошла заморозка, — посоветовал Лаксфорд, и Лео, казалось, глубже вдавился в сиденье.
Поскольку от сына никакого предложения не последовало, Лаксфорд наугад втиснул свой «порше» на свободное место вблизи ультрамодного кафе на Понд-сквер и провел Лео в зал, не обращая внимания на то, что обычно беззаботно-веселая походка Лео превратилась сейчас в унылую поступь. Он провел его к столику, дал в руки глянцевое кремового цвета меню и прочитал вслух на световом табло названия предлагаемых сегодня блюд.
— Что будем заказывать? — спросил он.