— Дело Пэнкорда.
— Этот ужасный тип, убивший свою бабушку?
— Предположительно, Хелен. Мы на стороне защиты.
— Бедный ребенок, росший без отца в обстановке нищеты и бесправия, несправедливо обвиненный в том, что он проломил молотком череп своей восьмидесятилетней бабушки?
— Да, дело Пэнкорда, — Сент-Джеймс вернулся к фотоснимкам и принялся разглядывать их в лупу. — Что за психологические мотивы? — спросил он.
— Гм-м? — Хелен уже начала просматривать стопку отчетов и полученных писем, намереваясь рассортировать первые и ответить на вторые. — Ты имеешь в виду — для отключения будильника? По идее, это должно было освободить мой рассудок от мыслей о том, что мне необходимо поскорее заснуть, чтобы проспать достаточное время, прежде чем будильник зазвенит. Потому что само желание заснуть держит человека в напряжении и не дает ему этого сделать. Я подумала, если я освобожу себя хотя бы от одного источника напряжения, я смогу заснуть. Так и вышло — я заснула. Вот только не проснулась во время.
— Так что достоинства метода не бесспорны.
— Дорогой мой Саймон, у него нет вообще никаких достоинств. Я все равно не могла заснуть еще два часа — до пяти утра. И, конечно, требовать от моего тела пробудиться к половине седьмого было бы уж слишком.
Сент-Джеймс положил увеличительное стекло рядом с копией анализа ДНК образца спермы, взятого с места преступления. Обстоятельства складывались не в пользу мистера Пэнкорда.
— Какие же у тебя еще источники?
— Что? — Хелен подняла голову от корреспонденции. При этом ее гладкие волосы волной упали назад, на плечи. Сент-Джеймс заметил мешки у нее под глазами.
— Ты сказала, что, отключая будильник, освобождаешься от одного из источников напряжения. Но есть и другие?
— А, обычный психоневроз и невралгия, — ответила она вполне беззаботным тоном, но Сент-Джеймс знал ее уже больше пятнадцати лет.
— Вчера вечером заходил Томми, — сообщил он.
— Заходил Томми, — она повторила это как подтверждение, а не как вопрос. И занялась письмом, напечатанным на плотной глянцевой бумаге. Она прочла его до конца и только тогда подняла глаза и сказала по поводу его содержания: — Саймон, это о симпозиуме в Праге. Поедешь? Он состоится в декабре, но времени не так уж много, если ты соберешься сделать доклад.
— Томми принес свои извинения, — настойчиво продолжал Сент-Джеймс, не обращая внимания на ее попытки сменить тему. — Лично мне. Он хотел поговорить и с Деборой тоже, но я решил, будет лучше, если я сам передам ей его слова.
— Кстати, где сейчас Дебора?
— В церкви святого Ботолфа. Делает новые снимки, — он наблюдал, как Хелен подошла к компьютеру, включила его и вызвала какой-то файл. — Хелен, похищен сын Лаксфорда. С теми же требованиями от похитителя. Так что и это еще легло на плечи Томми. Он сейчас буквально на грани срыва. Хотя, как я думаю, скоро все выяснится…
— И как ты можешь всегда — всегда — так легко его прощать? — удивилась Хелен. — Неужели Томми никогда не делал ничего такого, что могло бы привести тебя к мысли о разрыве ваших дружеских отношений? — Хелен сидела, положив руки на колени, и обращалась скорее к компьютеру, чем к нему.
Сент-Джеймс задумался. Ее вопросы, несомненно, были достаточно обоснованными, учитывая его далеко не безоблачные отношения с Линли. Ужасная автомобильная катастрофа и прошлая связь с женой Сент-Джеймса значились в послужном списке их дружбы. Но он уже давно согласился с тем, что и сам сыграл определенную роль в обеих этих ситуациях. И также понял, что не должен постоянно бередить старые раны, так как от этого никому не станет лучше. Что было, то прошло. И не следует ворошить прошлое.
— У него же отвратительная работа, Хелен. Она изматывает душу так, как мы даже и представить себе не можем. Когда долго соприкасаешься с самыми грязными сторонами жизни, с тобой происходит одно из двух: или ты становишься равнодушным и бесчувственным — подумаешь, расследовать еще одно убийство — или в тебе накапливается злость и гнев. Стать бесчувственным надежнее, потому что так ты можешь продолжать жить и работать. А гневу ты не можешь позволить мешать тебе. Поэтому ты стараешься его подавлять до поры до времени, пока можешь это делать. Но в конце концов происходит что-то, и ты взрываешься. Говоришь такое, чего и не собирался говорить. Делаешь то, чего не сделал бы при других обстоятельствах.
Она опустила голову, потирая одной рукой костяшки сжатых в кулак пальцев другой руки.
— Вот в том-то и дело — гнев. Его гнев. Он всегда очень близко к поверхности и проявляется во всем, что бы он ни делал. И так в течение многих лет.
— Но причина этого гнева — в его работе. Это никак не связано с тобой.
— Я понимаю. Но я не знаю, смогу ли постоянно жить с этим. Ведь этот гнев у Томми будет проявляться всегда. Он как незваный гость к обеду, когда в доме нечего есть.
— Хелен, ты любишь его?
Она рассмеялась невеселым безнадежным смехом.
