Инспектору хотѣлось покричать, но онъ удержался и вышелъ изъ класса, отдавши приказъ старшому, стоявшему въ корридорѣ.
Наказанные оставались еще нѣкоторое время вмѣстѣ: Абласовъ сталъ сбирать свои книги. Въ эту минуту высунулась изъ двери голова старшова.
— Что-жь вы не идете? — обратился онъ къ Горшкову. — Классы запрутъ сейчасъ.
— Идемъ! — отвѣтилъ Горшковъ: — не спрячемся. Ну, ты собрался, Абласовъ? Ахъ, жалко, лексикона нѣтъ латинскаго: для увеселенія сталъ-бы слова зубрить. Буду, коли такъ, стихи писать: посланіе къ Егоркѣ о благоденствіи его толстаго пуза. Прощай, Борисъ.
Абласовъ улыбнулся и пошелъ вслѣдъ за Горшковымъ.
Старшой заперъ за ними дверь, щелкнувъ два раза ключемъ.
Борисъ, оставшись одинъ, походилъ сперва позади доски; потомъ взглянулъ машинально на часы, прослушалъ, какъ они глухо и густо пробили три, потомъ подошелъ къ окну и долго смотрѣлъ на пятиглавую церковь, на кремль, на башенныя ворота. Уголокъ горизонта виднѣлся оттуда, и точно дрожалъ. каждый разъ, какъ что-нибудь въѣзжало или выѣзжало изъ кремля. Лѣвѣе отъ церкви была извощичья биржа. Длинный рядъ дрожекъ тянулся почти вплоть до бульвара. Борисъ началъ считать ихъ: разъ, два, три… на десяти онъ обернулся къ окну спиной и сталъ прислушиваться.
Въ корридорѣ кто-то перекликнулся; брякнули ключи, и раздались тяжелые сторожевскіе шаги. Потомъ все притихло, только изрѣдка точно что отдастся гдѣ-нибудь, какъ будто отдаленный гулъ, и смѣнится тяжелой тишиной, какая бываетъ въ длинныхъ корридорахъ и большихъ пустыхъ комнатахъ.
Борису вдругъ ужасно захотѣлось крикнуть. Онъ, однако, не крикнулъ; а такъ, въ вытянутой позѣ, постоялъ посрединѣ класса и сѣлъ потомъ на каѳедру, опустивши голову на сложенныя руки.
Мы знаемъ, что его заботило, но мысли нескладно вязались. Когда человѣка запрутъ и у него есть довольно времени пораздумать, тогда-то и дѣлается въ головѣ сумбуръ.
Въ мысляхъ Бориса былъ его большой домъ — и отецъ, и Маша, и бабинька, и свое я, свои задушевныя думы… были картины дѣтства, были разныя школьничьи сцены и тревоги.
Вдали представлялся университетъ, и въ то же время его волновало какое-то досадное чувство на эту пошлую, гимназическую обстановку.
Борису сдѣлалось какъ-бы жалко своихъ 17 лѣтъ. Онъ точно съ раскаяньемъ относился къ семи годамъ, протекшимъ въ стѣнахъ этой гимназіи.
А что, въ-самомъ-дѣлѣ, сдѣлала она для него? насколько онъ въ ней выросъ?
Борисъ былъ самымъ способнымъ ученикомъ въ классѣ. Первымъ сидѣлъ Абласовъ; вторымъ онъ, но Абласовъ занималъ это мѣсто по прилежанію и по старой памяти. Онъ съ маленькихъ классовъ сидѣлъ первымъ, а отмѣтки у нихъ были всегда одинакія. Борисъ много значилъ въ классѣ; учителя его любили; начальство, т. е. директоръ съ инспекторомъ, благоволили къ нему до 5-го класса, а потомъ стали недолюбливать «за возмутительный духъ», какъ выражался Егоръ Пантелѣичъ.
