говори мне, что кто-то из Скотланд-Ярда и впрямь подтвердил историю «Глоуб». Это откровенная лажа, и я на нее не куплюсь.
— Но это вполне возможно, — произнес Родни. И многозначительно добавил: — Любители потрепаться есть везде, Митч. Тебе, я надеюсь, это хорошо известно.
Тот факт, что Корсико понял намек Родни, подтверждался его ответом.
— О'кей, о'кей, — проговорил он, — значит, вчера я просто трепался, а потом, когда вышел отсюда, то совершенно раскис.
— Вместо того, чтобы работать, искать подтверждение своей информации, как, я полагаю, тебе велено было поступить, — Родни неодобрительно поцокал языком. — Мы не хотим, чтобы подобное повторялось и впредь. Я не хочу. Мистер Лаксфорд не хочет. Председатель не хочет. Ты меня понял?
Корсико сунул левую руку в задний карман джинсов. Извлек оттуда свой блокнот.
— Ладно, но все не так уж плохо, как кажется. Мы уже получили кое-какую конфиденциальную информацию из надежного источника — я же говорил, что так оно и будет.
Родни решил, что настал момент смягчиться, и дружелюбным тоном проговорил:
— Отлично. Я могу передать эту новость наверх. И непременно это сделаю. Не сомневаюсь, она их обрадует. Так, что там у тебя?
— Частично объективные наблюдения, частично бред собачий, частично — предположения, — Корсико облизнул губы, потом кончики пальцев, чтобы перелистнуть страницы своего блокнота. — Сначала объективные наблюдения. Известно, что ребенок незаконнорожденный, что Боуин никогда не упоминала имя отца, ребенок ходил в монастырскую католическую школу. Дальше бред собачий: то, что произошло — заговор религиозных фанатиков, и в течение следующих двадцати четырех часов будет похищен еще один ребенок, культ сатаны, который приносит в жертву детей, вышел на охоту. С этим же можно связать белое рабство, а в основе всего, конечно, детская порнография. Плюс обычные чокнутые, которые звонят в газету, сообщая, что видели похитителя, признаются в преступлении или приписывают себе отцовство.
— Ну разве не жалкие людишки, — пробормотал Родни.
— Очень верно замечено, — подтвердил Корсико, не отрывая глаз от своих заметок. Ногтем указательного пальца он пощелкивал по страничке блокнота. Этот нервный жест не ускользнул от внимания Родни.
— Ну, а то, что ты назвал предположением, Митч? Наша история нам все еще нужна.
— Это еще в зачаточной стадии. К публикации пока не готово.
— Понял. Продолжай.
— Так. Я здесь с самого утра и посему этого не видел, — он удостоил «Глоуб» кивком головы. — У меня было свидетельство о рождении ребенка — копия из церкви святой Катарины, помните?
— Вряд ли я мог это забыть. Ты узнал еще что-нибудь?
Корсико достал из кармана рубашки карандаш, сделал в блокноте пометку, потом сунул карандаш под свой «стетсон» и приподнял поля.
— Я занимался арифметикой.
— Арифметикой?
— В связи с беременностью Боуин. Если ребенок родился не преждевременно, то девять месяцев назад было тринадцатое октября. Ради шутки я просмотрел архивные микрофильмы — узнать, что тогда происходило, за две недели до и через две недели после тринадцатого, — он наклонился к блокноту. — Снежная буря в Ланкашире, взрыв бомбы в пабе в Сент-Албанс. Убийца-рецидивист, изучение передачи генетических признаков, дети из пробирки…
— Митчел, может, ты не заметил, я уже засучил рукава. Так что нечего меня потчевать подробностями своего исследования. Перейдешь ты, наконец, к делу?
Корсико поднял голову от своих записей:
— Конференция тори…
— И что?
— Октябрьская конференция тори в Блэкпуле — вот что происходило за девять месяцев до рождения ребенка Боуин. Мы уже знаем, что в то время она была политическим обозревателем «Телеграф». Можно предположить, что в качестве обозревателя она освещала ход конференции. И действительно, дело обстояло именно так. Я узнал об этом из архива «Телеграф» четверть часа назад. — Корсико захлопнул блокнот. — Так что вчера я был не так уж далек от истины, верно? Каждая партийная шишка побывала в Блэкпуле за время конференции. И с одним из них она путалась.
Родни не мог не восхититься упорством этого парня. Он обладал напористостью, решительностью, жизнестойкостью молодости. Занеся информацию о конференции в свой мысленный архив — на случай, если понадобится в будущем, Родни сказал:
— Но к чему ты клонишь, Митч? Одно дело предаваться догадкам о личности отца, другое дело — знать это. Сколько высокопоставленных тори было в Блэкпуле? Сотни две партийных функционеров и сотни две членов парламента? С чего ты предлагаешь начать поиск?
— Сначала я хочу взглянуть, что за статейки Боуин присылала с конференции. Постараюсь проверить, освещала ли она работу какого-то определенного парламентского комитета. Возможно, она брала у кого-то интервью и попалась таким образом на крючок. Поговорю с парламентскими корреспондентами, узнаю, нет ли чего-нибудь у них.
