Обнаружив, что беременна, она размышляла над возможностью сделать аборт. Однажды, стоя в толпе пассажиров переполненного вагона метро на Бейкерлу-лайн, она прочитала туманное рекламное объявление, наклеенное на оконное стекло: «Центр по охране здоровья женщины в Лембете: у вас есть выбор», и подумала, не совершить ли ей короткую поездку в южный Лондон и тем самым избежать нескончаемых трудностей, которые беременность внесет в ее жизнь. Можно было записаться на прием под чужим именем. Она даже подумала, как можно для этого случая изменить внешность и сымитировать акцент. Но потом отвергла эту идею, как истеричные выдумки женщины, обусловленные гормональными расстройствами. «Не принимай поспешных решений, — сказала она себе. — Обдумай каждый вариант и прикинь, к чему каждый путь может привести».
Когда она обдумала все возможности, то поняла, что единственно безопасный путь — это родить ребенка и оставить его у себя. Аборт мог быть легко использован против нее в будущем, когда она будет преподносить себя как убежденного поборника нерушимости семейных уз. Другой возможностью было бы отдать ребенка на усыновление, но в этом случае ей не удалось бы воспользоваться в предвыборной кампании имиджем «работающей матери, такой же, как многие из вас», а она уже строила такие планы. Можно было бы также надеяться на выкидыш, но Господь наградил ее отменным здоровьем, и все ее органы были в отличном рабочем состоянии. И, кроме того, факт выкидыша в ее биографии мог породить ненужные пересуды и сомнения относительно ее будущего: не сделала ли она — будущая мать-одиночка — чего-нибудь такого, чтобы спровоцировать выкидыш? Не связано ли это с наркотиками, алкоголем или еще какими-то сомнительными действиями, которые нужно было бы расследовать. А сомнения всегда пагубны для политика.
Первоначально она собиралась сохранить имя отца в секрете от всех, включая и самого отца. Но неожиданная встреча с Лаксфордом через пять месяцев после Блэкпула положила конец ее намерению. Дэнис был не дурак. Она заметила, как его взгляд пробежал по ее фигуре и остановился на лице, и сразу поняла, к какому выводу он пришел. Она извинилась перед членом парламента, чьим мнением в тот момент интересовалась для «Телеграф», ушла в лобби для депутатов, принялась писать там записку другому члену парламента и уже при готовилась опустить ее в соответствующую ячейку, когда перед ней оказался Лаксфорд.
— По-моему, нам надо пойти выпить по чашечке кофе, — сказал он тогда.
— Не думаю, — ответила она. Он взял ее за локоть. — Может, ты просто поместишь объявление в газетах, Дэнис?
Не глядя на десятки снующих рядом людей, он отпустил ее руку.
— Мне очень жаль, — произнес он.
— Не сомневаюсь, — ответила она.
Ивелин дала ему понять, что его вмешательство в жизнь их ребенка никогда не будет приветствоваться. И, если не считать одного телефонного разговора через месяц после рождения Шарлотты, когда он безуспешно попытался обсудить с ней «финансовые вопросы» своего участия в воспитании дочери, больше он не отваживался вмешиваться в их жизнь. Несколько раз она допускала такую возможность. Сначала, когда баллотировалась в парламент. Потом — когда вскоре после этого вышла замуж. Но, поскольку он этого не сделал и прошло уже много лет, она решила, что свободна. «Мы никогда не сможем освободиться от своего прошлого», — подумала Ив в темной комнате Шарлотты. И еще раз она призналась себе — ей не следовало рожать ребенка.
Она повернулась на бок. Подложила под подбородок миссис Тигги-Винкл. Подтянула к себе ноги и сделала глубокий вдох. От плюшевого ежика слегка пахло арахисовым маслом. Тем самым, про которое она сотни раз твердила Шарлотте, чтобы та не ела его в спальне. Опять Шарлотта ее не послушала? Испачкала дорогую игрушку — покупку из «Селфридж», несмотря на запрет матери. Ив наклонилась к ежику, зарылась лицом в ставший жестким мех и несколько раз быстро подозрительно нюхнула. Определенно, он пахнет…
— Ив! — послышались его быстрые шаги по комнате. Ив ощутила на плече его руку. — Не надо. Не надо так — одной, — муж пытался повернуть ее к себе лицом. Потом, почувствовав, как напряглось ее тело, проговорил: — Разреши мне помочь тебе, Ив.
Она была благодарна темноте и ежику, в шерсти которого можно спрятать лицо.
— Я думала, ты спишь, — сказала она.
Кровать прогнулась под его тяжестью, когда он сел на край. Склонившись, он прижался к ней всем телом и обхватил ее руками.
— Прости меня, — тихо проговорил он, и она почувствовала тепло его дыхания на своей шее.
— За что?
— За то, что сорвался.
Она слышала, с каким напряжением он произнес эти слова. Она пыталась придумать, как объяснить ему, что ее не нужно успокаивать, особенно, если это дается ему такой дорогой ценой, но не сумела.
— Я был не готов, — продолжал он. — Я не думал, что все так кончится, — он сжал ее руки, державшие ежика. — Господи, Ив! У меня даже при одном ее имени такое чувство, будто я падаю в бездонный колодец.
— Ты любил ее, — шепотом произнесла она.
— Просто не знаю, что мне делать, чтобы помочь тебе.