Какимъ былъ Борисъ дома, такимъ и въ гимназіи. Дома вырабатывался его характеръ, и онъ приносилъ — эго готовымъ въ міръ своихъ сверстниковъ. Барченка въ немъ никогда не было. Въ гимназіи, гдѣ такое разношерстное общество, всего скорѣе скажутся зародыши чванства и сословныхъ претензій. Борисъ былъ изъ хорошаго дома, принадлежавшаго къ аристократіи города, а. товарищи его, почти поголовно, были невиднаго происхожденія: дѣти мелкихъ чиновниковъ, мѣщанъ; но онъ подошелъ подъ общій уровень, не аристократничалъ и получилъ только то преобладаніе, какое дается каждому ученику изъ отличныхъ. Правда, первые годы его возили гувернеры, его не пускали до 4-го класса одного: все это разобщало немного съ массой, но не отражалось на его развитіи. Внутренно онъ всегда тяготился такой отмѣткой, и самолюбіе его не раздувалось барствомъ, а страдало только отъ того, что онъ лишенъ былъ преимуществъ свободы, какими пользовались его товарищи. И еще тогда Борисъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, сливался съ толпой, любилъ участвовать въ народныхъ удовольствіяхъ мальчикомъ, подраться съ ними, поиграть въ снѣжки, убѣжать на Волгу, покататься на лодкѣ, купить на гривенникъ калачей и рыбы воблы, запивать ихъ кислыми щами… Ему удавалось это рѣдко; но всѣ эти дешевыя забавы получали оттого двойную цѣну. А потомъ, когда онъ подросъ и сбросилъ съ себя гнетъ бабиньки и гувернеровъ, Борисъ былъ въ классахъ и на улицѣ такой же вольный гимназистъ, какъ и всѣ другіе. Онъ чувствовалъ себя тамъ свободно, легко, гораздо свободнѣе и легче, чѣмъ дома, и никто изъ товарищей не могъ попрекнуть его тѣмъ, что онъ зазнавался. Правда, онъ рано потерялъ живость и смотрѣлъ большимъ. Но это пришло само собой и никого не поражало, никому не казалось смѣшнымъ; оно только давало Борису нравственный перевѣсъ надъ товарищами. Какъ въ маленькихъ классахъ Борисъ не чуждался никого, сходился съ самыми темными гимназистами, такъ и въ старшихъ не выбиралъ, не пріискивалъ себѣ кружка, а былъ со всѣми ровенъ. Онъ не былъ очень сообщителенъ, его нельзя было назвать душой всего класса, но онъ считался добрымъ товарищемъ, и друзей своихъ — Горшкова и Абласова, отыскалъ также въ числѣ демократовъ.
Дома дали Борису выправку. Онъ былъ ловокъ и порядоченъ. Одиночество не придало ему дикости; въ обществѣ онъ не терялся. Гимназія оживляла его и связывала съ средой простыхъ людей, съ ихъ нуждами, съ ихъ невзрачной обстановкой, — словомъ, онъ прошелъ чрезъ ту школу, черезъ какую проходятъ только въ народныхъ заведеніяхъ.
Зналъ онъ много для ученика 7-го класса, но недоволенъ былъ тѣмъ, какъ зналъ. Въ гимназіи первые три класса — классы заучиванья. Только даровитость или болѣзненно развитое самолюбіе могутъ протолкать мальчика сквозь массу зубренья, достающагося на долю этому періоду школьной жизни. Бѣдные гимназистики низшихъ классовъ еще по сіе время не видятъ никакого смысла и занимательности въ своихъ трудахъ. Черезъ то же прошелъ и Борисъ. Но, параллельно съ уроками, онъ поглощалъ книги; конечно, не учебныя, да ихъ и не нашелъ бы онъ, помимо тѣхъ, какія проходили въ гимназіи. Перешли въ старшіе классы — измѣнился немного тонъ учителей; дали книжки потолще и но безтолковѣе, а сущность осталась та же.
Науки не было; не было даже ученья; было хожденіе въ классы и наборъ учебныхъ книгъ. Исторія представлялась въ видѣ Смарагдова, въ бѣлой оберткѣ, словесность — маленькая книжка въ сѣрой бумажкѣ, физика — толстая книга въ корешкѣ бураго цвѣта… больше ничего не поднималось въ представленіяхъ большинства гимназистовъ.
Лучшіе, какъ Борисъ, сознавали, что этого слишкомъ мало; дополняли чтеніемъ того, что было подъ рукой, но въ учителяхъ поддержки не имѣли. Выпроситъ, бывало, Борисъ книгу изъ библіотеки — дадутъ; но толковать о прочитанномъ не съ кѣмъ: учитель слишкомъ лѣнивъ, или слишкомъ грубъ для этого.
Оставалось одно отрывочное, мало-осмысленное чтеніе. Все проглатывалось съ одинаковой жаждой: и «Вѣчный Жидъ», и «Космосъ», и «Исторія» Соловьева, и «Мусташъ» Поль-де-Кока.
А если и были у учителей попытки развить учениковъ, дать имъ что-нибудь больше учебниковъ — это не удавалось — или по лѣни, или по неумѣнью.
Нѣмецъ вздумалъ было въ 6-мъ классѣ читать исторію литературы, да только насмѣшилъ компанію. Всѣ біографіи писателей и поэтовъ оказались у него на одинъ фасонъ. Каждый изъ нихъ былъ пылкій юноша, каждаго заставляли заниматься богословіемъ, но пылкій юноша обращался къ поэзіи. На Лессингѣ нѣмецъ сѣлъ и прозванъ былъ пылкимъ юношей.
