Он решил попытаться воздействовать положительной аргументацией.
— Лео, представь, сколько у тебя там появится новых друзей.
— У меня есть друзья, — произнес Лео, обращаясь к своему стакану с молоком. Причем произнес с тем эстуардским выговором, который начал входить сейчас в моду. Слава Богу, в частной школе его и от этого отучат.
— Подумай о верных школьных друзьях, которых ты сохранишь на всю жизнь. Я тебе рассказывал, со сколькими выпускниками Беверли я встретился за один только год. Я говорил тебе, какое влияние они оказывали на продвижение друг друга по службе, как заботились о карьере друзей.
— Мамочка не уезжала в частную школу. Она жила дома и ходила в обычную школу. И у нее была карьера.
— Разумеется. И очень хорошая. Но… — Бог мой, уж не собирается ли он стать манекенщицей, как его мать? Мало того, что он хотел пойти в профессиональные танцоры. Так теперь — манекенщица! Прохаживаться по подиуму — таз вперед, локти наружу, рубашка расстегнута, бедра вихляются и все тело — недвусмысленное приглашение выбирать товар. Чудовищная мысль. Лео стремится к этому не больше, чем к полетам на луну. Но если он будет настаивать… Лаксфорд резко притормозил свое разыгравшееся воображение.
— С женщинами все иначе, Лео, — мягко сказал он. — У них другой подход к жизни, поэтому и образование им нужно другое. Тебе необходимо мужское образование, а не девчоночье. Потому что тебе предстоит жить в мире мужчин, а не в мире женщин, верно? — Никакой реакции. — Лео, я спрашиваю, верно?
Лаксфорд поймал на себе взгляд Фионы. Это была запретная зона — настоящая трясина, и если он отважится туда углубиться, то рискует увязнуть в чем-то более серьезном, чем сцены Лео.
И тем не менее он рискнул. Этот вопрос должен быть решен, и не позднее, чем сегодня вечером.
— В мире мужчин необходимы такие черты характера, которые лучше всего воспитываются в частной школе. Это стойкость, уверенность в своих силах, сообразительность, умение повести за собой, способность принимать решения, правильная самооценка, чувство исторической реальности. Вот каким я хочу, чтобы ты стал. И, уж поверь мне, когда ты закончишь учебу в Беверстоке, ты сам будешь благодарить меня за дальновидность. Ты скажешь: «Отец, неужели я когда-то не хотел ехать учиться в Беверсток. Спасибо, что ты на этом настоял, когда я сам этого еще не понимал».
— Я не поеду, — сказал Лео.
Лаксфорд предпочел не акцентировать внимания на этом открытом вызове. Бросать открытый вызов не было в характере Лео, и можно было допустить, что он на самом деле не собирался демонстрировать откровенный бунт. Лаксфорд продолжал:
— Мы поедем туда заранее, до начала осеннего триместра и хорошенько все посмотрим. Тогда у тебя будет преимущество перед другими ребятами, когда они туда приедут. Ты сможешь сам им все показывать. Разве это не здорово?
— Не поеду, не поеду!
Второе «не поеду» было громче и решительнее первого. Это был световой сигнал, предшествующий бомбардировке, предварительный выстрел в воздух, чтобы осветить местность для последующей бомбовой атаки.
Лаксфорд постарался сохранить спокойствие.
— Ты поедешь, Лео, — сказал он. — Решение принято, и дискутировать по этому поводу уже не имеет смысла. Это естественно, что ты испытываешь нежелание. Возможно, даже страх. Как я уже говорил, большинство людей встречают перемены в жизни с замиранием сердца. Но как только у тебя будет возможность привыкнуть…
— Нет, — повторил Лео. — Нет, нет, нет!
— Лео.
— Не поеду, — он с раздражением оттолкнул стул от стола и встал, намереваясь уйти.
— Поставь стул обратно.
— Я уже закончил.
— Но я не закончил. И пока тебе не разрешили…
— Мама!
Обращение к Фионе — и все, что из этого следовало относительно характера их отношений — красной молнией пронзило мозг Лаксфорда. Он протянул руку, схватил сына за запястье и подтащил обратно к столу.
— Будешь сидеть до тех пор, пока тебе не разрешат встать, ясно?
Лео вскрикнул.
— Дэнис, — не выдержала Фиона.
— А ты не вмешивайся, — бросил он ей.
— Мамочка!
— Дэнис. Отпусти его. Ты делаешь ему больно.
Слова Фионы сработали как сигнал к действию. Лео заплакал. Потом заревел. Потом зарыдал. И то, что началось как беседа за ужином, быстро переросло в шумную ссору, в результате которой визжащего, топающего ногами и стучащего кулаками Лео отнесли в его комнату и оставили там. Учитывая его трепетное отношение к своим вещам, он вряд ли мог сделать что-либо большее, чем биться головой о подушки кровати. Что, судя по всему, он и делал до изнеможения.
Лаксфорд и его жена закончили ужин в молчании. Они убрали на кухне. Потом Лаксфорд дочитал до конца «Санди Таймс», а Фиона использовала гаснущий свет сумерек, чтобы поработать в саду у пруда. И вернулась в дом не раньше половины десятого. Только тогда он услышал шум воды, льющейся из душа, пошел проверить Лео и нашел его спящим. И в тысяча первый раз принялся раздумывать, как ему преодолеть разлад в семье, не прибегая к диктату, то есть не действуя как единовластный глава семейства, каких он всегда презирал.