Она одарила его единственной правдой:
— Никто и ничто мне не в силах помочь, Алекс.
Его губы прижались к ее затылку. Руки так сильно сжали ее пальцы, что костяшки больно впились друг в друга, и она вцепилась зубами в ежика, чтобы не закричать.
— Ты должна прекратить это, — говорил он. — Ты обвиняешь себя. Не надо. Ты делала так, потому что думала, так будет лучше. Ты не знала, что может случиться. Не могла знать. А я слушал, соглашался — никакой полиции. Так что мы оба виноваты, если уж на то пошло. Я не позволю тебе нести это бремя одной. Будь они прокляты, — на слове «прокляты» его голос дрогнул.
Заметив это, она подумала, как же он сможет держать себя в руках последующие дни. Она понимала, что необходимо сделать так, чтобы он не оказывался один на один с журналистами. Иначе им не составит труда докопаться, что она не сообщила в полицию об исчезновении Шарлотты. И как только эта кость попадет к ним, они будут грызть ее до тех пор, пока не доберутся до заветной сердцевины — причины, почему она держала полицию в неведении. Одно дело, если они будут осаждать со своими вопросами ее — она привыкла отражать атаки прессы. Но даже если бы она не обладала искусством правдоподобной лжи, она, прежде всего, — мать жертвы, и поэтому, если она не пожелает отвечать на вопросы, которые выкрикивают ей репортеры на улице, никто не скажет, что она намеренно избегает их. А вот Алекс — совсем другое дело. Она представила его, осажденного сворой журналистов, которые наперебой выкрикивают свои вопросы, один возмутительнее другого. Ей представилось, как он разъярится, потеряет самообладание и, в результате, история, которой они добиваются, выплеснется наружу. «Я вам скажу, почему мы не позвонили в эту дерьмовую полицию», — рявкнет он, сам загоняя себя в ловушку. И потом, вместо того, чтобы прибегнуть к увертке, бухнет правду. Не потому, что ему хотелось этого, не преднамеренно. Начнет с чего-нибудь вроде: «Мы не позвонили в полицию из-за таких сволочей, как вы, ясно?» — после чего они непременно поинтересуются, что он имеет в виду. «Из-за вашей погони за этой проклятой историей. Господи, спаси и помилуй, когда вы гоняетесь за своими чертовыми историями». — «Так, значит, вы старались спасти миссис Боуин от истории? Почему? Что за история? Ей есть что скрывать?» — «Нет. Нет!» И тут они ринутся на него все разом, с каждым вопросом петля вокруг скрываемых фактов будет затягиваться все туже. Он, возможно, не расскажет им всего. Но расскажет достаточно, поэтому важно, просто необходимо, чтобы он не имел встреч с прессой.
Ему нужно дать еще одну таблетку снотворного, решила Ив. Может быть, даже две, чтобы он проспал всю ночь. Сон также необходим, как и тишина. Без этого рискуешь потерять над собой контроль. Ив попыталась подняться, опершись на локоть. Взяв его руку, она быстро прижала ее к своей щеке и положила на кровать.
— Куда ты?
— Хочу принести те таблетки, что нам оставил врач.
— Пока не надо.
— Нервное истощение нам не поможет.
— Но таблетки просто все откладывают на потом, пойми.
Ее охватило беспокойство. Ив старалась прочесть по его лицу, что он хочет этим сказать. Но темнота, спасавшая ее, так же спасала и его.
Он сел на кровати. Какое-то время смотрел на свои длинные ноги, вероятно, собираясь с мыслями. Наконец, он помог ей подняться и сесть рядом с ним. Обняв ее обеими руками, он заговорил прямо ей в ухо:
— Ив, послушай. Тебе здесь нечего бояться. Поняла? Со мной тебе нечего бояться. Ты в абсолютной безопасности.
«В безопасности», — подумала она.
— Здесь, в этой комнате, ты можешь позволить себе расслабиться, дать волю слезам. Наверное, я не чувствую то же, что и ты. Не могу чувствовать. Я не ее мать. Я и не пытаюсь понять, что может чувствовать в такие минуты мать. Но я любил ее, Ив, — он замолчал. Она слышала, как он судорожно сглотнул, стараясь справиться со своим горем. — Если ты будешь продолжать пить таблетки, ты будешь просто откладывать необходимость пройти через эту боль. Вот что ты делала, ведь так? И ты это делала, потому что я отошел от тебя. Потому что сказал тебе вчера, что на самом деле ты не жила в своем доме. И не знала по-настоящему Шарли. Господи, я сожалею об этом. У меня просто вырвалось. Но я хочу, чтобы ты знала, что я здесь, с тобой. И это место, где ты можешь разрешить себе заплакать.
Алекс опять замолчал. Она знала, чего он ждет от нее: чтобы она повернулась к нему, чтобы умоляла утешить ее, демонстрируя с достаточной достоверностью свое горе. Другими словами, она должна перестать натягивать шляпу до бровей и, по крайней мере, своим поведением выражать переживания, если уж не может это сделать в словах.
— Дай волю своим чувствам, — прошептал он. — Я здесь, с тобой.
Ее мозг лихорадочно искал выхода. Найдя его, она опустила голову и заставила тело расслабиться.
— Не могу, — она громко вздохнула. — Это такая тяжесть, Алекс.