— Одно дело — любить его, а другое — прожить с ним всю жизнь. Это две совершенно разные вещи. В первом я уверена, а во втором — нет. И каждый раз, когда я думаю, что мне удалось побороть свои сомнения, происходит что-то такое, после чего они набрасываются на меня с новой силой.
— Супружество не для тех, кто ищет душевного покоя.
— Разве? — спросила она. — А для тебя — все эти годы?
— Для меня? Какой там покой! Это постоянное пребывание в зоне боевых действий.
— Как же ты выдерживаешь?
— Я ненавижу скуку.
Хелен устало рассмеялась. На лестнице послышались тяжелые шаги Коттера. Через секунду он появился в дверях с подносом в руках.
— Кофе готов, — объявил он. — Я принес вам еще печенья, леди Хелен. У меня такое впечатление, что от овсяного печенья с шоколадной глазурью вы не откажетесь.
— Не откажусь, — ответила Хелен. Оставив компьютер, она взяла у Коттера поднос. Потом поставила его на стол, сдвинув при этом фотографию, которая упала на пол.
Пока Коттер наливал ей кофе, Хелен нагнулась, чтобы поднять ее. Она перевернула ее лицевой стороной, и у нее вырвался вздох.
— О, Боже. Нигде нет спасения, — в ее голосе слышалась обреченность.
Сент-Джеймс увидел, что она держит в руке. Это была фотография тела Шарлотты Боуин, которую он забрал у Деборы накануне вечером и которую двумя днями раньше Линли бросил как перчатку во время той ссоры в кухне. «Ее нужно было выбросить еще вчера вечером, — подумал Сент-Джеймс. — Эта злосчастная фотография уже наделала достаточно бед».
— Дай-ка мне это, Хелен, — сказал он.
Она продолжала держать снимок в руках.
— Может быть, он был прав, — проговорила она. — Может быть, мы действительно несем ответственность. Нет, не в том смысле, какой имел в виду он. Но в более широком. Потому что мы думали — от нас что-то зависит, что мы можем что-то изменить. Но на самом деле правда состоит в том, что никто не может ничего изменить.
— Ты веришь в это не больше, чем я, — заметил Сент-Джеймс. — Отдай фотографию.
Забрав из рук Хелен фотографию, Коттер передал ей чашку с кофе, а снимок вернул Сент-Джеймсу. Тот положил его на стол лицевой стороной вниз вместе с другими фотографиями, которые он изучал перед этим. Сент-Джеймс также принял из рук Коттера кофе и больше ничего не говорил, пока тот не вышел из комнаты.
Тогда он продолжил:
— Хелен. Я думаю, тебе нужно решить относительно Томми раз и навсегда. Но я также думаю, что ты не можешь использовать Шарлотту Боуин как повод, чтобы избежать того, чего ты боишься.
— Я не боюсь.
— Мы все боимся. Но стараясь не принимать это чувство страха за возможную ошибку… — внезапно его голос прервался, а мысль осталась незавершенной. В тот момент, когда он ставил свою чашку кофе на рабочий стол, его взгляд упал на только что положенную им фотографию.
— Что с тобой, Саймон? — спросила Хелен. — Что случилось? — в то время как он, не отрывая от снимка глаз, наощупь искал рукой лупу.
Боже мой, понял он, все это время разгадка была здесь, рядом. Эта фотография находится в его доме уже более двадцати четырех часов и, следовательно, в течение более чем двадцати четырех часов правда была доступна ему. Эта мысль пронзила его сознание. Он также понял, почему не смог сразу распознать правду — потому что думал только о нанесенной им обиде. И если бы он не старался в тот момент во что бы то ни стало сохранить ледяное спокойствие, он, возможно, взорвался бы, дал выход своему гневу, но после этого вернулся бы к норме. И тогда бы он понял. Он бы увидел. Ему нужно было верить, что при обычных условиях он бы непременно заметил то, что было у него перед глазами сейчас. Эта уверенность была необходима ему.
Он взял в руки увеличительное стекло, начал вглядываться в формы, очертания. Он повторял себе, что при других обстоятельствах он бы узнал — он мог в этом поклясться, он был уверен на сто процентов — узнал бы то, что должен был заметить на фотографии с самого начала.
Глава 25
Когда все было сказано и сделано и она ехала обратно к Бербидж-роуд, Барбара Хейверс пришла к выводу, что ее действия под влиянием вдруг осенившего ее вдохновения в определенной мере были обусловлены предыдущими событиями. За чашкой чая, которую налила ей Портли из самовара, достойного быть украшением праздничного стола на двадцатилетии Ирины Прозоровой, секретарша не отказала себе в удовольствии посплетничать всласть. И благодаря наводящим вопросам Барбары, наконец, коснулась нужной темы: Дэнис Лаксфорд.
Поскольку Портли занимала свой пост в школе Беверсток с незапамятных времен — по крайней мере, такой вывод напрашивался из неимоверного количества упомянутых ею выпускников — она щедро угостила Барбару бесчисленным множеством своих любимых рассказов. Некоторые из них носили общий характер и включали в себя что угодно, от проделки с сухой горчицей и туалетной бумагой, от которой пострадали члены правления в день празднования окончания учебного года, до торжественного макания директора в только что открытый плавательный бассейн, случившееся в этом осеннем триместре. Другие рассказы носили частный характер: от Дики Уинтерсби — ныне пятидесятилетнего преуспевающего лондонского банкира, который был лишен права выхода за территорию школы за непристойное пред