— Это естественно. Ты можешь давать выход своим чувствам постепенно, понемногу. У нас впереди вся ночь.
— Ты будешь со мной?
— Зачем ты спрашиваешь?
Алекс обнимал ее. Она тоже обвила рукой его шею. И сказала, прижавшись к его плечу:
— Я все думала — это мне нужно было умереть. Не Шарлотте, а мне.
— Это нормально. Ты же ее мать.
Он тихонько укачивал ее в своих объятиях. Она повернула к нему голову.
— Я чувствую, что внутри у меня все умерло. Какая разница, если бы умерло и все остальное?
— Я понимаю тебя.
Он погладил ее волосы, положил руку на шею ниже затылка. Ив подняла голову.
— Алекс, не отпускай меня. Не давай мне сорваться.
— Да.
— Оставайся со мной.
— Всегда, ты же знаешь.
— Пожалуйста.
— Да.
— Будь со мной.
— Конечно.
Когда их губы встретились, это казалось логическим завершением их разговора. А дальше было просто.
— Так что они разделили всю территорию на сектора, — говорила Хейверс в трубку, — местный сержант — один тип по фамилии Стэнли — поручил констеблям проверить каждую ферму. Но Пейн думает…
— Кто такой Пейн? — спросил Линли.
— Констебль уголовной полиции, который встретил меня в участке Уоттон-Кросс, он служит в отделе уголовных исследований в Амесфорде.
— Понятно — Пейн.
— Так вот, он считает, что нельзя ограничиваться только осмотром ферм. Потому что машинная смазка у нее под ногтями могла быть и из других источников: шлюзы вдоль канала, лесопилка, мельница, жилой автоприцеп, пристань… По-моему, в этом что-то есть.
Линли задумчиво взял в руки магнитофон, лежавший на столе среди трех фотографий Шарлотты Боуин, переданных ее матерью, конверта, полученного от Сент-Джеймса в Челси, фотографий и отчетов, собранных Хиллером, и в спешке нацарапанном им резюме того, что он услышал на кухне у Сент-Джеймса. Было десять сорок семь, и он как раз допивал чашку остывшего кофе, когда Хейверс позвонила из своего временного жилища в Уилтшире с коротким сообщением: «Я остановилась в местном пансионе, с ночлегом и завтраком, называется «Небесный жаворонок», сэр». В той же сжатой манере она назвала свой номер телефона и после этого перешла к собранным ею фактам. По ходу ее сообщения он сделал несколько записей, отметив для себя осевую смазку, блоху, приблизительное время пребывания тела в воде и выслушивал перечисление названий поселков от Уоттон-Кросс до Дивайзис, когда ее рассуждения относительно узости подхода сержанта Стэнли к расследованию наткнулись на что-то, что он уже слышал в этот вечер.
— Не вешайте трубку, сержант, — сказал он и нажал на кнопку воспроизведения магнитофона, включив запись голоса Шарлотты Боуин.
— Сито, этот человек говорит, ты можешь выручить меня отсюда. Он говорит, ты должен рассказать всем какую-то историю. Говорит…
— Это голос девочки? — спросила на другом конце провода Хейверс.
— Подожди, — остановил ее Линли. Он включил перемотку вперед. На какое-то мгновение детский голос превратился в мышиный писк. Он опять нажал на воспроизведение.
— …и тут нет туалета. Одни только кирпичи. И майский шест.
Линли нажал на «стоп».
— Слышала? По-моему, это она пыталась сказать, где ее держат.
— Она сказала «кирпичи и майский шест». Ясно, записала. Хотя не представляю, что бы это значило.
Послышался приглушенный мужской голос. Линли слышал, что Хейверс прикрыла трубку рукой. Потом она опять заговорила другим тоном.
— Сэр, вы слушаете? Робин считает, что кирпичи и майский шест подсказывают нам направление.
— Робин?
— Робин Пейн. Констебль уголовной полиции здесь, в Уилтшире. Я остановилась в пансионе его матери «Небесный жаворонок», я вам уже говорила. Хозяйка пансиона — его мать.
— Ах, да.
— В деревне нет гостиницы, и, поскольку Амесфорд отсюда в восемнадцати милях, а место преступления здесь, я подумала…
— Ваша логика безупречна, сержант.
— Ладно. Да. Правильно. — Она начала перечислять запланированное на завтра. Сначала — место преступления, второе — вскрытие, третье — встреча с сержантом Стэнли.
— Пошарьте также вокруг Солсбери, — посоветовал Линли и рассказал об Элистере Харви, о его антипатии к Ив Боуин, о присутствии в Блэкпуле одиннадцать лет назад и возражениях против строительства тюрьмы в его округе. — Харви — наша первая прямая ниточка между той конференцией тори и Уилтширом, — заключил Линли. — Может быть, лежащая слишком на поверхности, но мы должны ее проверить.
— Ясно, — сказала Хейверс. — Харви, Солсбери, — пробормотала она, и Линли представил, как она царапает что-то в своей записной книжке. В отличие от книжки Нкаты, она у нее в картонной обложке и с торчащими загнутыми уголками. «Иногда кажется, — подумал он, — что эта женщина живет в другом веке».
— У вас ведь есть радиотелефон в машине, сержант? — добродушно осведомился он.
— А ну их в задницу, — ответила она все тем же учтивым тоном. — Я их терпеть не могу, все эти штуковины. Как у вас прошло с Саймоном?