— Для начала неплохо, — признал Родни, — но чтобы подготовить статью к завтрашнему номеру…
— Да, правильно, с этим материалом мы не можем выйти к публике. По крайней мере, пока не можем. Но я позвоню моим источникам прямо сейчас. Посмотрим, чем они меня порадуют.
Родни кивнул и поднял благословляющим жестом руку. Из чего Корсико заключил, что их беседа закончена.
У дверей кабинета Корсико обернулся.
— Род, ты ведь не думаешь, что я в самом деле передал статью в «Глоуб», правда?
Родни заставил свои лицевые мышцы перестроиться на выражение неподдельной искренности.
— Митчел, — проговорил он, — можешь мне поверить, я убежден, что ты не передавал эту статью в «Глоуб».
Подождав, когда за репортером закроется дверь, он снял оставшуюся обертку со своего шоколадного батончика «аэро». Написал на ее обратной стороне «Блэкпул» и «13 октября», сложил квадратиком и сунул в карман. Потом отправил в рот последний кусочек шоколада, усмехнулся и потянулся к филофаксу и телефону.
Найти фотографии было не трудно. Ивелин всегда была на виду. Находясь на государственной службе и стремительно делая блестящую карьеру, за последние шесть лет она стала главным объектом не одной газетной публикации. И, давно зная, как важен для политического деятеля соответствующий имидж, она обычно позировала перед объективом со своей семьей.
Три из этих фотографий лежали сейчас на столе Дэниса Лаксфорда. И в то время, как за стенами его кабинета сотрудники «Сорс» занимались своими каждодневными делами, он изучал фотографии своей дочери.
На одной из них она сидела на пухлой подушке напротив Ивелин и ее мужа, расположившихся на диване. На другой она сидела на лошади, держась за ее гриву, а Ив, в бриджах для верховой езды, вела лошадь по кругу. На третьей Шарлотта сидела за столом, якобы делая уроки — с огрызком карандаша в руке, в то время как ее мать склонилась к ней, указывая пальцем на что-то в ее тетради.
Лаксфорд выдвинул один из ящиков стола и какое-то время рылся в нем, пока не нашел лупу, которой он пользовался, читая мелкий шрифт. Он приложил лупу к фотографиям, вглядываясь в лицо Шарлотты.
Сейчас он смотрел на нее фактически в первый раз в жизни, потому что раньше, лишь кинув беглый взгляд на фотоснимки Шарлотты вместе с матерью, он отбрасывал их как и прочее политическое месиво, предназначенное для скармливания массам. Но сейчас он увидел, что в ней воплотились его черты. У нее были волосы и глаза матери, но все остальное неоспоримо выдавало ее принадлежность к роду Лаксфордов. Тот же подбородок, что и у его сестры, те же, что у него, широкие брови, те же нос и рот, что у Лео. Каждая черточка в ней указывала на то, что она его дочь, так же безошибочно, как если бы ей было дано его имя, а не отказано в нем.
И он ничего не знал о ней — ее любимый цвет, номер обуви, сказки, которые она любила, чтобы ей читали перед сном. Он не имел ни малейшего представления, о чем она мечтала, к чему стремилась, как менялась с возрастом. Эти знания были неразрывно связаны с ответственностью. Отбросив одно, он потерял право и на другое.
Да, он вежливо приподнимал шляпу перед своим отцовством, совершая ежемесячные визиты в банк Беркли, чтобы, одев на четверть часа на себя цепи родительских забот, сделать очередной взнос и на том успокоиться. Этим его участие в жизни дочери и ограничивалось. Точнее было бы назвать это неучастием, формальная цель которого состояла в том, чтобы позаботиться о будущем Шарлотты после его смерти, а истинной целью было непрерывно воздействовать успокоительным бальзамом на свою совесть в течение всей жизни. Ему всегда казалось, что это единственно правильное решение. Ивелин выразила свое желание достаточно определенно. И, поскольку он уже отвел ей роль пострадавшей стороны, проявив тем самым, как ему хотелось верить, нетипичный для мужчины эгоцентризм, он решил, что ему остается лишь позаботиться о том, чтобы выполнить ее желание. А сделать это было так просто, поскольку выразила она его в одной короткой фразе: «Держись от нас подальше, Дэнис». И он был счастлив поступать именно таким образом.
Лаксфорд разложил фотографии на столе. Снова тщательно рассмотрел каждую через лупу, потом проделал это еще и еще раз. И обнаружил, что ему хотелось бы знать, любила ли девочка, фотографии которой он изучает через увеличительное стекло, музыку, ненавидела ли капусту брокколи, отказывалась ли есть грибы, косолапила ли при ходьбе, читала ли «Хроники Нарнии», гоняла ли на велосипеде, падала ли с него? Ее черты говорили о том, что она его дочь, но он совершенно не знал девочку, и это заставляло его признать, что она никогда не была его дочерью. Сейчас этот факт так же очевиден, как и за четыре месяца до ее рождения.
«Держись от нас подальше, Дэнис».
Вот и отлично, подумал он тогда.
И вот, его дочь умерла. Умерла именно потому, что он держался подальше, как ему было сказано. Если бы он тогда отказался подыгрывать ей, Шарлотту вообще бы не похитили. Не было бы требований о признании отцовства, потому что эти сведения ни для кого, включая Шарлотту, не составляли бы тайны.