Фиона наливала себе в чашку молоко. Она всегда жаловалась на несуразно высокую цену, которую приходится платить за кофе «капуцино» — треть чашки «эспрессо» и две трети чашки молочной пены консистенции одуванчикового пуха, поэтому сейчас она делала себе кофе с молоком, а не «капуцино». Отмерив три столовые ложки взбитого молока для верха, она смешала его с корицей. Потом методично вынула из кофеварки фильтр и отнесла его в раковину, всем своим видом давая понять: я сказала все, что хотела, и обсуждать больше нечего.
Дурак бросился бы вперед. Человек более умудренный понял бы намек. Лаксфорд решил разыграть первый вариант.
— Фиона, Лео необходима перемена. Ему необходима среда, в которой к нему будут предъявляться более высокие требования. Ему нужна атмосфера, которая придаст ему немного твердости. Ему необходимо общение со сверстниками из хороших семей с приличной репутацией. Беверсток принесет ему только пользу. Как ты этого не понимаешь?
Она взяла в руки чашку кофе с молоком и сделала несколько глотков, потом промокнула маленькой квадратной салфеточкой следы пены над верхней губой, прислонилась к кухонному столу, не делая попыток найти более удобное место в доме для такого разговора, как непременно бы поступил он, и она это знала.
Держа чашку на уровне груди, она внимательно изучала белую, с крапинками корицы, пену. Потом, продолжая глядеть вниз на пену, сказала:
— Какой же ты лицемер. Ты всегда твердил о равноправии, не так ли? Ты даже дошел до того, что решился продемонстрировать эту свою широту взглядов, женившись на девушке низкого происхождения…
— Прекрати.
— …из южной части Лондона, дочери водопроводчика и горничной из отеля. Бог мой, с другого берега Темзы! Где люди говорят «уборная» вместо «туалет» и ни с кем не случается нервных приступов, и они даже не знают, почему этим приступам следует случаться. И как ты решился на такой мезальянс? Как такое могло произойти при твоей убежденности — и теперь это стало совершенно очевидно — что в действительности тебе необходимо совсем другое — общество людей из хороших семей с приличной репутацией? Или ты сделал это просто на спор?
— Фиона, мое решение по поводу Лео не имеет никакого отношения к классовым различиям.
— Но эти твои мерзкие закрытые школы имеют самое прямое отношение к классовости. Они имеют самое прямое отношение к знакомствам с соответствующими людьми, к установлению нужных связей, приобретению подобающего выговора, подобающей манеры одеваться, сидеть, заниматься спортом, выбирать профессию. И общаться с остальными себе подобными из узкого круга избранных. И Бог с ними, с теми, кто пытается пробиться в жизни, полагаясь лишь на свой талант и свои человеческие качества.
Она виртуозно владела своим оружием. И оттого, что применяла его крайне редко, оно ранило особенно сильно. При ведении позиционной войны всегда так и поступают: выжидают удобный момент, уклоняясь от летящих снарядов, усыпляют бдительность противника дезинформацией, заставляя его поверить, что собственные силы невелики.
— Я желаю Лео только добра, — сказал Лаксфорд с жесткими нотками в голосе. — Ему необходимо более твердое воспитание, и он его получит в Беверстоке. Мне жаль, что ты этого не понимаешь.
Она подняла на него глаза. Посмотрела прямо в лицо.
— Ты хотел бы изменить его, вот что ты подразумеваешь под словом «добро». Тебя беспокоит, что он, по твоему мнению… Вероятно, ты бы выбрал сейчас слово «эксцентричный», не так ли, Дэнис? Вместо того слова, которое на самом деле подразумеваешь.
— Я хочу, чтобы он получил определенное направление развития. Здесь он этого не получает.
— Он развивается во многих направлениях. Просто ты их не одобряешь. Хотелось бы знать, почему, — она сделала глоток кофе.
Он почувствовал, что подошел к опасной черте. Однако отступить сейчас означало бы струсить, признать себя побежденным.
— Не разыгрывай из себя доморощенного психолога, — сказал он. — Можешь читать эту ерунду, если тебе так хочется. К твоему удовольствию, я против этого не возражаю. Но будь добра, не навязывай свои диагнозы нашим отношениям.
— Ты в ужасе, не так ли? — продолжала она, не обращая внимания на его слова. — Он любит танцы, любит птиц, мелких зверушек, любит петь в школьном хоре, любит средневековое искусство. Чем объяснить такие кошмарные наклонности твоего сына? Неужели порождение твоей плоти имеет гомосексуальные наклонности? А если это так, разве школа для мальчиков — не худшее окружение, в какое только можно его поместить? Или, может быть, ты рассчитываешь, что в первый же раз, как кто-то из старших мальчиков покажет ему, чем могут заниматься двое голых мужчин, он отшатнется, и страх чудесным образом вытеснит из его головы эти аномальные наклонности?
Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Он думал о том, что она может прочитать на его лице и догадывается ли она, как напряглось его тело и кровь стремительно прилила к конечностям. На ее лице он мог прочесть только то, что она старается оценить происходящее в нем.