Борису рѣдко приходилось ходить иѣшкомъ въ такую пору. Онъ шелъ быстро. Ему показалось, что улица какъ-то особенно длинна. Навстрѣчу почти никто не попадался.
Въ передней слышенъ былъ довольно дружный храпъ, когда Борись отворилъ дверь изъ сѣней. Ему точно совѣстно стало передъ лакеями. Одинъ изъ служителей вскочилъ. Борисъ снялъ шинель и, ничего не спрашивая, прошелъ въ бильярдную. Дверь въ кабинетъ была притворена. По обыкновенію, Яковъ прохаживался вдоль диванчика, и на одной изъ колоннъ горѣла одинокая, скучная лампа.
— Что папенька? — спросплъ Борисъ.
— Почиваютъ, — отвѣтилъ лѣниво Яковъ и началъ опять ходить.
Борису хотѣлось спросить: не приносили-ли какой записки изъ гимназіи, спрашивалъ объ немъ отецъ или нѣтъ, но онъ удержался.
— Докторъ былъ?
— Никакъ нѣтъ-съ, — отвѣчалъ Яковъ.
— Какъ сегодня папенька? — спросилъ помолчавъ Борисъ. Онъ боялся, что услышитъ что-нибудь непріятное.
— Ничего! — проговорилъ Яковъ. — Кашлять — мало кашляли; предъ обѣдомъ прошлись по комнатѣ. Полегче сегодня, — заключилъ онъ, не глядя на Бориса.
У Бориса отлегло на сердцѣ: — отцу легче сегодня, стало быть, онъ не встревоженъ. «Но бабинька навѣрное ужь посылала справиться у Ѳеофана, почему я не вернулся,» — разсуждалъ онъ про себя, выходя въ корридоръ.
На лѣстницѣ послышались скорые шаги, по всѣмъ ступенямъ прошелъ скрипучій звукъ, и съ площадки слетѣла внизъ Маша.
Она бросилась къ брату.
— Боринька, что это, гдѣ ты?
Борисъ расцѣловалъ ее. Ему совѣстно было, но онъ не хотѣлъ лгать передъ Машей.
— Вотъ, видишь, голубчикъ, — продолжалъ онъ, — твой братишка провинился; его и наказали.
— Какъ наказали?
— Да такъ, продержали въ классѣ до 7-ми часовъ.
— И ты ничего не ѣлъ, Боря?
— Ничего.
— Такъ пойдемъ поскорѣй… Какъ же это?… А-а, постой, я тебѣ что скажу: вѣдь, бабушка сердится: все ворчала; ждали мы тебя обѣдать — тебя нѣтъ. Она послала у кучера спросить. Говорятъ: не выходилъ; онъ постоялъ, да и уѣхалъ.
— А что папа?
— Да онъ ничего, Боря. Она, разумѣется, ему наябедничала. Да папа ничего. Я его видѣла послѣ обѣда: онъ такой веселый былъ, мало кашлялъ.
— Записки не приносили ему?
— Нѣтъ! я не знаю… да, нѣтъ, не приносили. — Маша сдѣлала пресерьезную мину. — Это объ тебѣ, что-ли?
— Да! — проговорилъ Борисъ.
— Бабушка ужъ наябедничала бы.
— Она гдѣ?
— У себя въ диванной, и толстая тамъ.
— А ты какъ это услыхала, что я пришелъ?
— Я все наверху прислушивалась, Боря. Все тихо было; вдругъ шаги — я и сбѣжала. Ну, пойдемъ же наверхъ; тебѣ обѣдать нужно.
Маша взяла его за руку и повела по лѣстницѣ.
— Вѣдь тебѣ бы нужно сегодня раньше вернуться, — говорила Маша, поднимаясь ио ступенямъ. — И за что
же это тебя, Боря, засадили? Ты такой большой… Развѣ тебя смѣютъ наказывать?
— Смѣютъ, голубчикъ.
— Да ты шалилъ, что ли?
— Нѣтъ, не шалилъ. Мы учителя просили извиниться, чтобъ не бранился: вотъ насъ за это и засадили.
— Такъ, стало, ты не одинъ?
— Горшковъ со мной, Абласовъ.
— Ахъ, и Горшковъ! — Маша покачала головой. — Только ты бабушкѣ не говори, ты ужъ лучше папѣ прямо скажи.