Уклоняясь от прямого ответа, Линли перечислил все основные факты своего конспекта и закончил следующим:
— Он нашел на магнитофоне отпечатки пальцев. В отделении для батареек, на основании чего полагает, что отпечаток подлинный, а не подставка. С-04 над ним работает, но, если они выдадут нам имя и мы обнаружим, что за похищением стоит какой-нибудь матерый рецидивист, не сомневаюсь, что кто-то нанял его для этого дела.
— Что может опять вывести нас на Харви.
— Или на любого другого — учитель музыки, Вудворт, Стоун, Лаксфорд, Боуин. Нката сейчас проверяет всех.
— Ну, а как Саймон? — вновь спросила Хейверс. — Все в порядке, инспектор?
— В порядке, — сказал Линли. — Там все нормально.
Он положил трубку. Допил остатки кофе, теперь уже совершенно холодного, и вытряхнул гущу в мусорную корзинку. Минут десять, пока он перечитывал полицейский отчет из Уилтшира, ему удавалось прогонять от себя мысли о своем разговоре с Сент-Джеймсом, Хелен и Деборой. Затем он добавил несколько строчек к своим заметкам, разложил все материалы, относящиеся к делу по отдельным аккуратным папкам. И, наконец, признавшись, что больше не может избегать мыслей о том, что произошло между ним и его друзьями в Челси, вышел из офиса.
Он убеждал себя, что на сегодня хватит. Что он устал. Что ему нужно отдохнуть и отвлечься. Выпить рюмку виски. У него есть новый немецкий компакт-диск, который он еще не слушал, и пачка невскрытых конвертов с бумагами, присланными из дома в Корнуолле. Ему нужно ехать домой.
Но, чем ближе к Итон-Террас, тем отчетливее он понимал, что должен ехать к Онслоу-сквер. Он пытался сопротивляться этому желанию, говоря себе снова и снова, что с самого начала был прав. Но получалось так, будто его машина едет по собственной воле, потому что, несмотря на его решимость ехать домой, промочить горло виски и успокоить растревоженную душу музыкой Мусоргского, он обнаружил, что находится не в Белгрэви, а в южном Кенсингтоне, и заезжает на свободное для парковки место в нескольких десятках шагов от дома Хелен.
Она была в спальне. Но не в постели, несмотря на поздний час. Дверцы платяного шкафа были открыты, ящики комода вытащены на пол, и все выглядело так, будто она не то с опозданием проводит генеральную весеннюю уборку, не то взялась за пересортировку своего гардероба. Объемистая картонная коробка располагалась между комодом и шкафом. В эту коробку она укладывала тщательно сложенный прямоугольник фиолетового шелка, в котором он узнал ее ночную рубашку. Там уже лежали и другие ее вещи, столь же аккуратно сложенные.
Он окликнул ее. Она не подняла головы. Сзади нее, на кровати, он увидел разложенную газету, и когда она заговорила, ее слова, очевидно, относились к содержанию какой-то статьи.
— Руанда, — произнесла она, — Судан, Египет. Я здесь, в Лондоне, прожигаю жизнь, не испытывая финансовых затруднений благодаря заботам отца, а они там умирают с голоду или от болезней — дизентерии, холеры, — она наконец взглянула в его сторону. Ее глаза сверкали, но не от счастья. — Какая ужасная судьба, не так ли? Я здесь с кучей добра, а они там — и у них ничего нет. Я нахожу это несправедливым, так что же мне делать, чтобы хоть как-то исправить положение?
Хелен подошла к шкафу, достала из него пеньюар того же фиолетового цвета, что и ночная рубашка. Разложила его на кровати, завязала пояс бантом и принялась складывать.
— Что ты делаешь, Хелен? — удивился он. — Я надеюсь, ты не собираешься…
Она подняла к нему лицо, и печальное выражение ее глаз заставило его замолчать.
— Отправиться в Африку? Предложить кому-то мою помощь? Я, Хелен Клайд? Какая абсурдная мысль.
— Я не имел ввиду…
— Боже милостивый, конечно! Ведь если я это сделаю, то могу испортить свой маникюр. — Она положила пеньюар к другой одежде, вернулась к шкафу, перебрала пять вешалок и вытащила кораллового цвета сарафан. — И все же ты хотел сказать, что это было бы так не похоже на меня, чтобы я помогала кому-то, рискуя своими ногтями?
Она принялась складывать сарафан. Тщательность, с которой она укладывала каждую вещь, подсказала ему, как необходимо им поговорить. И он заговорил.
Она оборвала его:
— Так вот я и подумала, что могу хотя бы послать им что-то из одежды. По крайней мере, это в моих силах. И, пожалуйста, не говори, что это нелепо.
— У меня и в мыслях этого не было.
— Я понимаю, как это, должно быть, выглядит: Мария-Антуанетта потчует крестьян пирожными. Что может сделать какая-нибудь неимущая африканка с шелковым пеньюаром, в то время, как ей не хватает еды, медикаментов и крыши над головой, не говоря уж о надежде?
Закончив с сарафаном, она положила его в коробку. Потом вернулась к шкафу и перебрала еще несколько вешалок. Выбрала шерстяной костюм, отнесла его на кровать, прошлась по нему щеткой, проверила, все ли пуговицы на месте, обнаружила, что одной не хватает, пошла к комоду, порылась в одном из ящиков, стоящих на полу, и отыскала маленькую плетеную корзиночку. Достала из нее иголку и катушку ниток. Дважды попыталась вдеть нитку в иголку, но не смогла.