Въ 7-мъ классѣ началось дотягиваніе, лѣнивое повтореніе задовъ, а новое шло черезъ пень-колоду. Всѣ уже присмотрѣлись другъ къ другу, и никто ничего порядочнаго отъ учителей не ждалъ. Знали, что Ардальонъ Захарычъ ни аза не смыслитъ въ математикѣ, что Коряковъ скотина и тупица, что нѣмецъ и французъ глупы, что латинскаго учителя интересуетъ черемисскій языкъ — и больше ничего, и что словесникъ Ергачевъ не можетъ написать складно двухъ строкъ.
А до университета оставалось нѣсколько мѣсяцевъ.
Оттого-то и жалко было Борису семи учебныхъ лѣтъ.
Въ немъ не сказывалось никакой рѣзкой наклонности къ одному предмету, къ одному занятію. Всего слабѣе былъ онъ въ математикѣ. Всего больше интересовался исторіей, и много историческихъ романовъ перечиталъ еще въ первыхъ классахъ. Съ пятаго класса онъ считался лучшимъ словесникомъ. Слава эта далась ему очень дешево. Борисъ писалъ сочиненія пограмотнѣе и посамобытнѣе упражненій товарищей, преспокойно переводившихъ описанія дикихъ звѣрей Бюффона и восходъ солнца Руссо изъ хрестоматіи Ноэля и Де Ляпляса.
Послѣдніе два года Борисъ былъ поглощенъ домашнимъ міромъ, читалъ меньше, и не могъ отдаться тѣмъ стремленіямъ, который вспыхивали въ его воспріимчивой душѣ.
Иной разъ захочется прочесть что-нибудь о томъ или другомъ предметѣ, захочется написать, придетъ удачный стихъ, забредетъ новая мысль, — а выполнить некогда: на душѣ неспокойно, жизнь не свѣтла, простору мало.
Даже мысль объ университетѣ точно уходила все на задній планъ. Борисъ какъ-бы отказывался отъ нея. А вмѣстѣ съ тѣмъ явилось сознаніе, что для университета куда какъ мало сдѣлано, и нѣтъ рѣшительнаго призванія, не скажешь себѣ: какой выбрать путь, какую спеціальность. Какъ поразобрать, такъ и математика плоха, и латынь хромаетъ, исторія и словесность — по верхамъ…
«Да, вѣдь, не я одинъ,» подумалъ Борисъ: «и другіе также. Да и трудно какъ-то выбиться. Мы-ли, не мы-ли виноваты: а все некрасиво, Абласовъ насъ тверже все знаетъ, а тоже недоволенъ; а Горшковъ тѣмъ и счастливъ, что артистъ.»
Телепневъ рано сошелся съ Горшковымъ и Абласовымъ… Они постоянно сидѣли на первой партѣ.
По своей натурѣ, середину между ними занималъ Горшковъ. Съ виду онъ былъ веселый мальчикъ-крикунъ — и больше ничего, но въ немъ таилась искра.
Горшковъ провелъ дѣтство такъ же не радостно, какъ и Борисъ. Отецъ его, бѣдный дворянинъ, былъ несчастливъ по службѣ, прожилъ имѣньеце, и еще передъ смертью своей почти по-міру пустилъ всю семью. Она состояла тогда изъ жены и троихъ дѣтей. Мать Валерьяна, женщина очень недюжинная, билась какъ рыба объ ледъ, чтобъ чѣмъ-нибудь поддержать семейство и дать дѣтямъ какое-нибудь воспитаніе. Отъ нея наслѣдовалъ Горшковъ свой талантъ; и она же первая уставляла пальчики шестилѣтняго Валерьяна по клавишамъ. Мальчикъ родился съ неистощимой любовью къ звукамъ и гармоніи. Онъ проводилъ цѣлые дни за фортепіано, едва доставая ручейками до клавишъ; онъ прибиралъ мелодіи и подыскивалъ аккорды. Бывало, цѣлый часъ продумаетъ, достанетъ клочокъ нотной бумаги, карандашъ, и, сладивши аккордъ, сейчасъ запишетъ. Десяти лѣтъ, Валерьянъ уже владѣлъ вполнѣ гармоніей, сочинялъ серьезныя вещи, а по исполненію былъ такъ силенъ, что мать должна была отказаться учить его. Она помѣстила Валерьяна въ гимназію: дочерей приняли на казенный счетъ въ институтъ. Въ губернскомъ городѣ ничто не укроется, и музыкальныя способности Валерьяна сдѣлались извѣстны всѣмъ. Жилъ въ городѣ нѣмецъ Дорнихъ, учитель музыки, хорошій піанистъ. Онъ прельстился игрой и композиціями мальчика и сталъ учить его даромъ. Онъ далъ Горшкову строгій музыкальный закалъ, но, по дарованіямъ, ученикъ былъ гораздо выше учителя.