— Хорошо, хорошо, Машенька.
Они взобрались на площадку.
— Я сейчасъ свѣчку принесу! — сказала Маша и вбѣжала въ свою комнату.
Она явилась со свѣчей въ рукахъ.
Мироновна тоже дожидалась Бориса, но незадолго до его прихода заснула.
Борисъ вошелъ въ свою комнату объ руку съ Машей и былъ очень удивленъ: на столѣ разостлана была салфетка и стоялъ приборъ.
— Это Мироновна? — сказалъ Борисъ.
— Нѣтъ, это я, Боря, — отвѣтила съ улыбкой Маша.
— Да ты умница, Маша. Когда же это ты распорядилась!
— И кушанье въ печкѣ. Мироновна не хотѣла; все говорила, что ты гдѣ-нибудь обѣдаешь, а я ее упросила сходить.
Въ дверяхъ показалась старушка.
— А, долговязый! — проговорила она — откуда явился? гдѣ загулялъ?
— Безъ обѣда оставили, Мироновна! — отвѣчалъ улыбаясь Борисъ.
— Ишь, безстыжій какой! Заперли этакого долговязаго. Да провинился, что ли, въ самомъ дѣлѣ?
— Нѣтъ, няня, такъ.
— То-то такъ… А я думала, передумала, куда онъ запропастился? Поди-ка ты бабинькѣ покажись; она тамъ все разыскивала.
— Мироновна, — заговорила Маша, подходя къ старушкѣ: —достань-ка поѣсть Борѣ: онъ, вѣдь, голоденъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, — отвѣтила старуха и начала доставать изъ печки тарелку.
Борисъ сѣлъ къ столу, Маша помѣстилась подлѣ него и все смотрѣла ему въ глаза.
Бабинька сидѣла въ диванной съ Амаліей Христофоровной и вязала чулокъ.
На столѣ горѣли двѣ сальныя свѣчки.
— Сашка! — крикнула Пелагея Сергѣевна.
Изъ-за нерегородки показалась дѣвчонка, очень косматая.
— Чего изволите-съ?
— Поди, узнай, пришелъ ли Борисъ Николаичъ.
— Пришли-съ.
Бабушка привстала.
— Когда пришелъ? — спросила она, мигая своими карими глазками.
— Я видѣла-съ, они сейчасъ наверхъ поднялись.
Бабинька встала и начала ходить по комнатѣ. Амалія Христофоровна слѣдила за ней глазами.
— Онъ и носу не покажетъ! — ворчала старуха: — изъ благороднаго дома мальчикъ, по улицамъ шатается
каждый день. Николинька въ него вѣритъ, а онъ таскается по сквернымъ мѣстамъ.
Бабинькѣ мало было ходить но диванной, она вышла въ корридоръ и отправилась въ бильярдную.
— Проснулся Николинька? — спросила старуха у Якова, подходя въ двери въ снальию.
— Никакъ нѣтъ-сь! — отвѣтилъ Яковъ.
Старуха, не слушая его, отворила дверь.
Больной лежалъ на лѣвомъ боку, и въ ту минуту, какъ бабинька вошла, онъ проснулся.
Комната освѣщалась, какъ и наканунѣ, лампой, стоявшей за кресломъ, на столѣ.
Бабинька подошла къ больному и съ кошачей ужимкой нагнулась. Она положила одну руку на плечо его, а другой уперлась въ подушку.
Больной не взглянулъ на нее, а только потянулся немного.
Бабинька поцѣловала его въ лобъ. Больной непріятно поморщился и перевернулся на спину.
— Ну, каково тебѣ, Николинька? — проговорила Пелагея Сергѣевна.
— Ничего, полегче… — И онъ свободно вздохнулъ.
— Не хочешь ли сѣсть?
— Нѣтъ; я еще полежу немножко.
Старуха выпрямилась и начала переминаться. Она всегда это дѣлала, когда собиралась кого-нибудь точить.
— Борисъ Николаичъ явился, — пропустила она, очень ядовито улыбнувшись.
— А-а, пришелъ! — проговорилъ больной. Видно, что ему непріятно было говорить объ этомъ съ матерью: онъ уже предчувствовалъ, какой оборотъ приметъ разговоръ.
— Не показывается! — значительно проговорила бабинька.
Больной промолчалъ.
— Ты его, Николинька, по крайней мѣрѣ, спроси: куда это онъ пропадалъ? Вѣдь это ужъ изъ рукъ вонъ какое своевольство!
— Вѣрно у кого-нибудь изъ товарищей обѣдалъ, — отвѣтилъ больной.
— Обѣдалъ! Такъ онъ бы поѣхалъ туда, а Ѳеофашка стоялъ, стоялъ, не дождался: долженъ былъ домой вернуться. Его, навѣрно, тамъ наказали.
— За что же, матушка?
— Какъ за что? Вотъ прекрасно! Это только ты считаешь его херувимомъ. Много мы съ тобой знаемъ о немъ! Онъ цѣлый день шагается. Вѣрно, успѣлъ ужъ въ гимназіи всякимъ пакостямъ научиться.
Бабинька выговорила это съ особой рѣзкостью, такъ что больной болѣзненно вздрогнулъ.
— Послушайте, матушка, — проговорилъ онъ слабымъ, но спокойнымъ голосомъ, и приподнялся на кровати: — оставьте вы, пожалуйста, Бориса въ покоѣ.
Старуха отступила назадъ и съ удивленіемъ посмотрѣла на сына.
— Вѣдь нельзя же, матушка, все нападать безпричинно, — продолжалъ больной одушевляясь. — Я его отецъ, я его знаю съ дѣтства и вижу, что онъ славный малый.
— Ты ничего не видишь, Николинька! — вставила старуха.
— Я умираю, матушка! — перебилъ онъ, голосъ его получалъ все большую и большую сплу. — Я умираю! — повторилъ онъ, смотря пристально на мать: — мнѣ какихъ-нибудь десять дней дотянуть, такъ зачѣмъ же вы меня передъ смертью стараетесь увѣрить, что изъ дѣтей моихъ выйдутъ негодяи?
Бабиньку передернуло.
— Что ты, Николинька? — ты развѣ забываешь, что я изъ одной любви къ німъ; ты развѣ забылъ, что я всегда жила для тебя? и ты мнѣ говоришь такія вещи. Я и для тебя судомойкой стала…
Пелагея Сергѣевна приступила къ кровати.
Больной, сидя, вытянулся и высоко поднялъ голову.
— Матушка! — прервалъ онъ потокъ рѣчей старухи: — я всю жизнь свою молчалъ передъ вами, неужели же и теперь, въ могилу глядя, нельзя мнѣ ва, мъ слова сказать отъ души? Вѣдь вы мнѣ всю душу вытянули. Ужь Господь васъ знаетъ, почему вы озлоблены противъ дѣтей моихъ. Какъ же мнѣ молчать-то теперь! Вѣдь, вы съ ними останетесь послѣ меня, а я вижу въ васъ какую-то злобу.
Больной воодушевился; глаза горѣли. Бабинька стояла передъ нимъ въ такой позѣ, точно она наступила на гвоздь.
— И я прошу васъ Христомъ Богомъ, какіе бы они ни были, дайте вы мнѣ хоть одну минуту покоя!
Въ послѣднихъ словахъ больнаго были слезы. Все, что долго таилось въ душѣ, вылилось съ силой, на какую часто способны самые слабые люди.
— Вы и могилу-то мою отравляете!.. — вскричалъ больной и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Борисъ.
Его поразила сцена между отцомъ и Пелагеей Сергѣевной. Бабинька вся съежилась. Отецъ такъ и остался съ поднятой рукой. Глаза его горѣли, грудь была полуобнажена; весь онъ волновался, губы шевелились, точно онѣ продолжали высказывать все, что накипѣло на сердцѣ.
Съ минуту длилось молчаніе. Борись почувствовалъ, что нужно прекратить эту сцену. Онъ подошелъ къ кровати и взялъ отца за руку.
— Какъ вы сегодня: получше? — сказалъ онъ, цѣлуя руку. Затѣмъ онъ повернулся немного въ сторону къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ и проговорилъ: здравствуйте, бабушка.
Больной поцѣловалъ его съ особеннымъ чувствомъ въ лобъ.
— Да, мнѣ лучше, Боря… Соснулъ немножко… Отъ груди отлегло…